ядил за  ним  Дурачину  в
общую залу "Сороки", где генерал только что затянул особенно  чувствительную
песню. И каково же было его изумление, когда он увидел за столом свою дочь и
мистера Бауза! Майор Пенденнис рассмеялся  и  сердечно  протянул  ему  руку,
которую генерал стиснул avec effuio {Порывисто, страстно  (франц.).},  как
говорят французы. Он уже  был  далеко  не  трезв  и  еще  в  "Сороке"  успел
всплакнуть над собственной песней. Во время обеда он несколько раз  ударялся
в слезы и называл майора своим лучшим другом. Дурачина и мистер Фокер  пошли
провожать его домой, в то время  как  майор  галантно  вел  под  ручку  мисс
Фодерингэй. Наутро, явившись к генералу с визитом, майор был  принят  весьма
дружелюбно, и они обменялись многими любезностями. На прощанье майор выразил
надежду, что мисс Костиган обратится к нему, ежели он в чем-нибудь может  ей
быть полезен, а мистеру Фокеру горячо пожал руку и высказал  признательность
за поистине неоценимую услугу.
 - Вот и ладно,  -  отвечал  мистер  Фокер,  и  они  расстались,  полные
взаимного уважения.

 Воротившись на следующий день в Фэрокс, майор Пенденнис  не  рассказал,
что было с ним накануне  и  в  каком  обществе  он  провел  вечер.  Зато  он
пригласил мистера Сморка остаться пообедать, и всякий человек,  привыкший  к
его манере, заметил  бы,  что  его  веселость  и  разговорчивость  несколько
наигранны и что с племянником он более обычного милостив и  заботлив.  Когда
Пен собрался спать, майор проводил его прочувствованным: "Господь с  тобой!"
- а перед тем как пожелать доброй ночи миссис Пенденнис, словно бы хотел  ей
что-то сказать, однако раздумал, решив, видимо, дать ей  проспать  эту  ночь
спокойно.
 Наутро он спустился к завтраку  ранее  обычного  и  приветствовал  свое
семейство с большой сердечностью. К  концу  завтрака,  как  всегда,  прибыла
почта. Когда старый Джон внес в комнату мешок с газетами и  письмами,  майор
внимательно посмотрел на Пена - тот тоже получил письмо, взглянул на него и,
вспыхнув, отложил. Он узнал почерк Костигана, и ему не хотелось  читать  при
всех. Майор Пенденнис тоже узнал это письмо: накануне он  сам  сдал  его  на
почту в Чаттерисе.
 Он выслал из комнаты маленькую Лору, - она  убежала  тем  охотнее,  что
терпеть его не могла, - а когда дверь за ней затворилась, дотронулся до руки
миссис Пенденнис и  многозначительно  указал  ей  на  письмо,  выглядывавшее
из-под газеты, в которую притворно углубился Пен.
 - Пройдемте в гостиную, - сказал он. - Мне нужно с вами  поговорить.  -
Недоумевая, она следом за ним вышла аз столовой.
 - Что случилось? - спросила она встревоженно.
 - Дело дошло до развязки, -  отвечал  майор  Пендентшс.  -  Он  получил
отставку. Я сам вчера  продиктовал  это  письмо.  Там  вложено  и  несколько
прощальных строк от его дамы. Все кончено.
 Элен кинулась обратно в столовую, майор за ней. Пен уже вскрыл  письмо.
Он читал, и лицо его выражало растерянность и ужас. Как и  сказал  майор,  в
письме сообщалось, что мистер Костиган весьма польщен  добрым  расположением
Артура к его дочери, но имущественное положение мистера Пенденниса стало ему
известно лишь теперь. Положение же это таково, что в настоящее время о браке
не может быть и речи, а союз в далеком будущем невозможен,  если  принять  в
соображение его  и  ее  возраст.  Ввиду  этих  обстоятельств  и  с  чувством
величайшего сожаления и уважения к Артуру мистер Костиган прощается с ним  и
просит его, хотя бы на время, прекратить свои посещения.
 Было там несколько строк и от мисс Костиган. Она  покорна  родительской
воле. Она много старше Артура,  так  что  о  длительной  помолвке  нечего  и
думать. Она всегда будет ему благодарна за его к ней расположение и надеется
сохранить его дружбу. Но пока не утихнет боль разлуки, она  умоляет  его  не
искать встречи с нею.
 Пен прочитал оба письма как во сне, едва ли  понимая  их  смысл.  Потом
вскинул голову и увидел обращенные к нему печальные лица матери  и  дяди.  В
глазах Элен светилась нежная материнская тревога.
 - Что... что это? - проговорил Пен. - Этого не может быть.  Это  не  ее
рука. Это писала какая-то служанка. Кто играет со мною такие шутки?
 - Записка вложена в письмо ее отца, - сказал майор. - Прежние письма  -
те писаны не ею. А это ее почерк.
 - А вы откуда знаете? - вспылил Пен.
 - Она писала при мне, - отвечал майор.
 Пен вскочил с места, и мать, подойдя  ближе,  взяла  его  за  руку.  Он
оттолкнул ее.
 - Где вы ее видели? Кто дал вам право становиться между нами? Что я вам
сделал? За что? Нет, этого не может быть!.. -  И  у  Пена  вырвалось  грубое
проклятие. - Не могла она поступить так по своей воле.  Она  не  знает,  что
говорит. Она же дала мне слово. Кто меня оболгал, чтобы разлучить с нею?
 - Лгать в нашей семье не принято, Артур, - возразил майор Пенденнис.  -
Я сказал ей правду, сказал, что тебе не на что ее содержать, это отец ее  по
недомыслию изобразил  тебя  богачом.  А  узнав,  что  ты  беден,  она  сразу
отступилась, без всяких уговоров с моей стороны. И она права. Она на  десять
лет тебя старше. Она не годится тебе в жены, и сама это понимает. Взгляни на
ее почерк и подумай, можно ли ввести такую женщину в дом твоей матушки?
 - Я у нее самой спрошу, правда ли это, - сказал Артур, комкая письмо  в
кулаке.
 - Значит, моего честного слова тебе мало? Письма за нее писала подруга,
та пограмотнее - вот, взгляни. Это записочка от нее к твоему приятелю. Да ты
встречал ее у мисс Костиган. - И майор с едва заметной усмешкой  положил  на
стол некий листок, полученный им от мистера Фокера.
 - Не в том дело, - сказал Пен, весь сгорая от стыда и бешенства. -  Раз
вы сказали, сэр, значит, видно, так оно и есть, но я хочу  услышать  это  от
нее самой.
 - Артур! - взмолилась миссис Пенденнис.
 - Нет, я ее увижу. И еще раз буду просить ее стать  моей  женой.  Никто
мне не помешает. Никто.
 - Женщину, которая пишет "падарки"? Глупости, Артур. Будь мужчиной и не
забывай, что твоя матушка - леди. Ей ли знаться с этим пьяным  мошенником  и
его дочкой! Будь мужчиной и забудь ее, как она забудет тебя!
 - Будь мужчиной, мой Артур, будь мне опорой! -  сказала  Элен,  обнимая
сына и майор, видя, как оба они взволнованы, вышел из комнаты  и  притворил
за собою дверь, справедливо полагая, что лучше оставить их одних.
 Он одержал полную победу. Он даже привез из Чаттериса в своем  чемодане
письма Пена к мисс Фодерингэй и мистеру Костигану в обмен на них  вручил  ту
самую  долговую  расписку,  что  так  беспокоила  его  и  мистера  Гарбетса,
предварительно уплатив по ней мистеру Тэтему.

 Пен в тот же день сломя голову помчался в Чаттерис,  но  повидать  мисс
Фодерингэй ему не удалось, и он  оставил  ей  письмо  на  имя  отца.  Мистер
Костиган возвратил его с покорной просьбой - больше писем  не  присылать  а
после вторичной попытки возмущенно заявил, что прекращает всякое знакомство.
Он  перестал  узнавать  Пена  на  улице.  Однажды,  когда  Артур   и   Фокер
прогуливались возле замка, они встретили Эмили под руку с отцом. Она  прошла
мимо, даже не кивнув. Фокер локтем почувствовал, как задрожал бедный Пен.
 Дядюшка предлагал ему уехать на время из Англии, повидать свет, и  мать
молила о том же, - он очень  страдал,  был  совсем  болен.  Но  Пен  наотрез
отказался от путешествия. На этот раз он не намерен был повиноваться а мать
из любви к нему, а дядюшка из благоразумия не стали его принуждать. Он ездил
в Чаттерис на все спектакли с участием мисс  Фодерингэй.  Один  раз  публики
собралось так мало, что Бингли возвратил деньги  за  билеты.  Пен  в  восемь
часов уже был в постели, у него сделался жар. Если так пойдет дальше,  думал
майор с отчаянием, мать сама отправится в Чаттерис за этой  девицей.  А  Пен
был уверен, что скоро умрет. Мы не будем описывать его чувства, вести унылый
счет взрывам отчаяния и страсти.  Разве  мистер  Пен  -  единственный,  кого
постигали любовные неудачи? Нет, конечно  но  мало  кто  умирает  от  этого
недуга.

 ^TГлава XIV,^U
 в которой мисс Фодерингэй получает новый ангажемент

 Вскоре после описанных выше событий  антрепренер  мистер  Бингли  играл
Роллу в "Пизарро"  -  любимую  свою  роль  -  перед  столь  немногочисленной
публикой, что казалось, жители Чаттериса  отнюдь  не  разделяли  пристрастия
самого актера к этому герою. Театр был почти пуст. Бедный Пен - чуть  ли  не
единственный зритель во всех  ложах  -  одиноко  сидел,  перегнувшись  через
барьер, и красными, воспаленными глазами смотрел на сцену, когда  появлялась
Кора. Когда же ее на сцене не было, он не видел  ничего.  Шествия  и  битвы,
жрецы и жрицы солнца, испанцы и перуанцы входили  и  уходили  и  произносили
положенные им слова, но Артур и не замечал их - он видел только Кору, только
к ней влеклась его душа. Впоследствии он говаривал, что сам удивляется,  как
не прихватил с собой пистолета, чтобы убить ее - до  такого  безумия  довела
его любовь, отчаяние и бессильная ярость и кто знает, если бы  не  мысль  о
матери, с которой он не делился своим горем, но черпал утешение и  поддержку
в ее молчаливом участии, он,  быть  может,  и  вправду  натворил  бы  бед  и
безвременно окончил бы свои дни на площади перед городским  острогом.  Итак,
он сидел в ложе и смотрел на мисс Фодерингэй. А  она  обращала  на  него  не
больше внимания, нежели он сам - на остальную публику.
 Она была на диво хороша -  в  белом  одеянии  и  леопардовой  шкуре,  с
солнцем на груди и сверкающими браслетами на  прекрасных  обнаженных  руках.
Немногие  слова  своей  роли  она  произносила   безупречно,   двигалась   и
жестикулировала еще того лучше. Те глаза,  что  покорили  Пена,  блестели  и
переливались, как всегда, однако не на него они были обращены в  тот  вечер.
На кого - он не знал и даже не приметил двух мужчин в соседней с  ним  ложе,
которых мисс Фодерингэй снова и снова дарила выразительными взглядами.
 Ускользнула от внимания Пенденниса и диковинная  перемена,  происшедшая
на сцене вскоре после появления в ложе этих двух мужчин. Зрителей  было  так
мало, что первое действие еле доиграли - до поднятия занавеса  поговаривали
даже о том, не отменить ли представление, как в тот злосчастный вечер, когда
бедняга Пен рано воротился домой. Актеры пропускали реплики, прерывали  свою
речь зевками, а в  перерывах  громко  переговаривались.  Даже  Бингли  играл
спустя рукава, а миссис Бингли - Эльвиру - почти не было слышно.
 Как же случилось, что эта самая миссис Бингли внезапно обрела  голос  и
заревела, подобно тельцам Васанским? Почему Бингли, стряхнув с себя вялость,
стал метаться по сцене и выкрикивать слова  не  хуже  Кина?  И  с  чего  это
Гарбетс, и Раукинс, и миссис Раунси начали выставлять напоказ свои  прелести
и наперебой улыбаться, и хмуриться, и декламировать во всю силу  легких  для
этих двух мужчин в третьей ложе?
 Один из них был  щуплый  джентльмен  в  черном,  седой,  с  веселыми  и
проницательными  глазами  другой  являл  собою  фигуру,  во  всех   смыслах
великолепную и примечательную, -  дородный,  с  горбатым  носом,  с  густой,
вьющейся шевелюрой и бакенбардами, в сюртуке, отделанном шнурами и бархатом.
Особу его украшало  несколько  поджилетников,  множество  богатых  перстней,
золотые булавки  и  цепочки.  Когда  рука  его  в  белой  лайковой  перчатке
извлекала из кармана желтый платок, по зале распространялся аромат мускуса и
бергамота.  Как  видно,  это  была  личность  выдающаяся,  и  ради   него-то
выбивалась из сил маленькая провинциальная труппа.
 Словом, это был не кто иной, как мистер  Долфин,  известный  лондонский
антрепренер, в  сопровождении  своего  верного  друга  и  секретаря  мистера
Уильяма Минза, которого он всюду возил с собой. Он  не  просидел  в  ложе  и
десяти минут, как его августейшее присутствие  было  замечено,  и  Бингли  и
остальные актеры стали играть в полную силу, всячески стараясь привлечь  его
внимание.  Возможно,  что  великий  лондонский  импресарио   вызвал   легкое
трепыхание даже в невозмутимом сердце  мисс  Фодерингэй.  Роль  ее  была  не
сложна, состояла она главным образом в том, чтобы быть красивой и  стоять  в
живописных позах,  обнимая  свое  дитя  и  это  мисс  Фодерингэй  проделала
восхитительно. Тщетно добивались другие актеры милости театрального султана.
Пизарро не удостоился ни одного хлопка. Бингли кричал, миссис Бингли ревела,
а мистер Долфин только нюхал табак из своей массивной золотой  табакерки.  И
лишь в последней сцене, когда Ролла входит, сгибаясь под  тяжестью  младенца
(Бингли уже не молод, а четвертый его сынок - Тальма Бингли  -  на  редкость
крупный мальчик), когда Ролла, шатаясь, подходит к  Коре,  а  она  с  воплем
бросается ему навстречу, восклицая: "О боже, он весь в крови!" - только  тут
лондонский антрепренер стал аплодировать и громко крикнул: "Браво!"
 А засим мистер Долфин хлопнул по плечу своего секретаря и сказал:
 - Клянусь честью, Билли, это то, что нам нужно.
 -  Кто  обучил  ее  этому  фокусу?  -  спросил  немолодой  уже   Билли,
отличавшийся саркастическим складом ума. - Я помню ее в "Олимпике", она  так
терялась, что двух слов связать не могла.
 Упомянутому "фокусу"  ее  обучил  старенький  оркестрант  мистер  Бауз.
Аплодисменты  же  услышали  все  актеры,  и  когда  занавес  опустился,  они
обступили мисс Фодерингэй. и поздравляли ее, и ненавидели.
 Теперь пришло время  объяснить,  как  мистер  Долфин  очутился  в  этом
захолустном театре и вообще в Чаттерисе. Собственный его театр (который  мы,
дабы не задеть чьих-либо чувств или интересов, назовем, с вашего позволения,
"Музеум")  отнюдь  не  процветал,  несмотря  на  все  старания   Долфина   и
нескончаемый фейерверк успехов, сверкание талантов и триумфы  доброй  старой
английской комедии, значившиеся в его  афишах  прославленному  антрепренеру
грозил крах. Великий Хаббард двадцать вечеров подряд  играл  у  него  лучшие
драмы всех веков и не пополнил казну театра, а лишь свою собственную мистер
и миссис Коудор  -  эта  знаменитая  пара  -  разыгрывали  трагедию  мистера
Кошемара и другие излюбленные ими пьесы, однако  публику  не  привлекли.  На
короткое время сборы поднял герр Навозер со  своими  тиграми  и  львами,  но
затем один из последних откусил у укротителя кусок плеча, после чего в  дело
вмешался лорд-камергер и наложил запрет на такого рода представления что же
до Грандиозной Лирической Оперы, поставленной с беспримерной роскошью с мсье
Диапазоном  в  теноровой  партии  и  огромным  оркестром,  то  она  в  своем
триумфальном  шествии  чуть  совсем  его  не  раздавила.  Словом,   как   ни
многообразны были его таланты и ресурсы,  теперь  они  явно  истощились.  Он
кое-как дотягивал: сезон на половинных окладах, коротких операх,  слабеньких
заигранных водевилях и собственной балетной труппе н все  ждали  того  дня,
когда имя его появится в "Газете".
 Одним из знатных покровителей театра "Музеум",  облюбовавшим  для  себя
большую ложу на просцениуме, был джентльмен, чье имя уже упоминалось нами на
страницах другой повести, - просвещенный меценат и тонкий ценитель музыки  и
драмы, маркиз лорд Стайн. Занятия государственными делами не  позволяли  его
светлости бывать в театре особенно часто и приезжать особенно рано. Но время
от времени он являлся туда к началу балета, и  антрепренер  встречал  его  с
величайшим почтением, а иногда и удостоивался приглашения  зайти  к  нему  в
ложу. Ложа эта сообщалась со сценой, и когда что-нибудь приходилось очень уж
по нраву высокородному маркизу: когда он замечал  новую  приму-балерину  или
хорошенькая  фигурантка  с   сугубой   грацией   и   проворством   исполняла
какое-нибудь па, - он посылал мистера Уэнхема, или  мистера  Уэга,  или  еще
кого-нибудь из своих адъютантов за кулисы, чтобы передать кому  следует  его
высочайшее  одобрение,  либо  удовлетворить  его  любознательность  или  его
интерес к искусству драмы. Публике лорд Стайн не был виден,  потому  что  он
скромно сидел за портьерой и смотрел только на сцену, - но о его присутствии
можно было догадаться по тем взглядам, которые бросали в сторону его ложи  и
солистки и весь кордебалет. Я  сам  видел,  как  на  эту  ложу  одновременно
устремлялась сотня  глаз  (например,  в  "танце  пальм"  из  балета  "Кук  в
Полинезии", где вокруг капитана Кука танцевало целых сто двадцать прелестных
туземок в пальмовых листьях и фартучках из перьев), и только диву давался на
то, каким образом мадемуазель  Пируэт  или  мадемуазель  Скок  (по  прозвищу
"Гуттаперчевая малютка"), вознесенные на воздух и подрагивая, как поданы  на
веревочке,  умудрялись  еще  строить  глазки  в  сторону  ложи,  где   сидел
всемогущий Стайн. Временами хриплый голос из-за портьеры выкрикивал  "браво,
браво" или две белые перчатки  хлопали  одна  о  другую.  Пируэт  или  Скок,
спустившись на землю, низко приседали и улыбались этим рукам,  а  потом  уже
удалялись в глубину сцены, запыхавшиеся и счастливые.
 Однажды вечером великий самодержец находился в "Музеуме" с  несколькими
избранными друзьями, и в ложе его стоял такой хохот и  шум,  что  возмутился
весь партер и негодующие голоса стали громко  требовать  тишины,  (Уэг  даже
плечами пожал - чего смотрит полиция, выводить  нужно  таких  скандалистов!)
Уэнхем веселил всю ложу выдержками  из  письма,  полученного  им  от  майора
Пенденниса, чей отъезд в деревню в  разгар  лондонского  сезона  не  мог  не
огорчить его друзей.
 - Тайна раскрыта, - заявил мистер Уэнхем. - Здесь замешана женщина.
 - Подите вы к дьяволу, Уэнхем, - сказал голос за портьерой, - он старше
вас.
 - our le ame ie ee, l'amour e comte a le omre  de  aee
{Для возвышенных душ любовь  не  ведет  счета  годам  (франц.).},  -  игриво
возразил мистер Уэнхем. - Что касается меня, так я надеюсь до смертного часа
оставаться рабом амура и умирать от любви не менее раза в год. - Это  должно
было означать: "Не вам бы говорить, милорд: я на  три  года  вас  моложе,  а
сохранился вдвое лучше".
 - Уэнхем, вы меня растрогали, - сказал маркиз,  сопроводив  свои  слова
крепким  ругательством.  -   Честное   слово.   Приятно   видеть   человека,
сохранившего до наших лет все иллюзии молодости... и столь  горячее  сердце.
Да, сэр, посмотришь на этакое доброе, простодушное создание - душа радуется.
Кто эта черненькая во втором ряду... с голубыми  лентами,  третья  справа...
очень мила. Да, мы с вами натуры сентиментальные. Вот  Уэг  другое  дело,  у
него на первом месте не сердце, а желудок, верно, Уэг?
 - Я люблю все, лишь бы было хорошее, - с широким жестом отвечал Уэг.  -
Красоту и кюрасо, Венеру и виноград. Я  не  презираю  голубей  Венеры,  даже
когда их жарят в "Лондонской  Таверне"  но...  но  расскажите  же  нам  про
старика Пенденниса, мистер Уэнхем, - неожиданно  попросил  он,  не  закончив
шутки, ибо заметил, что его патрон не слушает. И в самом деле, Стайн, подняв
к глазам лорнет, разглядывал что-то на сцене.
 - Да, эту шутку насчет голубей Венеры  и  "Лондонской  Таверны"  я  уже
слышал - вы повторяетесь, мой бедный Уэг. Придется мне поискать нового шута,
- сказал Стайн, опуская лорнет. - Ну, Уэнхем, что же пишет старик Пенденнис?
 - "Дорогой Уэнхем, - прочел тот, - уже три недели как моя  репутация  в
Вашей власти, и  Вы,  конечно,  не  преминули  меня  изничтожить,  а  посему
полагаю, что разнообразия ради Вы согласитесь оказать мне услугу.  Дело  это
тонкое, etre ou, ue affaire de coeur {Между нами говоря - дело сердечное
(франц.).}. Одного молодого человека, моего знакомого,  свела  с  ума  некая
мисс Фодерингэй, актриса здешнего театра, очень красивая и, на  мой  взгляд,
весьма талантливая. Играет Офелию, леди Тизл,  госпожу  Халлер  и  прочее  в
таком роде. По чести скажу, она мне напомнила Жорж в лучшую ее  пору,  а  на
нашей сцене, сколько я знаю, нет сейчас никого, кто мог бы с нею сравниться.
_Мне нужен для нее лондонский ангажемент_. Не могли бы Вы  уговорить  Вашего
приятеля Долфина побывать зд