ем в войне против моих соотечественников,  потому что
не  хочу быть изменником,  подобно Гамиду,  который хотел убить меня и
раскрыл тебе все наши секреты. Однако всем сердцем верю, что не мог ты
выступить за несправедливое дело,  и сочувствую тебе...  Пусть бережет
тебя аллах!
     - Спасибо,  Якуб,  -  произнес  Младен.  - Спасибо за то,  что ты
понимаешь меня. Но я никак не думал, что тебе все известно о Гамиде.
     - Я невольно слышал ваш разговор...
     - Тогда  понятно...  Гамид  -  негодяй.   Он   заслуживает   быть
повешенным  трижды.  За  то,  что он - спахия и воюет против нас,  что
предал свой полк и что стрелял в своего же товарища...  Но я  дал  ему
слово, слово чести - отпустить.
     - Когда?
     - Когда дал слово или когда отпущу?
     - Когда отпустишь?
     - Как только узнаю, что он сообщил мне верные сведения.
     - То есть после нападения на наш полк?
     - Да.
     - Младен, дай мне оружие, я убью его сам! - выкрикнул я. - Ты дал
слово отпустить - ну что ж, отпускай! А я поклялся отомстить...
     - Успокойся, Якуб, - наклонился ко мне Младен. - Тебе рано думать
об оружии и о мести.  Ты тяжело ранен и должен сначала поправиться.  А
отомстить сможешь и тогда,  как возвратишься к своим.  Не самосудом, а
законно. И его расстреляют как изменника.
     - Когда-то еще я вернусь к своим.
     - Вернешься...  Я беру на себя грех  перед  товарищами,  отпуская
двух спахиев.  Что поделаешь: одного - во имя долга чести, а другого -
во имя дружбы. Ну, ты пока лежи! Мне надо идти... Сейчас пришлю к тебе
лекаря.
     Он встал, но выйти не успел. В комнату ворвался Ненко с криком:
     - Я не хочу быть с бабкой Пекою! Я хочу с турком!
     Заметив отца, мальчик остановился. За ним в комнату вошла румяная
от быстрой ходьбы жена воеводы.
     - Что мне делать с ним,  Младен? - пожаловалась она, показывая на
сына.  - Никак не слушается бабки Пеки.  Рвется сюда.  Говорит,  турок
такие интересные сказки рассказывает...
     - Ничего плохого,  Анка,  не будет,  если Ненко  некоторое  время
побудет  здесь.  Я  полностью  доверяю  Якубу.  Мы  с  ним  поговорили
откровенно - он не будет обращать нашего сына в ислам...  Можешь смело
оставлять мальчика возле него.
     После этого разговора Ненко каждый день  прибегал  ко  мне,  и  я
рассказывал  ему  сказки  и разные истории из своей военной жизни.  Мы
подружились с ним.  Его веселый лепет разгонял грусть,  которая  часто
находила на меня,  а он,  не имея, очевидно, товарища для детских игр,
привязался всем сердцем к взрослому человеку,  который отвечал ему тем
же.  Часто  он приводил с собой Златку,  и тогда в комнате поднималась
веселая  кутерьма.  Дети  гонялись  друг   за   другом,   визжали   от
удовольствия, смеялись, а я смотрел на них и забывал, что я ранен, что
лежу на кровати того,  с кем должен  был  воевать,  что  мои  товарищи
напрасно ждут нашего возвращения.  Забывал даже про Гамида, хотя мысли
о нем, когда оставался один, не давали мне покоя.
     Так прошло несколько дней. Однажды ночью случилась беда.
     На рассвете я услышал в замке шум и крики,  топот  ног.  До  меня
донесся отчаянный женский крик. Я не мог подняться, а потому терпеливо
ждал, пока кто-нибудь придет и я узнаю, что там случилось.
     Через некоторое время ко мне в комнату заглянул старый гайдутин с
факелом, но сразу же исчез, ничего не сказав.
     Немного погодя  вбежала  заплаканная  Анка.  В ее глазах я увидел
такое отчаяние,  что,  несмотря на резкую боль  в  груди,  поднялся  с
подушки и спросил:
     - Что там?
     - О боже,  нет Ненко и Златки! - простонала она. - Этот проклятый
Гамид убил двух стражников, няню и, выкрав детей, убежал из замка...
     Это известие ошеломило меня.
     - Где же воевода? Где Младен? Надо догнать убийцу!
     - Младен  со  всеми  гайдутинами еще вчера выехал к Белым скалам.
Там, наверно, сегодня будет бой. В замке осталось только пять стражей.
Один  караулил  Гамида.  Гамид  его задушил и переоделся в его одежду.
Потом спустился вниз и зарубил саблей того, кто охранял ворота...
     - А дети? Как же он захватил их?
     - Остальные гайдутины спали. Никто ничего не слыхал. Наверно, это
и навело его на мысль выкрасть детей.  Он ворвался к  ним  в  комнату,
убил бабку Пеку,  а сонных детей схватил в охапку. Меня разбудил дикий
крик Ненко.  Крик доносился от выходных дверей,  я кинулась туда... Но
было  поздно:  Гамид вскочил на коня,  стоявшего всегда наготове возле
ворот, и, не выпуская из рук детей, умчался в ночную тьму...
     Женщина рвала на себе косы, металась как безумная по комнате.
     - Что  делать?  О,  что  делать?..  - стонала она,  сжимая руками
голову.
     - Надо  немедленно  послать  на  поиски  трех гайдутинов.  Дорога
каждая минута! - выкрикнул я, принимая близко к сердцу горе женщины.
     - Я уже посылала...  Но они возвратились ни с чем, - сквозь слезы
промолвила она.  - Ночь темна. Не осталось никаких следов. Кто скажет,
куда он убежал? Кто сможет поймать его теперь в лесной чаще? Наверное,
он уже где-то у своих...
     Как мог   я   утешал  бедную  женщину,  но  все  мои  слова  были
напрасными. Меня и самого терзала досада, а еще больше угнетала мысль,
что Гамид, возможно, навсегда выскользнул из моих рук. А я так хотел с
ним встретиться  один  на  один!  Мне  удалось  уговорить  Младена  не
отпускать его до тех пор,  пока не встану с кровати,  и воевода обещал
мне это...  И вот на тебе! Гамид исчез, и теперь ищи ветра в поле. А я
лежу беспомощный на чужой кровати и не знаю,  когда встану и встану ли
когда-нибудь вообще...
     Вечером с гайдутинами прибыл воевода Младен  с  большой  добычей:
оружием,  конями,  одеждой и полковой кассой. Мой полк был разгромлен,
только немногим удалось спастись.
     Узнав о бегстве Гамида,  Младен,  как потом  мне  рассказали,  не
слезая  с  коня,  повернул отряд и помчался на розыски.  Появился он в
замке  лишь  на  другой  день,  весь  черный,  с  красными  то  ли  от
бессонницы, то ли от слез глазами, сгорбленный и постаревший сразу лет
на двадцать. В глазах его застыла невыразимая боль.
     Он и  его  люди объездили все горные дороги и тропинки,  обшарили
окрестные долины,  облазали кусты и провалы.  Нигде никаких признаков.
Только одному отряду,  пробравшемуся до самого предгорья,  где рыскали
турецкие разъезды,  удалось напасть на след: дед-пастух рассказал, что
накануне видел всадника в одежде гайдутина.  Всадник вез на коне перед
собой какой-то большой мешок  -  пастух  не  разглядел  издалека,  что
именно,  -  тот  быстро промчался в направлении Загоры.  Когда об этом
сообщили воеводе, он распорядился прекратить поиски. Он понял: это был
Гамид  с  его  детьми,  который  спешил в Загору к беглер-бею.  Теперь
никакая сила не вырвет Ненко и Златку из их когтей.
     В Чернаводе настали скорбные дни. Анка заболела, и все боялись за
ее рассудок и жизнь.  Младеи похудел,  извелся, начал на глазах у всех
седеть.  Гайдутины  ходили  мрачнее ночи.  Посланные воеводой в Загору
лазутчики возвратились ни с чем.  Подтвердили только то, что уже знали
все  жители  Старой Планины и предгорных долин - дети воеводы попали в
руки беглер-бея.
     Несмотря на горе и тяжелые переживания,  Младен не забыл обо мне.
Каждый день присылал лекаря,  а иногда приходил и сам.  Сядет на стул,
охватит  голову  руками  и  невидящими глазами смотрит перед собой.  Я
пробовал заговаривать с ним,  утешать его.  Но на слова сочувствия  он
только  махал  рукой  или говорил:  "Ты добрый человек,  Якуб,  хотя и
турок,  и слова твои идут от сердца,  я ценю тебя за это и люблю,  как
старого товарища.  Но от твоих слов мне не легче,  и ты, друг, сам это
хорошо знаешь". Выходя из комнаты, неизменно повторял:
     - Спасибо тебе, Якуб.
     За что спасибо?  За то,  что утешал?  Невелик труд!  Мне хотелось
искренне,  по-дружески помочь Младену,  но я не умел да и не знал, как
это сделать.
     Вскоре стало  известно  о  новом подлом и мерзком ударе,  который
нанес мне Гамид.
     Я уже  начал  поправляться,  понемногу  ходил  и ждал той минуты,
когда смогу возвратиться к своим.  У меня не было сомнений, что Младен
отпустит  меня,  как  только попрошу его об этом.  Но разве можно было
предположить,  что над моей головой собрались уже такие зловещие тучи,
которых не разгонит никакой ветер.
     Как-то ко мне  вошел  Младен  в  сопровождении  двух  гайдутинов,
которые  вели  связанного янычара.  Гайдутины вышли,  а янычар остался
стоять посреди комнаты.
     - У него печальные вести для тебя, Якуб, - сказал воевода. - Тебе
нельзя возвращаться к своим.
     - Почему? - вскрикнул я.
     - Гамид сейчас  в  большой  милости  у  беглер-бея.  Ему  удалось
убедить его в том, что изменник ты, что ты выдал мне письмо паши и все
пароли.  Ты объявлен вне  закона...  За  тебя,  живого  или  мертвого,
объявлена награда.
     - О аллах!  - простонал я,  сраженный вестью в  самое  сердце.  -
Неужели это правда?
     - Правда,  ага,  - подтвердил янычар. - У нас только и говорят об
этом после разгрома полка спахиев в долине Белых скал.
     Младен хлопнул в ладоши. Вошли гайдутины и увели янычара
     - Теперь мне понятно,  - сказал Младен,  когда закрылась дверь, -
почему Гамид стрелял в тебя и почему он выдал нам все о своем полке...
Мы  захватили  полковую кассу - она пуста.  Очевидно,  Гамид еще перед
походом  или  после  того,  как  согласился  идти  вместе  с  тобой  к
беглер-бею, выкрал деньги, а чтобы замести следы, решил свалить все на
нас.  Он  рассчитал  правильно:  гайдутины,  получив  от  него  важные
сообщения,  убивать его не станут, а полковая касса во время нападения
должна быть захвачена,  и Гамид спрячет концы в воду.  Тебя он пытался
убить,  чтобы  отвести  от  себя подозрения,  обвинив тебя в измене...
Хитро? Похищение Ненко и Златки, тоже хорошо им обдуманное, еще больше
помогло.  Теперь  его  чествуют  как  героя.  Еще  бы:  захватил детей
воеводы,  убил двух гайдутинов и сам вырвался из заточения! Ему верят,
- ведь нет никаких оснований не верить,  и награждают, повышают в чине
и даже дают деньги для приобретения одежды,  оружия и коня...  А  тебя
все считают изменником.
     - Клянусь небом,  я отомщу ему!  - воскликнул я,  представляя  те
нечеловеческие муки, которым предам своего заклятого врага, как только
доберусь до него.  - Младен,  умоляю,  дай мне оружие! Дай мне коня! Я
должен найти и покарать негодяя!
     Но Младен охладил мой пыл.
     - Тебя  сразу  же  схватят  янычары.  Не  надо спешить.  Надо все
обдумать...  Я тоже горю желанием жестоко отомстить Гамиду за детей. Я
уже дал приказание верным людям,  чтобы они выследили его и убили, как
собаку!  Если и ты возьмешься за это дело,  то я уверен, что Гамиду не
долго  останется  жить...  Но  ты не можешь открыто появиться в ставке
беглер-бея,  где,  наверно,  находится  Гамид.  Тебе   надо   изменить
внешность. Так изменить, чтобы ближайший друг не узнал.
     Младен говорил разумно.  Я внимательно слушал. И тут мне пришло в
голову стать дервишем или,  что еще лучше,  меддахом. Я знал множество
песен,  сказок,  легенд,  умел хорошо играть на сазе, и мне легко было
сыграть   эту   роль.   Нужно  только  отпустить  бороду  и  подобрать
соответствующую одежду и саз. Я сказал об этом воеводе, он одобрил мой
замысел. (Саз (турец.) - щипковый музыкальный инструмент.)
     Словом, со временем я стал настоящим меддахом.  В высоком кауке и
поношенном джеббе,  в стоптанных чарухах из телячьей кожи, с торбой за
плечами,  в которой лежал саз и несколько  ячневых  лепешек,  заросший
густой черной бородой, - таким я вышел однажды темным вечером из замка
воеводы и направился в Загору.  (Каук (турец.)  -  шапка  из  войлока.
Джеббе  (турец.)  - накидка.  Чарухи,  или чарыки (турец.),  - кожаные
лапти.)
     Там я убедился, что меня действительно обвиняют в измене и что за
мою голову,  как и за голову  воеводы  Младена,  от  имени  беглер-бея
обещана большая награда.
     Там я выведал,  что Ненко беглер-бей сначала  хотел  посадить  на
кол, чтобы нанести воеводе удар в самое сердце, но почему-то передумал
и отослал в Стамбул,  в корпус янычар,  где  из  маленького  болгарина
могли сделать преданного защитника Османской империи. Про Златку никто
ничего не слышал.
     В одном я не имел успеха - нигде не мог разыскать Гамида.  Он как
сквозь  землю провалился.  Видно,  предчувствовал опасность и временно
исчез из Загоры.  Я осторожно расспрашивал о нем у янычар и спагиев, у
торговцев  и слуг беглер-бея,  но никто не знал,  куда он делся,  хотя
многие видели его при дворе беглер-бея недели две или три тому назад.
     После этого  я почти три года бродил по Болгарии в поисках своего
врага.  Не было того полка или заставы,  где бы я не побывал,  не было
той дороги,  по которой бы я не прошел.  Но все напрасно!  Гамид как в
воду канул.
     И тогда я  решил  обойти  всю  страну,  начиная  со  Стамбула  до
отдаленнейших уголков ее. Всюду я расспрашивал, смотрел, слушал. Ничто
не проходило мимо моего внимания.  Так прошло  еще  несколько  лет.  И
наконец я нашел того, кого так долго искал.
     Однажды я приехал в селение Аксу,  которое носит то же  название,
что  и  речка и этот проклятый замок,  привязал к дереву своего мула и
нараспев стал  зазывать  к  себе  правоверных.  Вдруг  я  увидел  трех
всадников.  Они  приближались ко мне.  Передний,  роскошно одетый,  на
чистокровном коне, показался мне знакомым. У меня екнуло сердце, хотя,
по правде говоря, я почти потерял надежду встретить Гамида и бродил по
стране больше по привычке, чем в надежде найти своего врага.
     Когда они подъехали ближе, я чуть не вскрикнул: это и вправду был
Гамид!  Он растолстел,  отяжелел, изменился, но я его узнал бы и в аду
под личиной самого шайтана.
     Он остановился передо мной,  надменно поглядывая с  коня.  Должно
быть, ждал, что я поклонюсь такому важному спахии. А я словно онемел -
стою и не могу вымолвить ни  слова!  Только  смотрю  широко  открытыми
глазами и улыбаюсь,  словно дурень,  улыбаюсь от радости, что встретил
его все же после стольких лет поисков.
     Наконец я спохватился и стал кланяться.
     - Слава аллаху,  что дал мне счастье увидеть  такого  вельможного
бея,  -  сказал я.  - В этих горах я привык встречать одних пастухов и
каратюрков.  И все они так  бедны,  что  меддаху  приходится  питаться
черствыми   лепешками   и  родниковой  водой.  (Каратюрки  (турец.)  -
крестьяне.)
     - Если   ты   потешишь  нас  сладкозвучными  песнями,  то  можешь
рассчитывать на хороший кусок  жареной  баранины  с  перцем  и  кувшин
холодного  айрана,  -  сказал Гамид.  (Айран (турец.) - кислое молоко,
разбавленное водой.)
     - Благодарю,  эфенди,  - ответил я с радостью,  ибо приглашение в
замок приближало, как я думал, время мести. - Когда мне прийти?
     - Вечером.
     Перед заходом солнца я  был  в  замке.  Под  джеббе  у  меня  был
пистолет, а в потайном кармане - небольшой кривой кинжал.
     Весь день я не находил себе места,  думая о предстоящей встрече с
Гамидом.  Мне  представлялись разные картины этой встречи,  мысленно я
повторял слова,  которые должен был ему  сказать.  Мне  виделось  лицо
Гамида,  его выражение,  когда мы останемся наедине и он узнает, кто я
такой...  Почему-то я думал,  что меня оставят  ночевать  в  замке,  я
проберусь  в  спальню  Гамида  - и он умрет в своей кровати!  С такими
мыслями я переступил порог селямлика.  (Селямлик  (турец.)  -  мужская
половина дома.)
     О себе я не думал. Страха не было.
     Кроме Гамида,  который,  словно султан,  сидел не на миндере, а в
высоком мягком кресле под шелковым балдахином, в зале было два или три
телохранителя,   а   на  галерее,  задрапированной  цветастой  кисеей,
слышались женские и  детские  голоса.  Гамид,  очевидно,  собрал  всех
домочадцев, чтобы послушать бродячего меддаха.
     Слуги разостлали посреди зала красивый ковер,  положили для  меня
широкую подушку,  а рядом поставили кувшин айрана,  чтобы я мог, когда
буду петь, промочить горло.
     Я начал волноваться. Старая ненависть, помноженная на многолетние
мытарства,  которые я познал,  разыскивая Гамида, теснила мне грудь. Я
смотрел  на  сытое,  самодовольное  лицо спахии,  на массивные золотые
перстни на толстых пальцах, на дорогие ковры, что висели на стенах, на
всю  роскошь,  которая  окружала  моего  врага,  и вспоминал выстрел в
спину,  похищение Ненко и Златки, гибель моего полка, обвинение меня в
измене. Разве до песен мне было тогда?
     Неудивительно, что мой голос,  когда я начал петь, забренчал, как
разлаженный  саз.  Потом  он  окреп,  но  все  же  в нем чувствовалось
волнение.  Гамид с подозрением  взглянул  на  меня  и  уже  не  сводил
пристального  взора  с  моего лица.  Неужели он что-нибудь заподозрил?
Неужели догадался,  что под  личиной  меддаха  скрывается  его  бывший
товарищ по оружию, которого он когда-то так бесчестно предал?
     Видя напряженное  лицо  хозяина,  слуги  и  домочадцы   сохраняли
могильную  тишину даже тогда,  когда пелись шуточные песни.  Все как в
рот воды набрали.
     Я невольно  нащупал  локтем  под джеббе пистолет - он был заряжен
тяжелой свинцовой пулей. Это немного успокоило меня.
     Наконец я  взял  последний  аккорд  на сазе и отпил из кувшинчика
немного айрана.
     - А  ты неплохо научился петь,  Якуб,  - вдруг произнес Гамид.  -
Спасибо, повеселил старого друга!
     Если бы  подо  мной  провалилась  земля,  если  бы  небо упало на
голову,  это не так ошеломило бы меня,  как эти слова.  Я сразу понял:
если в этот же миг не покончу с Гамидом, то будет поздно. Я вскочил на
ноги,  выхватил пистолет и,  почти не целясь,  так  как  было  близко,
выстрелил в него.
     Гамид громко вскрикнул и схватился за  плечо.  "Плохо  попал",  -
подумал  я  и,  отбросив  ненужный  теперь пистолет,  ринулся к нему с
кинжалом.  Женский крик на галерее как бы  подстегнул  меня.  Еще  два
прыжка - и сцепился с Гамидом врукопашную! Но кто-то сзади бросился на
меня и свалил на пол.  Мне скрутили  руки,  ударили  чем-то  тупым  по
голове.  Я еще метался,  стараясь вырваться, но силы были неравны. Два
великана-телохранителя держали меня, как свирепые псы.
     Бледный, перепуганный   насмерть   Гамид,   поглядывая  на  левое
предплечье, из которого лилась кровь, выкрикнул:
     - Заткните  ему  тряпкой  рот!  Закуйте  в  кандалы  и отведите в
подземелье!  Это не меддах -  это  подосланный  убийца!  Я  потом  сам
допрошу его!
     Мне не дали сказать и слова.  Грубые  руки  заткнули  в  рот  мой
собственный каук. Телохранители вывели во двор, надели на меня обруч с
цепью и бросили в это подземелье...
     Из головы  сочилась  кровь,  вывихнутое  правое  плечо распухло и
нестерпимо болело.  Сначала - не знаю,  как долго,  - потрясенный тем,
что  случилось,  я  неподвижно  лежал  на  холодном  полу.  Потом боль
напомнила мне, что я еще живой и должен думать о себе.
     За долгие  годы  странствий я много чему научился,  в том числе и
искусству врачевать.  Я заметил,  что людям нужны не  только  песни  и
звучание   моего  саза,  а  и  слова  утешения  и  сочувствия,  умение
заговаривать кровь или,  наоборот,  пускать ее, если много собралось в
теле  испорченной.  Я  учился  у  странствующих  дервишей-мудрецов,  у
знахарей и у столичных  лекарей,  которые  в  обмен  на  мои  песни  и
рассказы  о  далеких,  невиданных  ими  краях  раскрывали  передо мной
секреты своих знаний.  Я знал разные травы и корни,  которые  помогают
при  болезнях,  умел  вправить  любой  вывих  или  правильно соединить
поломанные кости.
     Когда боль напомнила о себе,  я поднялся, перевязал сорочкой рану
на голове,  а потом,  зажав поврежденную руку  ногами,  вправил  вывих
плечевого сустава.
     Постепенно боль начала стихать. Но ее место заняли мрачные мысли.
До сих пор не могу забыть их, не могу отогнать от себя.