ты   падают   на  его  темное  морщинистое  лицо,  белые  волосы,
остриженные "под горшок".  Кобзарь не спеша перебирает струны кобзы  -
плывут  нежные  мелодичные  звуки.  Они  заворожили слушателей.  Воины
замерли.  Кто сидит на земле, кто на бревнах, кто стоит, задумавшись и
подперев голову рукою.
     Тихо, с щемящей болью и смиренно-тревожной печалью летит в темную
ночь грустная песня:
                    Над горою Каменной
                    Голуби летают.
                    Не изведал счастья я,
                    А года уж тают...
     Задумались воины.  Один,  теребя усы, смотрит на малиновое пламя,
другой  в мыслях далеко отсюда - думает о самом заветном,  третий чуть
слышно подтягивает кобзарю.  А над ними,  на  фоне  темного  звездного
неба, виднеется крутая Каменная гора.
     Не над ней ли летали белые  голуби?  И  не  здесь  ли  при  дворе
гетмана  Хмельницкого,  когда  Чигирин стал столицей Украины,  жил тот
кобзарь-слепец,  сложивший  задушевную  песню,  которой  суждено  было
пережить  века  и  своей  тихой  печалью  и  глубокой мудростью доныне
тревожить людские сердца?  Не на этом ли самом мосту через Тясмин, меж
берегами,  покрытыми  густыми,  непролазными зарослями калины,  кто-то
пытался на конях вороных догнать свои впустую прожитые годы,  заклинал
их вернуться к нему хотя бы ненадолго?
                    Догонял я годы свои
                    На мосту Калиновом.
                    Ой, вернитесь, годы мои,
                    Погостите, милые!
     Арсен стоял рядом у огня,  вместе с Кузьмой  Рожковым  и  высоким
нескладным  Гривой.  Слушал  и  удивлялся:  какую  силу  имеет  песня!
Несмотря на грусть,  что окутала сердце, она окрыляла душу, будоражила
глубинные  силы,  которые,  как  подземные  воды,  до  поры до времени
сдерживаемые холодными тяжелыми глыбами  камня,  вдруг  вырывались  на
поверхность и бурлили мощным водоворотом.
     Песня навеяла  воспоминания  о   Златке.   На   казака   смотрели
темно-синие,  с  искорками глаза,  словно кусочки звездного неба перед
восходом луны.  Только печальные и далекие-далекие...  Почему?.. Арсен
вздрогнул. Неужели теперь, когда до счастья один шаг, неумолимая война
разрушит его,  проведет между ним и Златкой черту,  которую не в силах
переступить ни один смертный?.. Златка, Златка, теперь, когда ты такая
близкая и в то же самое время далекая,  ты  стала  еще  желаннее,  еще
роднее!  Ты  вошла  в  сердце  как  песня и как песня останешься в нем
навсегда!
     А песня кобзаря будила уже новые мысли и чувства.
     Где-то там,  в темноте,  совсем недалеко,  за городскими стенами,
притаился хищный враг и,  может, в это самое время роет подкопы, чтобы
проникнуть в город,  набивает порохом пушки,  чтобы с восходом  солнца
посеять  смерть  и  убить  эту песню!..  Затоптать ее в землю вместе с
душою людской! А самую землю потом назвать своею...
     Нет, нельзя допустить этого! Нельзя позволить убить песню и живое
слово, ибо и в слове и в песне - душа народа, его прошлое, настоящее и
будущее! А что такое тело без души? Живой труп! Бессловесное животное!
Навоз,  которым удобряют чужую ниву!  Или, в худшем случае, - плоть, в
которую подлые люди вкладывают отравленную душу изменника-янычара!
     По спине  у  Арсена  побежали  холодные  мурашки.   Нет!   Нельзя
допустить этого!  Нельзя позволить ордам султана катиться от Карпат до
Дона и истреблять все живое на  своем  пути!  Нужно  здесь,  под  этой
Каменной Чигиринской горой, остановить их, отбросить прочь за море!
     Он посмотрел на суровые лица воинов. Давно не бритые, исхудавшие,
прокопченные дымом,  они казались высеченными из камня, вытесанными из
мореного дуба. Такие не отступят. Не сдадутся.
     Вот московские драгуны.  Стройные молодые парни.  Откуда они?  Из
самой Москвы,  из Тулы или Смоленска?  А  может,  с  берегов  далекой,
никогда не виденной им реки Волги,  которая,  как говорят,  вдвое шире
Днепра?
     Там -  стрельцы.  В  серых  кафтанах,  яловых  сапогах  сидят  на
бревнах,  склонив белокурые головы.  С затаенной грустью  слушают  они
украинского кобзаря,  и у многих - видишь?  - на глазах блестят слезы,
отражая пламя. И не важно, что слово молвится немного иначе! Но душа в
нем  -  своя,  родная!..  Завтра  они  вместе с казаками грудью станут
против общего врага,  и,  может,  не один из них прольет кровь за  то,
чтобы всегда здесь свободно звучала эта прекрасная, чудесная песня!
     А вот - казаки.  В красных,  что ночью кажутся черными,  жупанах,
широких  шароварах,  бронзоволицые,  темноглазые.  Они  стоят  и сидят
вперемежку с драгунами  и  стрельцами,  побратимами  по  оружию  и  по
судьбе.
     На душе  у  Арсена  стало  легко.  Нет,  не  затопить   турецкому
нашествию зеленых берегов Днепра! Не пить татарскому коню его воды! Не
одолеть врагам объединенной силы Москвы и Украины!
     Стихла, замерла  песня.  Кобзарь сидел,  прислонив седую голову к
грифу кобзы,  а стрельцы,  драгуны и казаки молчаливо стояли вокруг. В
их сердцах все еще звенели извечные, задушевные звуки...
     Звенигора, Рожков и Грива осторожно вышли из круга  и,  крадучись
задворками,  между  пожарищ  и руин,  приблизились к двору коменданта.
Свернули на соседнее гумно и вскоре оказались  между  чудом  уцелевшей
хатой и разрушенной взрывом бомбы ригой.
     - Сюда, - шепнул Рожков, показывая на крутой вход в погреб.
     Двери открыты   настежь.  Снизу  повеяло  застоявшимся  воздухом,
запахло трухлявым деревом, сырой землей.
     Все трое  молча  спустились  в  погреб и прикрыли за собой двери.
Рожков высек огонь,  зажег свечку.  На земляном полу,  в углу,  лежала
большая куча глины.  В одной из стен зияло черное отверстие. Возле нее
вымазанные в глине топор и лопата.
     - Примерно половину расстояния мы уже прокопали, - сказал Рожков.
- Еще локтей пять или шесть.
     - Успеем за ночь?
     - Успеем, если работать напеременку.
     - Тогда не будем терять времени,  - заторопился Арсен и,  схватив
лопату и топор, нырнул в узкую дыру.
     С первых  же  ударов  он понял,  как тяжело им придется работать.
Глина сухая и твердая,  как камень.  В  тесноте  не  размахнешься,  не
ударишь как следует топором.  А отбитую глину нужно насыпать в корзину
и, пятясь назад, вытягивать из глубокой норы.
     Но ничего не поделаешь. Где-то здесь совсем недалеко изнемогает в
темнице Роман, и его во что бы то ни стало надо сегодня же освободить.
     Глухо тукает  топор.  Бухает  лопата.  Шуршит,  осыпаясь,  глина.
Потрескивает сальная свеча, наполняя пещеру чадным смрадом.
     Долго, томительно долго тянется время. Звенигору сменяет Грива, а
того - Рожков. Чем дальше, тем чаще приходится сменять друг друга. Пот
заливает глаза. Нечем дышать. Землекопы напрягают все силы...
     Сгорела одна свеча, потом вторая.
     Потные, утомленные,  перемазанные  глиной,  они  набрасываются на
твердую желтую глину,  как на смертельного  врага.  Нехотя,  понемногу
глиняная  стена  отступает,  отступает...  Когда  совсем  нечем  стало
дышать,  открыли двери,  и в погреб ворвался свежий поток  прохладного
воздуха, который охладил разгоряченные тела.
     Но двери вскоре  пришлось  закрыть:  начинало  светать.  И  тогда
наконец лопата ударилась о камень.
     - Добрались! - сообщил товарищам Звенигора. - Ломаю стену!
     Он топором расковырял шов, вывернул несколько кирпичей. Они глухо
упали на землю, и тотчас же сквозь пролом из темноты соседнего погреба
глянули Романовы глаза, освещенные мерцающим огоньком свечи.
     Дончак протянул руки:
     - Арсен! Брат!
     Руки их сплелись в крепком пожатии.

6

     Рожков, Грива,  Роман и Звенигора, оставив позади полуразрушенный
город,  по  крутой  дороге  поднялись  на Чигиринскую гору,  к главным
воротам замка.  Не без основания они считали,  что  Трауернихт  быстро
обнаружит  побег,  но вряд ли догадается искать Романа и его товарищей
на валах,  среди защитников крепости.  Несмотря на раннее время, здесь
уже было шумно. Сердюки полковника Коровки и стрельцы генерала Гордона
готовились к бою:  одни торопливо ели, другие подносили к пушкам ядра,
бомбы и порох, третьи строились, чтобы идти к своим местам на стенах.
     Никто не обратил внимания на усталых и грязных  донельзя  друзей,
которые  быстро  пересекли  просторный  двор  замка  и  остановились у
длинной коновязи.
     - Поначалу,  братцы,  умоемся, - сказал Рожков, набирая из корыта
для водопоя коней полную пригоршню холодной ключевой воды.  - А то  мы
похожи на чертей из преисподней.
     Они вымылись, затем из деревянного ведра, прикованного к журавлю,
который заглядывал в темный каменный колодец,  досыта напились вкусной
воды,  вытрясли одежду и только после  этого  присели  возле  большого
казана с горячим кулешом. Здесь их и увидел генерал Гордон.
     - Кузьма, где тебя носит? Ты должен был ночь стоять на посту!
     Рожков вскочил, виновато заморгал. Звенигора, Воинов и Грива тоже
подскочили, стали рядом с товарищем, готовые заступиться за него.
     Генерал внимательно  оглядел  казаков,  заметил  и следы глины на
одежде,  и  осунувшееся,  заросшее  русой  щетиной  лицо   Романа,   и
всклокоченную копну пшеничных волос на его голове.  По этой копне он и
узнал дончака.
     - Ба,  ба,  ба!  Теперь  я понимаю,  Кузьма,  где ты пропадал!  -
выкрикнул шотландец.  - За друга - в огонь и в воду,  как вы говорите?
Ха-ха! Одобряю! Одобряю!
     Рожков облегченно вздохнул:  пронесло!  У казаков тоже отлегло от
сердца. Но Гордон сразу посуровел:
     - Ну,  вот что,  молодцы,  сегодня будет необычайно жаркий  день.
Кара-Мустафа  поклялся  бородой  пророка,  что  к  вечеру  его  бунчук
взовьется на Чигиринской горе.  Он  собрал  под  городом  сорок  тысяч
войска  и  почти  все  пушки.  Штурм уже начался.  А вы,  я вижу,  без
оружия...
     - За  этим  дело не станет,  - мрачно сказал Грива.  - На валах и
нашего и турецкого оружия достаточно. Скажите только, где нам быть.
     - Рожков пойдет со мной. А вы не из моих полков...
     - Мы хотели бы вместе, - сказал Роман.
     - И  правда,  гуртом  даже батьку бить легче,  - вставил сумрачно
Грива.
     - Зачем же батьку,  - усмехнулся генерал. - Турка бейте, молодцы!
Турка!.. А если хотите вместе, тогда будете при мне. Но знайте: я там,
где тяжелее всего. Вы пока что вольные птицы - выбирайте!
     - Что нам выбирать,  - сказал Арсен.  - Смерти не боимся!  Бог не
захочет - свинья не съест!
     - Ха-ха-ха,  прекрасно  сказано!  Прекрасно!  Тогда  -  за  мной,
молодцы!  После  вчерашних  потерь мне каждый отважный воин дорог.  За
мной!
     Сухощавый высокий  генерал,  придерживая рукой тонкую шпагу,  что
била его по ногам,  быстро направился к башне замка.  За ним поспешили
Кузьма Рожков и его товарищи.
     Вокруг все уже гудело,  ухало,  трещало.  Над головами  пролетали
ядра  и  бомбы.  К  стенам  бежали  запоздавшие воины,  по лестницам и
земляным ступеням,  укрепленным сосновыми плахами,  взбирались наверх.
Здесь  же  лежали первые за сегодняшний день убитые и раненые.  Свежий
утренний ветерок отдавал дымом и кровью.
     Генерал Гордон  быстро  поднялся  на стену и взглянул на турецкие
позиции.  По серой,  испещренной окопами земле к  городу  приближались
густые ряды янычар. Тысячеголосое "алла" неслось над полем.
     Рядом с  генералом  смотрели  на  орды   врага   Рожков   и   его
друзья-запорожцы.

7

     Князь Ромодановский  стоял  со  свитой на песчаном холме на левом
берегу Тясмина,  напротив Чигирина. Поминутно к нему подъезжали гонцы,
сообщая о ходе битвы.
     У боярина был  очень  утомленный  вид.  Бледный,  осунувшийся,  с
темными   кругами   под   глазами.   Обычно   аккуратно   расчесанные,
приглаженные борода и усы сегодня были взъерошенными,  как у  больного
лихорадкой.  Никто  из свиты не знал истинной причины такого состояния
главнокомандующего.
     Однако приказы князя были,  как и всегда, четкими, обдуманными, а
голос - твердым,  решительным.  Припухшие от бессонницы глаза смотрели
внимательно,  видели  далеко  -  от максимовских лугов до субботовских
круч, - охватывали все поле сражения.
     Вражеское наступление  вдоль  Тясмина  началось  одновременно  со
штурмом Чигирина.  С восходом  солнца  ударили  турецкие  и  татарские
тулумбасы,  призывно заиграли зурны, затрубили рожки. От тысяч конских
копыт и людских  ног  застонала  земля.  Разноцветные  отряды  янычар,
спахиев,  арабских  и  курдских  всадников тучами переправлялись через
Тясмин и с ходу бросались на  стрелецкие  окопы  и  редуты.  На  левом
фланге крымская орда в конном строю атаковала казацкие полки.
     Все огромнейшее войско османов перешло в решительное наступление.
На  прибрежных  лугах  и  песчаных  холмах  левого  берега Тясмина,  в
Чигиринской дубраве и на опушках Черного леса с самого утра завязались
тяжелые бои.
     Особенно сильный натиск турки оказывали на Чигирин и  прилегающие
к  нему  окраины.  Ромодановский  понимал,  что прежде всего противник
намерен отбросить его войска с Черкасской дороги,  тем самым  отрезать
Чигирин,  окружить  его  со  всех сторон.  Тогда участь города была бы
решена:  пришлось бы сдаваться на милость  победителя.  В  руки  врага
попало бы много пороха,  бомб, ядер, продовольствия. Поэтому воевода с
самого утра кинул сюда Белгородский стрелецкий полк - свою  надежду  и
гордость.
     Озабоченный и удрученный Ромодановский сначала не  заметил  гонца
и,  лишь  когда  перед  ним  возникли три татарских мурзы,  пристально
посмотрел на казака:
     - От гетмана?
     - Да,  ваша  светлость.  Гетман  приказал  доставить   письмо   и
полоненных.
     - У самого полоненных  достаточно,  -  сказал  утомленно  боярин,
разворачивая бумагу.
     Гетман писал: "Посылаю тебе, князь Григорий Григорьевич, знатного
татарского   мурзу  Саферелея.  Оный  мурзишка  зятем  доводится  хану
Мюрад-Гирею... Напугай его хорошенько! Скажи, что отрежешь его поганую
голову  и  пошлешь  в подарок тестю,  сиречь хану,  ежели тот позволит
визирю Мустафе учинить насилие над  князем  Андреем...  Вместе  с  ним
посылаю  еще  двух  захудалых  мурз,  пускай  сам Саферелей немедленно
отправит  их  к  хану  как  своих  посланцев.  Двух  -   для   большей
верности..."
     - А вот оно что!  - воскликнул боярин  и  обратился  к  гонцу:  -
Спасибо тебе, казак! Ты принес мне надежду...
     Он быстро подошел к низкорослому  Саферелею,  которого  поставили
перед  ним  на  колени с завязанными сзади руками,  произнес тихо,  но
твердо:
     - Мурза, хан Мюрад-Гирей поступил необдуманно, передав моего сына
князя Андрея туркам.  Визирь Мустафа грозит ему  смертью.  Он  сообщил
мне, что сдерет с головы живого князя Андрея кожу, набьет ее соломой и
пришлет мне,  если сегодня до полудня я  не  сдам  Чигирин...  Я  буду
защищать  этот  город,  пока у меня хватит сил!  Значит,  визирь может
выполнить свою гнусную угрозу...  Но клянусь, я найду способ отомстить
хану  за моего единственного сына!  И первой жертвой этой мести будешь
ты,  мурза!  Я прикажу тогда содрать с твоей головы кожу,  тоже набить
соломой и отослать хану...
     Саферелей побледнел. У него пересохло во рту. Он хрипло произнес:
     - О аллах, спаси князя Андрея!
     - Ты поможешь аллаху, мурза!
     - Я?
     - Если хочешь носить голову на плечах,  передай хану через  своих
одноплеменников, - Ромодановский кивнул головой в сторону двух пленных
мурз, что стояли поодаль, - чтобы спас князя Андрея! Иначе...
     - Якши,  якши,  - быстро залопотал Саферелей. - Я сделаю так, как
приказывает визирь  урусов...  Однако  все  в  руках  аллаха...  (Якши
(татар.) - хорошо.)
     - Безусловно. И прежде всего твоя жизнь, мурза.
     Ромодановский отошел,  а Саферелей начал все объяснять мурзам,  и
те согласно кивали головами:
     - Якши! Якши!

8

     С рассвета  начав  обстрел Чигирина,  турецкие пушки весь день не
прекращали огня.  Пылающие бомбы и раскаленные  ядра  прочерчивали  на
затянутом  дымом  небе огненные следы,  летели в город со всех сторон,
рушили уцелевшие в предыдущих штурмах дома,  поджигали все,  что могло
гореть.
     Взрывы сотрясали  истерзанную,  обугленную,  пропитанную   кровью
землю,  рвали ее в клочья.  Дым,  пыль, горячая зола вздымались высоко
вверх, наполняя воздух горячим смрадом.
     Замок откликнулся  с Каменной горы залпом сорока пушек,  послав в
поле смертоносные чугунные бомбы и ядра.  Пушкари, по приказу генерала
Гордона,  набили  в  пушки  в полтора раза больше пороха,  рискуя быть
разорванными вместе с ними. Но пушки выдержали. Зато в турецком лагере
вспыхнули  шатры,  вздыбились,  обрывая  поводья,  ослепленные страхом
кони, страшно заревели верблюды, закричали раненые.
     Дым черно-бурой  тучей  окутал Чигирин.  Сквозь него проглядывало
грозное, кроваво-багряное солнце.
     Весь день  турки  не  прекращали  атак.  Тысячи янычар,  спахиев,
татар,  валахов, мунтян, арабов с криками, с перекошенными от ярости и
страха лицами,  размахивая саблями,  пиками, знаменами, подбадриваемые
завыванием зурн и грохотом барабанов,  шли и шли на приступ. В полдень
взлетела  на  воздух сторожевая башня Крымских ворот.  Не обнаруженный
вовремя подкоп причинил страшные разрушения в стене.  Плотные  колонны
янычар  ринулись  в  пролом.  Вскоре  второй  взрыв потряс весь Нижний
город.  Разлетелась в прах часть стены на восточном,  низменном берегу
Тясмина.  Сюда,  как  вода  в половодье,  хлынули четыре тысячи воинов
Каплан-паши. За ними врывались все новые и новые турецкие отряды.
     Комендантский дом - бывший дорошенковский больверк - был разрушен
прямым попаданием бомб.  Комендант,  окольничий  Ржевский,  все  время
находился  со  стрельцами  на стенах.  Заметив,  что в пролом ринулись
турки,  он во главе горстки воинов бросился  навстречу  врагам,  чтобы
выбить  их  из  крепости.  Но  в  этот  миг впереди сверкнул огонь - и
горячий осколок врезался ему в лицо.  Залитый кровью, он замертво упал
на  горячую,  как  зола,  землю.  (Больверк  - внутреннее укрепление в
крепости, для кругового обстрела прилегающей территории.)
     С этого  времени  защитники  Нижнего  города,  не сумев отбросить
янычар и забить проломы в стенах  мешками  с  землей,  начали  сдавать
врагу   одну  улицу  за  другой.  К  вечеру  стало  ясно:  Чигирин  не
удержать...  И тогда  случилось  самое  страшное:  остатки  стрелецких
полков  и  полков  сердюков  покатились  к  Калиновому мосту.  Их было
немного, но, собранные в одном месте, они еще могли бы некоторое время
сдерживать  врага.  Однако  страх  и  отчаяние  уже  овладели сердцами
воинов.  К тому же все командиры,  а  среди  них  комендант  Ржевский,
полковники Рубан и Коровка, были либо убиты, либо тяжело ранены. Сотни
людей,  утратив веру в то,  что Чигирин еще можно отстоять, кинулись к
мосту.  За ними погнались янычары. Старый, подгнивший мост не выдержал
огромной нагрузки, тесноты и неудержимого бега - с треском развалился,
погребая  под  своими обломками в глубине Тясмина тех,  кто только что
находился на нем.  Крики боли, ужаса раздались у моста... Люди прыгали
в   реку   и  пытались  вплавь  добраться  до  другого  берега.  Одним
посчастливилось это сделать,  другие,  особенно раненые и те,  кто  не
умел  плавать,  тонули  на  глубине.  Но и это жуткое зрелище не могло
остановить задних: страх перед янычарами был сильнее смерти в воде.
     Генерал Гордон  с  уцелевшими  воинами  своих  полков и сердюками
полковника Коровки,  перешедшими под его командование после ранения их
командира,  опасаясь  окружения,  оставили Верхний город и заперлись в
замке. Наступили последние часы героической обороны Чигирина.

9

     Воевода Ромодановский в подзорную трубу видел,  какого  мужества,
каких  усилий  и  крови  стоило  защитникам  Чигирина  с  утра до ночи
отбиваться от все новых и новых  янычарских  полков.  Казалось,  живые
люди,  которых к тому же было