очник, декламатор.)
     - За что же это он тебя так, ага?
     - О,  это  давняя  история.  Я  расскажу ее тебе...  чтобы она не
умерла вместе со мной...  Да и на сердце  будет  легче,  когда  изолью
кому-нибудь   свое   горе.  Но  сначала  позавтракаем.  Я  слышу  шаги
надсмотрщика.
     Кто-то отпирал замок. Через минуту мелькнул тусклый луч утреннего
света,  и надсмотрщик внес две небольшие лепешки и ведро  воды.  Молча
поставил посреди подвала и вышел, что-то бормоча.
     - Глухонемой, бедняга, - пояснил меддах, откусив черствую лепешку
и запив ее водой. - Это единственный человек, кроме Гамида, которого я
видел в течение этих лет. Друг друга мы не понимаем. Ну, а с Гамидом у
нас были поначалу горячие споры... Теперь он давно не показывается.
     - Так расскажи, ага, о нем и о себе, - напомнил Звенигора.
     - Я  не забыл,  казак...  Обязательно расскажу эту историю о том,
что случилось со мной в болгарской Старой Планине.  Воспоминания о тех
событиях гнетут меня уже много-много лет... Присядь и слушай.

3

     - Мы  с  Гамидом  служили  в одном конном полку,  который стоял в
средней Болгарии,  - начал меддах.  - Он  был  младшим  командиром.  В
двадцать  два  года  уже занимал должность казнадара,  которую получил
благодаря своему дядьке,  чаушу беглер-бея.  Хотя я  был  старшим,  но
случилось так, что мы с ним сошлись достаточно близко. Не подружились,
нет. До этого не дошло, ибо, несмотря на молодость, Гамид был скрытный
человек.  Однако мы часто проводили время вместе за бутылкой ракии или
за картами.  (Казнадар (турец.) - казначей.  Чауш (турец.) -  чиновник
для  особых  поручений,  посланец.  Беглер-бей  (турец.)  -  наместник
султана, правитель области.)
     Насколько я  знал,  он  не  имел  никаких доходов,  как и я,  жил
скромно,  тратя только то,  что получить мог на службе.  Мы завидовали
тем,  кто  получал  из  дома  большие  суммы  денег и жили как беи.  К
счастью,  таких в полку было немного и они не очень  растравляли  наши
сердца.
     Жизнь наша текла спокойно и размеренно.  Служба была не тяжелой и
перемежалась  гулянками  в  караван-сараях  и  ахчийницах  да  разными
проделками,  на которые,  признаюсь,  я был большой мастак. (Ахчийница
(болг.) - корчма, харчевня.)
     Но мы были аскеры,  то есть воины,  и в один миг все  изменилось.
Трубы и барабаны призвали нас в поход. Снова подняли против нас оружие
- в который раз - болгары. Восстание вспыхнуло в Старой Планине, диких
и  малодоступных  горах,  пересекающих  всю страну с запада на восток.
Туда и послали наш полк.
     Я не буду рассказывать о том,  как мы карабкались на неприступные
утесы,  переходили глубокие ущелья и обрывы,  как  вступили  в  бой  с
повстанцами и понесли первые потери.  Скажу только,  что за три недели
мы насытились войной по горло,  хотя она только разгоралась и не  было
видно ей конца.
     Нам явно не везло.  Гайдутины хорошо знали свою родную страну  и,
пользуясь  знанием  местности  и  помощью  горцев,  нападали внезапно.
Убивали с десяток всадников или выкрадывали наших коней и  исчезали  в
лесных  чащах  или уходили по таким крутым и опасным горным тропинкам,
куда мы  не  смели  сунуться  на  своих  конях.  (Гайдутин  (болг.)  -
повстанец, борец против турецкого ига.)
     Потом пришла беда.  Гайдутины оцепили нас в одном ущелье, закрыли
проходы  из  него  -  а  было  их  только  два  -  и  начали понемногу
подстреливать наших аскеров, которые неосторожно высовывались из своих
укрытий.  Скоро  наше  положение  стало  нестерпимым.  Несколько наших
попыток прорваться закончились безуспешно - мы  только  несли  большие
потери.  Начался голод. Все понимали, что без помощи нам не вырваться.
Тогда паша собрал в свою пещеру старшин,  стал  вызывать  добровольцев
пробиться   через  заслоны  гайдутинов  и  доставить  секретный  пакет
беглер-бею с просьбой о помощи.
     - Пойдут  два  смельчака,  -  говорил  паша.  -  Если  их заметят
гайдутины, один из них должен будет пожертвовать собой ради всех нас и
задержать  врагов,  а другой тем временем оторвется от них и с помощью
аллаха доберется до Загоры.
     Не знаю, какой шайтан меня подтолкнул, но я встал и сказал:
     - Я готов доставить пакет, почтенный паша!
     - Похвально!  - воскликнул он.  - Я всегда ценил твою храбрость и
преданность нашему  наияснейшему  султану,  ага  Якуб.  Кто  же  будет
вторым?
     Он обвел глазами старшин.
     Тут, неожиданно для меня,  поднимается Гамид и заявляет,  что  он
тоже согласен принять участие в этой рискованной операции.
     - Если ага Якуб захочет иметь меня своим товарищем,  я с радостью
предлагаю свои услуги,  - сказал он и добавил: - Я верю в свою судьбу,
а  в  моей храбрости,  думаю,  никто из присутствующих не сомневается.
Аллах нам поможет, и мы возвратимся со свежими войсками беглер-бея.
     Умиленный старый  паша,  должно  быть  не  очень  надеявшийся  на
способность своих старшин  к  самопожертвованию,  даже  приподнялся  с
мягкого миндера,  чтобы обнять Гамида.  (Миндер (турец.) - подушка для
сидения.)
     - Никогда  не  померкнет  солнце  ислама,  ибо  оно  имеет  таких
мужественных и преданных защитников!  - воскликнул он. - Я верю в вашу
счастливую  звезду,  светочи моих глаз!  Мы все надеемся встретить вас
живыми и здоровыми через  три-четыре  дня,  когда  вы  приведете  сюда
войска беглер-бея.
     Он отпустил всех старшин,  дал мне пакет,  как старшему по  чину,
сказал  пароль  на  все  дни,  пока  нас  не  будет,  и  снова пожелал
счастливого пути.
     Несмотря на  то  что  в  ту  пору с вечера до самого утра светила
луна,  мы с Гамидом,  как  только  стало  темнеть,  вышли  из  лагеря,
перебрались  через горный хребет и потихоньку начали спускаться по его
противоположному склону в долину,  поросшую вековым лесом.  До сих пор
не  знаю,  посчастливилось ли нам скрытно пробраться мимо гайдутинских
застав,  или они следили за нами,  решив схватить позднее, подальше от
лагеря,  чтобы  наши не знали,  но,  как бы там ни было,  мы отошли от
ущелья на фарсах,  а то и на полтора,  никого не встретив. Я уже начал
верить,   что   нам  посчастливилось  и  мы  в  тот  же  день  вечером
благополучно доберемся в ставку беглер-бея.  (Фарсах (турец.)  -  мера
длины, равная 4 км.)
     Шли мы по узкой дорожке.  С обеих сторон темнел  буковый  лес,  а
выше,  в  горах,  -  ели  и сосны.  Круглая луна катилась между гор по
густо-синему небу. Дышалось легко. Свежий ночной воздух был настоян на
роскошных запахах высокогорных лугов и лесов.
     Вдруг позади нас затрещали кусты и кто-то крикнул по-болгарски:
     - Стойте, турецкие собаки!
     Другой голос повторил то же самое по-турецки.  Прозвучал  выстрел
из янычарки,  но пуля не задела ни меня,  ни Гамида.  (Янычарка (укр.;
производное от  "янычар")  -  ружье,  которое  было  на  вооружении  у
янычар.)
     Я быстро передал пакет Гамиду.
     - Беги!  Я  задержу  их!  -  шепнул  ему,  вытаскивая из-за пояса
пистолеты и поворачиваясь лицом к невидимым врагам.
     Но в этот миг сзади прогремел выстрел.  Мне что-то тупо ударило в
спину.  Падая,  я повернулся и увидел,  что в руке  у  Гамида  дымится
пистолет. "Неужели это он выстрелил в меня? - мелькнуло в голове. - За
что?  Что я ему плохого сделал?" Я хотел крикнуть - и  не  смог.  Ноги
подкосились,  все  поплыло  вокруг,  луна  на  небе  будто взбесилась:
запрыгала,  замелькала,  потом покатилась вниз - прямо на меня...  И я
упал.
     Последнее, что услышал, были слова Гамида. Он кричал гайдутинам:
     - Не стреляйте! У меня для вашего воеводы важные вести!
     До сих  пор эти слова звучат в моих ушах,  будто слыхал их только
вчера.  Многое ушло из моей памяти,  забылось.  Даже  стерлись  образы
близких  и родных мне людей.  А эти слова изменника навеки врезались в
память.
     Проснулся я  от  острой  боли в груди и долго не понимал,  где я.
Открыл глаза, оглянулся.
     Лежал я  на  красивой  деревянной  кровати  в  небольшой   темной
комнате,  стены которой были выложены из серого дикого камня.  Высокое
узкое окно в противоположной стене напоминало бойницу замка.  Да  это,
наверное,  и  была  бойница.  Толстые  дубовые  двери  не пропускали в
комнату ни одного звука.
     Что со мною? Где я? Среди друзей или среди врагов?
     Я не мог ответить на эти вопросы и  лежал  пластом,  так  как  от
малейшего движения боль разрывала грудь.
     Потом снова впал в забытье. А когда очнулся, то увидел возле себя
мальчика лет пяти-шести. Он стоял у кровати и внимательно рассматривал
меня.  В  его  блестящих  черных  глазенках  любопытство  боролось  со
страхом.  Когда он заметил, что я проснулся и смотрю на него, то хотел
убежать, но, очевидно, любопытство победило и мальчик остался.
     На нем была красная бархатная курточка и черные с застежками ниже
колен штанишки. Белый воротничок шелковой сорочки оттенял нежный загар
детской шейки. Все в нем было по-детски мило, наивно.
     Его правая рука ниже локтя была обвязана куском белого полотна.
     - Кто ты такой? - спросил он меня по-болгарски.
     Из этого я заключил, что я у болгарских повстанцев - гайдутинов.
     - Меня звать Якуб, - ответил я по-турецки. - А тебя?
     Мальчонка тоже  перешел  на турецкий язык,  да еще такой изящный,
чистый, что я засомневался в прежнем выводе.
     - А меня - Ненко, - ответил он и добавил: - Я - гайдутин! А ты?
     Теперь сомнений не было.  Детская непосредственность развеяла их,
как дым.  Итак,  я в руках гайдутинов, и меня лечат, перевязывая таким
же белым полотном,  как и мальчика,  - вероятно, для того, чтобы потом
допросить и подвергнуть нечеловеческим  пыткам.  Это  открытие  вконец
испортило мое настроение, но я, не показывая этого, ответил:
     - А я - турок.
     Мое признание не взволновало его.
     - Почему же ты не страшный? - удивился он.
     - Ведь ты тоже не страшный,  хотя и гайдутин,  - ответил я ему  в
тон.
     - Гайдутины - это герои, они борются за свободу Болгарии, - гордо
сказал Ненко,  повторяя,  наверно,  чужие слова. - Когда я вырасту, то
стану  настоящим  гайдутином,  как  мой  отец!  Гайдутинов все любят и
уважают, кроме турков и помаков, которые убивают их, сажают на колья и
выжигают глаза. (Помак (болг.) - болгарин, принявший мусульманство.)
     Я не нашелся,  что ответить:  все,  что он говорил,  была  святая
правда.  Не  все,  но  очень многие из спахиев,  а особенно из янычар,
действительно жестоко мучили пленных гайдутинов,  и  даже  изощреннее,
чем  это  представлял  Ненко.  Я  перевел разговор.  (Спахия (от перс,
сипахи) - воин-всадник, он же в отставке - помещик.)
     - Кто же твой отец, Ненко?
     - Воевода  Младен...  Он скоро победит турок.  Тогда вся Болгария
станет свободной!
     Мне все больше нравился мальчик, хотя он и говорил неприятные для
моего уха вещи.
     Значит, его отец -  воевода  Младен,  вождь  повстанцев.  Мы  все
слышали  о  нем,  знали  также,  что  это  он  окружил  наш полк в той
проклятой долине, откуда не было выхода.
     - А как звать твою маму?
     - Маму зовут Анка, - коротко ответил Ненко.
     - Что это у тебя с рукой?
     Мальчик глянул на белую повязку.
     - Ястреб когтями цапнул.  Я хотел достать его  из  клетки,  а  он
ка-ак  схватит меня - да к себе!..  Еле оторвали.  Так и разодрал руку
почти до кости.
     - Сильно болит?
     - Болело. А теперь нет. Уже заживает.
     Я не успел произнести и слова,  как Ненко быстро размотал повязку
и протянул мне свою тоненькую ручку.  От локтя до запястья чернели три
длинных струпа.  В некоторых местах они уже отпали, и там просвечивали
свежие розовые рубцы.
     - Ты не плакал?
     - Плакал, но... немного. Гайдутины не плачут!
     - Ты молодец. Хочешь, я расскажу тебе сказку?
     Мальчик ловко завязал руку.  Видно,  не одному мне показывал свои
раны и уже научился сам делать перевязку.
     - Хочу,  если  она  про разбойников или героев...  Но подожди,  я
позову Златку.
     - Златку?
     - Это моя сестричка, - пояснил он.
     Он исчез за дверями и вскоре привел девчушку лет трех.  Она  была
похожа на брата,  но, в отличие от него, синеглазая, хотя волосы у нее
были черные, кудрявые.
     Дети забрались ко мне на кровать,  и я начал рассказывать  что-то
из сказок об Аладдине.  Глазенки детей впились в меня, как иголки, и в
течение всего рассказа уже не отрывались от моего лица.  Ненко  забыл,
что  я  турок,  да  и  я тоже,  что он сын воеводы гайдутинов,  против
которого  я  воевал  и  которого  должен  ненавидеть   всем   сердцем.
Прекрасная сказка захватила и детей и меня. Карие глаза Ненко сияли от
восторга, а мне казалось, что уже не так жжет под правой лопаткой.
     За первой   сказкой  последовала  вторая  и  третья.  Мальчик  не
шевелился,  весь превратившись во внимание,  и даже  когда  послышался
женский  голос,  зовущий  Ненко,  он не откликнулся,  а прижал палец к
губам, чтобы я молчал.
     Но Златка  вскочила  с  кровати  и мягким клубочком выкатилась из
комнаты в приоткрытые  двери.  А  через  минуту  на  пороге  появилась
молодая красивая женщина в черно-белом болгарском одеянии.
     - Ненко,  сынок,  мы  с ног сбились,  разыскивая тебя и Златку по
всему замку и во дворе! Что ты здесь делаешь?
     - Я слушаю сказки. Пожалуйста, не мешай нам, - недовольно ответил
мальчонка.
     Женщина удивленно взглянула на меня,  взяла детей за руки и молча
вышла из комнаты. Двери остались немного приоткрытыми.
     Я закрыл глаза и задремал.  Не знаю, сколько прошло времени. Меня
разбудили мужские голоса,  долетавшие из соседней комнаты. Один из них
я сразу узнал - это был голос Гамида.  Второй тоже был вроде знакомый,
но я никак не мог вспомнить, где и когда я его слышал.
     - Я рассказал все, ага Младен, - говорил Гамид. - Передал тезкере
на  все  пять  дней.  С  ними  твои  воины  могут  легко  проникнуть в
расположение наших войск и захватить их врасплох.  Они голодают и едят
конину,  но и ее мало,  так как паша не позволяет резать коней. За них
ему придется отвечать.  А за людей - нет. Таков закон! Теперь остается
только отпустить меня,  поскольку это единственное условие,  которое я
поставил,  перед тем как откровенно рассказал про свой отряд все,  что
знал.
     - Не торопись,  ага,  - отвечал другой голос.  - Я  отпущу  тебя,
когда мы разобьем их и все твои сведения подтвердятся... Одного понять
не могу:  что заставило  тебя  изменить  своим?  Ты  даже  не  пытался
бежать...
     - Я не смог бы далеко убежать.  Меня все равно  поймали  бы  твои
люди,  и  я  давно  болтался бы на суку либо сидел на колу,  вытаращив
глаза.  Ни то,  ни другое меня не привлекает.  К тому же у меня есть и
другие причины, о которых я ничего сейчас не могу сказать.
     - Для чего же тебе понадобилось убивать своего товарища?
     - Я не хотел иметь свидетеля.
     Наступило молчание. От ярости я едва не лишился сознания. Мерзкая
тварь!  Теперь я точно знаю, что стрелял в меня Гамид! Если раньше еще
колебался,  думал, что все это почудилось в бреду, то теперь сам Гамид
развеял мои сомнения.  Перед глазами снова поплыли желтые круги,  меня
всего трясло как в лихорадке.  Я хотел крикнуть,  но из груди вырвался
только слабый стон.
     Не знаю,  как я не задохнулся от переполнившей меня ненависти.  У
меня было только одно желание - тут же,  на месте, убить этого подлого
пса.  Рванулся с подушки,  но острая боль  в  груди  свалила  опять  в
постель.  "Лежи,  Якуб,  лежи!  - казалось,  говорила она. - Ничего ты
сейчас не сможешь сделать со здоровым Гамидом. Набирайся сил, надо еще
вырваться из рук гайдутинов, а потом уже думать о мести!"
     Открылись двери,  и  я увидел среднего роста мужчину моих лет,  в
суконном кунтуше и в мягких юфтовых сапогах, с саблей на боку и богато
инкрустированными  пистолетами за широким болгарским поясом.  Это был,
безусловно,  воевода, который недавно разговаривал с Гамидом. Он вышел
из глубокой дверной ниши и, улыбаясь, подошел ко мне.
     - Ты не узнаешь меня, Якуб? Тебе уже, кажется, лучше?
     Свет из окна упал на его лицо,  и я с удивлением узнал в  воеводе
своего  бывшего  школьного  товарища,  Младена.  Так  вот почему голос
воеводы показался мне таким знакомым!  Младен,  друг  и  товарищ  моих
юношеских лет,  - вождь повстанцев,  гайдутинский воевода!  Кто бы мог
подумать,  что произойдет такое превращение!  Теперь я  понял,  как  я
очутился  в  этой  комнате  и почему меня усердно лечили,  вместо того
чтобы повесить или расстрелять. Младен узнал меня и заботится обо мне.
     - Младен! - воскликнул я, превозмогая боль. - Младен, неужели это
ты?
     - Как видишь,  Якуб, это действительно я, - ответил он, осторожно
сжав мою руку.  - Вот как,  друг мой, пришлось нам встретиться, - ты в
одном,  а я в другом лагере. Ты, очевидно, уже догадался, что я и есть
воевода  Младен,  которого  проклинают  во  всех  мечетях  и  на  всех
перекрестках  империи.  Да и сам,  должно быть,  не раз посылал меня в
преисподнюю и хотел видеть мою голову на копье спахии...
     - Ты  не  преувеличил,  Младен,  -  ответил я.  - Но все же я рад
видеть тебя в полном здравии, хотя и не уверен, в полном ли ты разуме.
     - Почему?
     - Ничем иным,  как потерей рассудка,  я не  могу  объяснить  твое
участие  в  этом  несчастном  восстании,  которое с самого начала было
обречено на гибель.
     - Ты ошибаешься,  Якуб,  - возразил воевода.  Голос его зазвучал,
как туго натянутая тетива лука.  - Как тебе было известно, я болгарин,
болгарский худородный князь, у которого турки отняли все, кроме имени:
родину,  людей, землю, скот. Сохранилось только это горное гнездо, что
стало   моим   пристанищем,  моим  укрытием.  Всюду  я  видел  гнет  и
несправедливость.  Султан захватил наши плодородные земли,  разделил и
раздал их своим воинам.  Наши хлеборобы должны теперь работать на них,
платить харадж - десятину,  что только зовется десятиной,  а на  самом
деле почти половина их доходов.  Кроме этого,  они выплачивают в казну
джизе  -  подушную  и  испендж  -  подать  кровью:  отдают  болгарских
ребятишек,  которыми  султан потом пополняет свой янычарский корпус...
Турки закрывают наши церкви,  лишают  коренное  население  всех  прав.
Беглер-беи,  санджак-беи  и  паши,  как  черное  воронье,  налетели на
Болгарию,  на Балканы и терзают кровавыми когтями самое сердце народа!
Мог ли я спокойно смотреть на эти издевательства, унижения, убийства и
грабежи?  Могло ли мое сердце  мириться  с  черной  несправедливостью?
Разве  оно  каменное  или  наполнено мертвой сукровицей,  а не горячей
кровью?..  Вот почему  ты  видишь  меня  сегодня  воеводой  болгарских
гайдутинов  -  повстанцев,  борцов  за  свободу  своего народа и своей
страны!
     Он говорил  вдохновенно.  Глаза его горели верой в справедливость
того дела,  за которое он выступил на борьбу с могучей Портой. Высокий
белый лоб,  длинные волосы,  темной блестящей волной спадавшие на шею,
небольшие черные усы делали лицо выразительным, обаятельным.
     Мне стало стыдно за свои слова.
     - Младен,  - сказал я,  - когда  мы  учились  с  тобой  вместе  в
медресе,  ты казался мне только честным,  умным,  хотя, может, немного
вспыльчивым юношей.  Теперь я вижу, что знал тебя недостаточно. Ты был
еще  и  скрытным  - никогда,  ничем не выдал того,  что было у тебя на
душе.  И хотя я знал,  что  ты  болгарин,  однако  не  придавал  этому
никакого  значения,  думал,  что  стать  турком и быть турком почетно,
лестно для каждого,  в том числе и для  болгарского  княжича  Младена.
Теперь  вижу,  как  я ошибался.  Ты стал защитником своего угнетенного
народа  и   нашел   в   себе   смелость   открыто   выступить   против
могущественного и беспощадного врага.  Беру свои слова назад,  Младен,
ибо  преклоняюсь  перед  твоим  мужеством.  Я  не  могу  стать   твоим
единомышленником  и не могу сочувствовать твоим убеждениям.  Я не буду
помогать тебе нич