Потрепанные турецкие аскеры не выдержали стремительного удара,
дрогнули и покатились назад.  Стрельцы  и  сердюки  перемахнули  через
вражеские  шанцы,  врезались в толпу беглецов,  нагоняя на них страх и
панику.
     Звенигора с  Рожковым  и  Иваником  оказались в самом центре боя.
Резервные полки стрельцов  и  сердюков  наступали  как  раз  через  их
позицию и вовлекли с собой в прорыв,  образованный в турецкой обороне.
Они бежали вместе со  всеми,  кричали,  взмахивали  саблями  и  рубили
темные фигуры, появлявшиеся из предрассветной мглы.
     Когда взобрались на холм,  увидели,  что  слева  и  справа  турки
остались  далеко  позади.  Перед  ними  - шагов за двести - на кургане
виднелся большой  шатер,  возле  которого  на  высоком  толстом  шесте
колыхались  пучки  белых волос бунчука.  Перед шатром - большая группа
людей.  В серой дымке нельзя было  разобрать,  кто  это,  но  какое-то
предчувствие подсказало Арсену, что перед ними сам визирь Кара-Мустафа
со свитой... Какой превосходный случай захватить его в полон! Еще один
рывок - и...
     Но тут запорожец замыслил иное.  Вспомнил,  как не раз и  не  два
повторял  ему  старый  Метелица:  "Если хочешь меньшими силами одолеть
сильного врага, придумай что-нибудь такое, чтобы заронить в его сердце
страх.  Убей в нем веру в победу". А время сейчас как раз такое, чтобы
подорвать боевой дух янычар.
     Арсен остановился,  поднес  ко  рту  сложенные  рупором  ладони и
громко,  чтобы пересилить шум боя, закричал по-турецки сначала в одну,
а потом в другую сторону:
     - Ойе,  правоверные,  урусы обошли нас! Хан Мюрад-Гирей, да будет
проклято  имя его навеки,  позорно бежал с поля боя!  Ойе,  вай,  вай!
Верные сыны падишаха,  будем стоять насмерть на этой земле сарматской,
но не отступим ни на шаг! С нами аллах!..
     Громкий голос казака  гулким  эхом  прокатился  над  землей,  над
тысячными  полчищами,  что  неистовствовали  в вихре смертельного боя.
Страшные слова об отступлении и бегстве хана,  о том, что урусы обошли
их  и  вот-вот  ударят с тыла,  стократ повторенные десятками,  а то и
сотнями уст,  мигом разнеслись среди турецкого войска.  Пусть  не  все
поверили им, пусть аги и паши будут опровергать их - дело сделано! Эти
слова,  как шашель,  подточат боевой дух  воинов,  заползут  холодным,
липким страхом в их сердца, поколеблют стойкие до сих пор ряды янычар.
     А теперь - вперед!
     Арсен догнал Кузьму и Иваника
     Они повернули немного левее,  где на фоне утреннего неба виднелся
увенчанный  золоченым  шаром  с  полумесяцем бунчук.  За ними ринулись
десятки воинов.  Перед ними,  шумя  и  галдя,  беспорядочно  отступали
поредевшие турецкие сотни.  На холме, возле шатра, несколько янычар из
свиты визиря,  заметив,  как на них неудержимо катится вал стрельцов и
казаков, пронзительно закричали:
     - Урусы!
     Их крик всполошил визиря и его свиту. Аскеры поспешно садились на
коней.
     - Ура-а!  - вдруг во всю глотку завопил Кузьма Рожков.  - Ребята,
хватай Кара-Мустафу!
     Стрельцы, а их все больше и больше врывалось в прорыв,  бросились
к шатру.  Навстречу им стали разворачиваться  лавиной  конники.  Остро
блеснули сабли. Еще мгновение - и склоны холма обагрятся кровью.
     Но свита и стража визиря не  приняли  боя.  Чей-то  резкий  окрик
заставил  аскеров повернуть коней назад и,  прикрывая всадника в белом
тюрбане, умчаться прочь.
     Звенигора подбежал к шатру,  полоснул саблей по шесту, на вершине
которого развевались пучки и косички конского волоса,  ленты. С другой
стороны  рубанул Кузьма Рожков.  Шест качнулся и переломился.  Бунчук,
взметнувшись в бледно-голубом небе, упал на землю.
     - Ге-ге,  чуть было не поймал визиря за бороду, знаешь-понимаешь!
- закричал в восторге Иваник.  - Вот был бы ерой, если б привел его до
гетмана и сказал: "Вот, ясновельможный пан гетман, сам визирь турецкий
Мустафа!  С почтением дарю его тебе..." Гетман от  удовольствия  щурит
глаза,  говорит так: "Спасибо, ерой! Чем же вознаградить тебя?" Сказал
бы тогда я:  "Чем изволишь,  пан гетман".  А он ответствует: "Дам тебе
семь  пар  волов".  А  я ему:  "Зачем мне семь пар волов?  Я и с одной
управлюсь на своем  поле...  Лучше  вели,  ясновельможный  гетман,  за
верную  службу дать железный панцирь и шлем".  Удивился бы он:  "А для
чего теперь тебе?" - "Да как же,  пан,  поясняю,  это будет  наилучшая
защита от жинкиного макогона.  Как только двинется на меня,  я панцирь
на  себя,  шлем  на  голову  -  и  тогда  лупцуй,  клятая,   пока   не
ослабнешь!.."  (Макогон (укр.) - большей,  длинный пест для растирания
мака.)
     Стрельцы захохотали.   Те,  что  порасторопнее,  потрошили  шатер
визиря. Звенигора и Рожков осматривали с высоты кургана поле боя.
     На востоке светало.
     Страшный, тревожный крик сотряс турецкое войско.  Не видя бунчука
над  шатром  визиря,  аскеры  и  янычары повсюду дрогнули,  охваченные
смертельным страхом.  Значит,  правда,  что урусы обошли!  Правда, что
татары бежали! Турецкое войско охватила паника.
     Над бужинским полем клубились черные дымы.  Ржали  кони.  Стонали
раненые. Нарастали протяжные победные крики - "ура!", "слава!".
     Турки отступали.  Бросая на произвол судьбы раненых, пушки, возы,
шатры,  табуны  скота,  они все быстрее и быстрее катились по степи на
юг, к Тясмину, преследуемые победителями. И снова войско падишаха, как
в прошлом году, побежало "по спасительному пути отступления".
     Это была полная победа!
     Арсен на радостях ударил шапкой оземь, завертелся, как мальчишка,
на одной ноге,  сгреб в объятия Иваника и Рожкова,  крепко прижал их к
груди.
     - Победа,  братья!  Победа!  Го-го-го-о!..  Бегут  турки!  Бегут,
клятые!..
     Он оглянулся кругом. Сколько охватывал взор, огромные волны людей
и  коней  быстро  откатывались с приднепровских высот и растворялись в
голубоватом утреннем тумане. Уже исчез из глаз всадник в белом тюрбане
-  визирь Кара-Мустафа,  исчезла его свита.  Изо всех сил старались не
отстать от визиря паши со своими отрядами.
     Звенигора представил,  как  среди  этой разномастной и разноликой
оравы завоевателей бегут,  если еще живы,  Гамид и  Сафар-бей,  Свирид
Многогрешный и тщедушный,  бесталанный Юрась Хмельниченко... Связанные
на жизнь и смерть с войском  визиря,  они  мчатся  вместе  с  ним  без
оглядки  в  серую  мглу  безвестности...  Арсену  безразличны теперь и
Сафар-бей,  и  Многогрешный...  Гамид!  Вот  с  кем  хотелось  бы  ему
встретиться,  чтобы скрестить сабли!  До сих пор не остыл в его сердце
горючий гнев на жестокого и коварного спахию.  Да нет!  Разве  найдешь
его среди этого круговорота?  Теперь, должно быть, навеки разошлись их
дороги, и судьба никогда не сведет их на этой бескрайней земле.
     Его раздумья нарушил голос Иваника:
     - Арсен,  айда со мной!  Видишь,  турки обоз бросили.  Будет  чем
поживиться!
     Он первым быстро сбежал с холма и,  проворно перебирая маленькими
ножками, помчался к покинутому врагами лагерю.

ЖИВЕМ, БРАТ!

1

     Возвращался домой  Арсен  Звенигора  вместе со своими хуторянами.
Остались позади чигиринские руины,  бужинские поля.  Впереди,  в синем
мареве,  мерцала серебряная ленточка Сулы, широкие, слегка пожелтевшие
луга и знакомый лес под горой.  Конь чувствует скорый  отдых,  прядает
ушами и устремляется быстрей вперед. Но Арсен придерживает его. Ему не
хочется удаляться от воза, на котором лежит раненый Роман.
     Несколько молодых  казаков галопом помчались в хутор,  и там уже,
наверное, знают о их прибытии - выходят на околицу.
     Все торопятся.  Подстегивают усталых коней.  Особенно не терпится
Иванику.  Он впервые в жизни так  долго  не  был  дома  и  скучает  по
детишкам,  да  и,  что  греха  таить,  по  жене.  В турецком лагере он
успел-таки нахватать разного добра:  одежды,  посуды, обуви, несколько
сабель  и  ятаганов  -  и  хотел поскорее выложить все это перед своей
Зинкой.  Ехал с гордым видом и всю дорогу  рассказывал  односельчанам,
как беспощадно он бил турок.  Поначалу казаки посмеивались над ним, но
когда Звенигора подтвердил,  что  Иваник  действительно  спас  его  от
смерти,  а капторгу самого визиря лично передал полковнику, примолкли.
Одни удивлялись, другие прониклись уважением. Некоторые молодые казаки
даже  перестали  называть  его  Иваником,  а  начали  величать дядькой
Иваном,  - таким он с  особенным  удовольствием  рассказывал  о  своих
подвигах.  (Капторга  (турец.)  - украшенная драгоценностями коробочка
для хранения изречений из Корана.)
     - И  вдруг  гляжу  - прет на меня аж пять турок!  - заливался он,
забыв,  что вчера было четыре,  а позавчера только три. - Матушки мои!
Все черные да здоровенные, как бугаи!.. Выставили сабли торчмя - целят
человеку прямо в живот...  А мне  ж  надо  еще  доглядывать,  как  там
Звенигора  и  Рожков  справляются,  тоже,  прям сказать,  не последние
казарлюги!  Ведь недосмотри,  не дай бог,  убьют которого,  всю  жизнь
совесть мучить будет... И тогда я ка-ак размахнусь, да одним махом...
     - Всех пятерых? - опережает кто-то серьезным тоном.
     - Да нет,  сначала только двоих...  Потом,  конешно,  еще с одним
управился.  А те два,  как увидели,  что шутки плохи, так и дали деру!
Только пыль столбом!.. А я - на помощь Звенигоре!.. Смотрю, аж...
     Арсен, только краем уха слушавший Иваника,  который  уже  не  раз
повторял  свои побасенки,  снисходительно улыбнулся в небольшие темные
усы,  отросшие за время войны,  и поскакал в голову  обоза.  Сейчас  -
только спуститься с горы - и Дубовая Балка.  За ним поскакали и другие
казаки. Позади поспешали погонщики и пешие сердюки.
     На околице уже стояла толпа. Увидав казаков, выскочивших на конях
из лесу,  она всколыхнулась и двинулась навстречу.  Послышались крики.
Кто-то всхлипнул,  заплакал:  прискакавшие раньше успели сообщить, кто
ранен, а кто и убит.
     Звенигора сразу узнал своих.  Здесь были все, кроме пана Мартына.
"Неужто помер?" - сжалось сердце,  но Арсен отогнал тревожную мысль  и
пришпорил коня.
     Навстречу вырвались Златка и Стеша. Как ласточки, метнулись они к
нему.  Арсен  сразу  подхватил  обеих  на  руки,  поцеловал  в  тугие,
загоревшие на солнце щеки.
     - Милые мои!..
     Так и ехал с ними до самой толпы, чувствуя, как от радости сердцу
тесно  в  груди.  Только когда Яцько схватил коня за уздечку,  а мать,
вскрикнув,  подалась вперед, опустил девушек на землю, соскочил с коня
и  очутился  в объятиях родимой.  К нему теснились,  хлопали по плечу,
жали руки дедушка, воевода Младен, Якуб.
     Если на   свете   бывает  огромное  счастье,  то  вершина  его  -
возвращение воина домой,  встреча с самыми дорогими и любимыми людьми.
Именно  такое  счастье  испытывал  сейчас Звенигора.  Видя вокруг себя
радостные,  дорогие лица,  он подумал,  что ради  этой  минуты  стоило
вытерпеть  все:  и злоключения в неволе,  и тяготы военных походов,  и
раны, и муки.
     Одно омрачало:  не все разделяли эту радость,  это счастье.  Тот,
кто потерял на войне сына, отца, мужа или брата, немел от острой боли,
захлебывался  слезами  от  горя.  Поэтому  сейчас  на хуторском выгоне
слышались  горестные  крики  и  причитания.  Правда,  постепенно   они
затихли,  ибо люди привыкли прятать свое горе, переживать его наедине.
Так,  каждый,  кто узнавал о гибели близкого человека,  спешил домой и
там, в родных стенах, давал волю своему горю.
     Совсем неожиданной оказалась встреча Иваника с женой.
     Приближался к  толпе он с немалым страхом.  Уже спускаясь с горы,
перестал разглагольствовать,  а внизу и  совсем  затих,  пригорюнился.
Ждал взбучки от Зинки.  За что, и сам не ведал, однако годы совместной
жизни научили,  что женское сердце никак не понять.  Да еще Зинкино!..
Боялся,  что  снова,  как  прежде,  она  сделает  его посмешищем всего
хутора, а этого теперь он, герой, в глазах казаков не перенесет.
     Потому и придерживал поводья,  чтобы немного отдалить встречу.  А
глазами шарил между людьми:  где  же  Зинка?  Хотя  была  она  дебелой
молодицей  и  стояла  в  окружении малых деток и на виду,  от сильного
волнения он ее так и не заметил, пока вдруг не раздался крик:
     - Ива-а-ник!
     В тот же миг какая-то сила легко сняла с коня и понесла его,  как
ребенка,  на  руках.  У  бедного Иваника от страха сердце опустилось к
животу.  Он  зажмурился,  ожидая  крепкой   затрещины.   Но   внезапно
почувствовал такой жаркий поцелуй, какого сроду не знал, даже в первый
год после свадьбы. А слух ласкали слова:
     - Иваник! Родимый! Милый!..
     Он открыл глаза:  ему улыбалась Зинка. А он - у нее на руках, как
когда-то давно-давно у мамы...  Снизу к нему тянулись детские ручонки,
звонкие голоса требовали внимания и отцовской ласки.
     На радостях   он  чмокнул  Зинку  в  румяную,  обветренную  щеку,
высвободился из могучих объятий и спрыгнул на землю.
     - Живой!  -  не  отставала  от него жена,  все еще не веря в свое
счастье. - Турки не убили! Слава богу!..
     - Чуть было не убили, - согласился Иваник, выпячивая хилую грудь.
- Как налетело на меня восемь турок... Матушки! Что делать? Все черные
да здоровенные... Саблями так и целят человеку прямо в живот...
     - Ой! - побледнела Зинка.
     - А я же не один. Со мной и Звенигора, и Рожков... Надо и за ними
присматривать, чтоб, не дай бог, не убило которого, - входил понемногу
в  роль Иваник,  поняв,  что все его опасения оказались напрасными,  а
главное - его слушают. - Да я не лыком шит! Ка-ак развернулся!..
     Вокруг Иваника начала собираться толпа:  каждому интересно знать,
что расскажет о войне бывалый человек.
     Звенигора, улыбаясь,  покачал головой и перестал прислушиваться к
выдумкам маленького вояки.  Как раз подъехали подводы  с  ранеными,  и
Арсен   помог   Роману  слезть  с  воза.  Он  заметил,  как  его  друг
переглянулся со Стешей и как она сразу побледнела,  заметив запекшуюся
черную  кровь  на повязке,  что закрывала чуть ли не полголовы Романа.
"Гм,  и когда это  они  успели?"  -  подумал  Арсен,  а  сам  невольно
повернулся к Златке.  Заметила ли и она?..  Златка,  конечно,  не была
лишена наблюдательности,  но  ее,  очевидно,  занимали  совсем  другие
чувства,  - она не сводила глаз со своего любимого.  Лицо ее светилось
радостью.
     Наконец Арсен отважился спросить:
     - А где же пан Мартын?
     - В хате. Плох пока, - ответил Якуб.
     - Так пошли же к нему!
     В комнатке,  украшенной зеленью свежего манника, пахучими травами
и ветвями деревьев,  на белых подушках лежал Спыхальский.  Его  трудно
было узнать:  исхудал,  пожелтел,  глаза лихорадочно блестели.  Увидев
Арсена,  попытался приподняться,  но  не  смог  и  только  болезненно,
виновато улыбнулся.
     - Пан Мартын!  Друг,  ну как ты тут?  -  кинулся  к  нему  Арсен,
пожимая лежащие поверх одеяла похудевшие руки.
     - Живем,  брат!  - прошептал пан Мартын, и в его глубоко запавших
голубых глазах блеснула слеза. - Еще живем...

2

     В комнатке  жизнь  боролась  со смертью.  На стороне жизни стояло
могучее здоровье пана  Мартына,  знания  и  мастерство  Якуба  и  деда
Оноприя,  заботы Златки,  Стеши и Яцька, отцовская поддержка Младена и
материнское сердце Звенигорихи.  На стороне смерти - одна-единственная
маленькая,  круглая, как горошина, свинцовая пуля, что застряла где-то
глубоко в груди пана Спыхальского и настойчиво толкала его  к  могиле.
Эти две силы были брошены на чаши весов - которая перетянет.
     Пан Мартын чувствовал себя совсем плохо.  Часто горлом шла кровь.
Чтобы  не  стонать  от  острой боли,  он прикусывал губы так,  что они
чернели.  Его непрерывно бил озноб и мучила жажда.  Яцько  то  и  дело
приносил  из погреба холодный резко-кислый квас,  и пан Мартын,  цокая
зубами о глиняную кружку,  тяжело дыша, жадно пил. Почти ничего не ел,
только пил.
     - А,  черт побери,  чем только человек живет!  - пробовал шутить,
съедая за день две-три ложки жиденькой пшенной каши с молоком.
     Стеша и Златка ни на минуту не отходили  от  него.  Целыми  днями
попеременно  сидели возле,  подбивали подушки,  меняли окровавленные и
загрязненные сорочки и простыни. Яцько дежурил ночью.
     Дед Оноприй  с  Якубом ходили по-над Сулой,  по рощам и оврагам -
искали целебные  травы  и  коренья.  Потом  варили  ароматные  настои,
которыми трижды на день поили раненого, готовили мази.
     Но все это мало помогало.  Пану Мартыну становилось  все  хуже  и
хуже.  На спине,  под лопаткой,  образовался большой нарыв. Сначала он
был красный,  потом посинел, наконец, стал багрово-сизым. Его жгло как
огнем,  и пан Мартын,  не имея отдыха от нестерпимой боли ни днем,  ни
ночью, извелся вконец.
     На второй день после приезда Арсена,  видно потеряв терпение,  он
взмолился:
     - О  добрейший  пан Езус,  спаси меня или забери скорее мою душу!
Умоляю - не мучь больше!..  Ведь видишь:  это такое лихо человеку, что
лучше - конец!..
     Якуб долго осматривал нарыв,  потом начал молча копаться в  своих
вещах.  Из кожаного мешочка вытащил тонкий блестящий ножичек с острым,
как бритва, лезвием.
     - Надо резать, - сказал тихо.
     Дед Оноприй сокрушенно покачал лысой головой.
     - Ай-яй,  это же не трухлявый пень, а живое тело, Якуб. Подождем,
пока само  прорвет...  Разрезать  никогда  не  поздно,  ваша  милость.
Зашьешь ли потом? Подождем, говорю тебе!
     Якуб заколебался. Но Спыхальский лихорадочно зашептал:
     - Режь, Якуб! Режь до дзябла! Все едно смерть!..
     - Но это будет очень больно, дружок, - начал отговаривать его дед
Оноприй.
     - И так не легко...  Уж вшистки силы истратил, терпя. Но надеюсь,
что едну минутку злой боли переживу, черт побери! (Вшистко (польск.) -
все, все.)
     Арсен взял  его  на  руки  - вынес во двор.  Здесь было солнечно,
тепло.  Гудели на пасеке пчелы. От Сулы веял душистый осенний ветерок.
Пан  Мартын вдохнул его полной грудью и закашлялся.  Капли крови упали
на широкий деревянный топчан,  на  котором  он  сидел,  поддерживаемый
Арсеном.
     Пан Мартын ничего не сказал.  Только по изможденной  желтой  щеке
медленно  покатилась  одинокая  слеза и исчезла в давно не стриженных,
обвислых усах.
     Якуб снял повязку.  Большой,  как слива,  нарыв на спине раненого
блестел зловеще и багрово.
     - Ну, держись, друг Мартын! Да укрепит тебя аллах!
     В руках Якуба сверкнул нож.
     Женщины убежали   в   дом.   Яцько  сморщился  и,  часто  моргая,
выглядывал из-за дверей.  Арсен крепче  прижал  к  себе  Спыхальского,
положил  его  голову себе на плечо.  Дед Оноприй держал наготове кусок
белого полотна и горшочек с мазью.
     Якуб сжал  зубы,  твердо  провел  ножом  по  нарыву.  Спыхальский
вскрикнул. Из раны хлынула густая, черная кровь. Что-то гулко щелкнуло
о топчан.
     - Аллах экбер!  Пуля?!  - удивленно и радостно воскликнул Якуб. -
Это же чудесно, ага Мартын! Пуля вышла! Смотри!
     Он вытер тряпкой окровавленную пулю,  подал Спыхальскому.  С лица
Якуба  не сходила радостная улыбка.  Спыхальский тоже улыбнулся.  Взял
пулю, подержал на ладони, оглядел со всех сторон, а потом крепко зажал
в кулаке.
     - А,  клята!  Теперь ты у меня в руке,  а не в  груди!  Выживу  -
привезу  в  подарок  пани  Вандзе...  Скажу:  "На,  жинка,  подарок от
турецкого султана,  чтоб он пропал!  Это  вшистко,  что  заработал  на
каторге турецкой..." Ух,  как мне теперь хорошо стало! Уж не печет под
лопаткой... Дзенкую бардзо тебе, пан Якуб... Если и помирать придется,
то не страшно...  Ибо легко мне стало... Поживем еще, панове, поживем!
(Дзенкую бардзо (польск.) - очень благодарен.)
     - Слава богу,  ему полегшало,  - прошептал дед Оноприй, намазывая
кусок полотна коричневой мазью и прикладывая к ране.
     Спыхальский облизал  пересохшие  губы  и вытер ладонью вспотевший
лоб.  Ему и вправду сразу стало легче.  И впервые за многие дни в  его
сердце  загорелась  искорка  надежды.  Он попро