х
концертах, хотя чаще он только пожирал глазами  поющую  мисс  Бланш.  Иногда
пели на четыре голоса - тут вступал капитан  Стронг,  обладатель  объемистой
груди и раскатистого баса, которым он очень гордился.
 - Славный малый этот Стронг, верно, мисс Белл? - говаривал сэр Фрэнсис.
- Играет с леди Клеверинг в эка'гте... играет во что угодно, и в крибедж,  и
в орлянку, и на фо'гтепьяно. Угадайте, сколько  времени  он  у  меня  живет?
Приехал погостить на неделю, с одним чемоданчиком, а  живет  уже  три  года,
ей-богу. Ве'гно, славный малый? Вот только откуда у него деньги бе'гутся, не
знаю, мисс Лора, право не знаю.
 А между тем если капитан проигрывал леди Клеверинг, он всегда платил, и
хоть прожил у своего друга три года, платил  и  за  это  своей  любезностью,
веселостью, добродушием, бесчисленными мелкими услугами. Какой джентльмен не
пожелал бы иметь своим другом человека, который всегда в  духе,  всегда  под
рукой и никогда не мешает, который готов выполнить  любое  поручение  своего
патрона, - спеть песню и договориться со  стряпчим,  подраться  на  дуэли  и
нарезать жаркое?
 Обычно Лора и Пен бывали в Клеверинг-Парке вместе, но случалось, мистер
Пен отправлялся туда и один, о чем не сообщал Лоре. Он полюбил удить рыбу  в
Говорке, которая в одном месте протекает Парком недалеко от стены сада, и по
странному совпадению мисс Амори, наведавшись в  свой  цветник,  выходила  из
калитки и обнаруживала крайнее  удивление  при  виде  мистера  Пенденниса  с
удочкой.
 Интересно бы узнать, много ли форели ловил  Пен,  пока  эта  юная  леди
стояла рядом? Или, может быть, мисс Бланш и  была  той  хорошенькой  рыбкой,
которая мелькала возле его приманки и которую мистер Пен старался  подцепить
на крючок?
 А у мисс Бланш было доброе сердце и поскольку она сама, по ее  словам,
много  "страдала"  в  течение  своей  короткой  жизни,  как   ей   было   не
сочувствовать другим тонким натурам, вроде Пена, которые тоже  страдали?  Ее
любовь к Лоре и дорогой миссис Пенденнис росла день ото  дня:  если  они  не
навещали ее, она не знала покоя, пока сама не являлась в Фэрокс. Она  играла
с Лорой на фортепьяно, читала с ней по-французски и по-немецки и мистер Пен
читал по-французски и  по-немецки  вместе  с  ними.  Он  переводил  для  них
сентиментальные баллады Шиллера и Гете, а  Бланш  отмыкала  "Me  larme"  и
знакомила его с жалобами своей музы.
 Из этих  ее  стихов  явствовало,  что  она  и  в  самом  деле  страдала
неимоверно. Ей не чужда была мысль о  самоубийстве.  Не  раз  она  призывала
смерть. Увядшая роза повергала ее в такую скорбь, что, кажется,  она  должна
была тут же умереть. Просто поразительно, что в столь юном возрасте она  уже
испытала столько страданий, сумела добраться до  такого  океана  отчаяния  и
страсти (так убежавший из  дому  мальчишка  упрямо  добирается  к  морю)  и,
бросившись  в  эти  волны,  все-таки  не  утонула.  До  чего  же   одаренной
плакальщицей она была, если успела пролить столько "Me larme"!
 Правду сказать, слезы мисс Бланш были не очень соленые но  Пен,  читая
ее стихи, решил, что для  женщины  она  пишет  недурно,  и  сам  написал  ей
несколько стихотворений.  Его  стихи  были  энергичные  и  страстные,  очень
горячие, сладкие и крепкие. И он не только сочинял...
 О, злодей! О, обманщик!..  Он  переделал  кое-какие  из  прежних  своих
творений, когда-то посвященных им некоей мисс Эмили Фодерингэй, подставив  в
нужных местах имя и фамилию мисс Бланш Амори.

 ^TГлава XXIII^U
 Невинное создание

 - Че'гт побери, Стронг, - сказал однажды баронет, когда они с капитаном
беседовали после обеда за  бильярдом  и  сигарами,  столь  располагающими  к
откровенности, - до чего же я был бы доволен, кабы умегла ваша жена.
 - Я тоже... Карамболь!.. Только она не умрет. Она нас всех переживет  -
вот увидите. А почему, собственно, вам так хочется ее похоронить, дружище? -
спросил капитан.
 - Потому что вы тогда могли бы жениться на Мисси. Она  неду'гна  собой.
За ней дадут десять тысяч, при  вашей  бедности  это  не  мало,  -  протянул
баронет. - Ей-богу, Стронг, я ее с каждым днем все больше  ненавижу.  Просто
не выношу ее, Стронг, ей-богу.
 - Я бы ее и за двадцать тысяч не взял, - рассмеялся капитан  Стронг.  -
Это дрянцо, каких свет не видывал.
 - От'гавить бы ее, - задумчиво произнес баронет. - В самом  деле,  чего
бы лучше.
 - Что она еще натворила? - осведомился его друг.
 - Да ничего особенного - всегдашние ее штучки. Просто диву даешься, как
эта девчонка  умеет  всех  разогорчить.  Вчера  за  обедом  до  того  довела
гувернантку, что та, бедняжка, вся в слезах выбежала  из  комнаты.  А  позже
прохожу мимо детской и  слышу  -  Фрэнк  орет  в  темноте  благим  матом,  -
оказывается, это сестрица запугала его до полусмерти, рассказывала ему басни
про фамильное привидение.  Нынче  за  завтраком  расстроила  миледи,  а  моя
супруга хоть и дура, но добрая женщина, ей-богу.
 - Чем же Мисси ее огорчила? - спросил Стронг.
 - Да заговорила, понимаете, о покойном Амори, моем  предшественнике,  -
усмехнулся баронет. - Нашла в журнале какой-то портрет, так ей,  видите  ли,
кажется, что он похож на ее отца. И стала выспрашивать, где его могила. Чтоб
ему неладно было, ее отцу! Чуть мисс Амори о нем заговорит - леди  Клеверинг
сейчас же в слезы, о, она, чертовка, нарочно заводит о нем  разговор,  назло
матери. Сегодня, как она начала, я просто дьявольски  остервенился,  сказал,
что ее отец - я, и... и прочее тому подобное,  и  тогда  она  накинулась  на
меня.
 - И что же она сказала о вас, Фрэнк? - не переставая смеяться,  спросил
мистер Стронг своего друга и покровителя.
 - Да сказала, что я ей не отец, что я  неспособен  ее  понять,  что  ее
отец, несомненно, был человек с талантом, с тонкими чувствами и все такое а
я, видите ли, женился на ее матери ради денег.
 - А разве не так? - спросил Стронг.
 - Ну, знаете, если и так,  выслушивать  это  не  особенно  приятно.  Я,
может, не слишком образован, но  и  не  такой  уж  болван,  каким  она  меня
выставляет. Не знаю, как это у нее получается, но вечно она  меня  сажает  в
лужу. Чтоб ей пусто было, на вид этакая сентиментальная овечка,  а  ворочает
всем домом. Хоть бы она умегла, что ли!
 - Только что вам хотелось, чтобы  умерла  моя  жена,  -  сказал  Стронг
по-прежнему  благодушно,  на  что  баронет  отвечал  со   свойственной   ему
откровенностью:
 - Ну да, когда люди отравляют мне существование, мне и  хочется,  чтобы
они умерли. Утонить эту Мисси в колодце - самое бы милое дело.
 Из приведенной выше беседы читатель  поймет,  что  у  нашей  интересной
молоденькой приятельницы были черточки или, скажем, недостатки,  за  которые
ее недолюбливали. Наделенная кое-какими талантами, изысканными  склонностями
и недюжинным литературным даром, сия молодая девица, подобно  многим  другим
гениальным натурам, жила с родственниками, не способными ее понять. Ни  мать
ее, ни отчим не были  причастны  к  литературе.  Круг  чтения  баронета  был
ограничен "Белловой жизнью" и "Календарем скачек", а леди Клеверинг  до  сих
пор  писала  как  тринадцатилетняя  школьница,  презирая  и   грамматику   и
правописание. Мисс Амори,  уязвленная  тем,  что  ее  не  ценят  и  что  она
вынуждена жить с людьми, уступающими  ей  по  уму  и  по  умению  поддержать
разговор, не упускала случая  показать  домашним  свое  превосходство  и  не
только была мученицей, но и заботилась о том, чтобы все это знали.  Раз  она
страдала так жестоко, как вполне искренне уверяла всех и каждого, то следует
ли удивляться, что, будучи молода и чувствительна, она и жаловалась во  весь
голос? Если поэтесса не оплакивает свою судьбу, на что ей нужна лира?  Бланш
разыгрывала на своей лире только печальные мелодии и, как и  подобало  столь
скорбной музе, пела элегии своим  погибшим  надеждам  и  погребальные  песни
цветам своей юной любви, сгубленным беспощадными морозами.
 Подлинных горестей она, как уже сказано, еще, в сущности, и  не  знала
как и у большинства из нас, они рождались в ее собственной душе, а раз  душа
ее всегда тосковала, как ей было не плакать? И "me larme" капали у ней  из
глаз по малейшему поводу: запас ее слез был неистощим, умение  проливать  их
развивалось  практикой.  Ибо  чувствительность,  подобно   другому   недугу,
упомянутому у Горация, усугубляется, если ей  потворствовать  (к  сожалению,
должен вам сообщить, дорогие дамы, что сей недуг именуется водянкой), и  чем
больше плачешь, тем больше плачется.
 Изливаться Мисси начала с малых лет. Ламартин стал ее любимым поэтом  с
тех самых пор, как она научилась чувствовать а в дальнейшем  она  обогащала
свой ум прилежным изучением романов великих современных писателей Франции. К
шестнадцати годам эта неутомимая особа проглотила все  творения  Бальзака  и
Жорж Санд и,  не  находя  сочувствия  в  родном  доме,  она  имела,  по  ее
собственным словам, верных друзей в мире духовном - то была нежная  Индиана,
поэтичная  и  страстная  Лелия,  любезный  Тренмор,  пылкий  Стенио  -  этот
благородный  каторжник,  этот  ангел  галер  -  и  прочие  герои  и  героини
бесчисленных французских романов. Она еще была школьницей, когда влюбилась -
сперва в принца Родольфа, потом в принца  Джалму,  и  еще  носила  фартучки,
когда вместе с Индианой разрешила вопрос о разводе и о правах женщины.  Юная
фантазерка играла с  этими  воображаемыми  героями  в  любовь,  так  же  как
незадолго до того играла в материнство со своей  куклой.  Забавно  наблюдать
маленьких выдумщиц за этой игрой. Нынче в любимицах  голубоглазая  кукла,  а
черноглазую затолкали за комод. Завтра та же участь постигнет  голубоглазую,
а первое  место  в  сердце  нашей  мисс  займет,  чего  доброго,  уродина  с
обожженным носом, выдранными волосами и без глаз, и ее-то будут  целовать  и
баюкать.
 Поскольку считается,  что  писатель  знает  все,  даже  тайны  женского
сердца, которых и сама-то его обладательница, возможно, не знает, - мы можем
сообщить, что одиннадцати лет от роду мадемуазель Бетси, как называли  тогда
мисс Амори, влюбилась в Париже в малолетнего шарманщика-савояра, решив,  что
он - принц, в младенчестве похищенный у родителей что в двенадцать  лет  ее
сердцем завладел на редкость безобразный  учитель  рисования  (ведь  никакой
возраст, никакие личные изъяны не служат препятствием для женской любви!), а
в тринадцать лет,  когда  она  училась  в  пансионе  мадам  де  Карамель  на
Елисейских  полях,  который,  как  известно,  помещается  рядом  с   мужским
пансионом мосье Рогрона (кавалера ордена Почетного легиона), - la eduiate
mi eti {Обольстительная мисс Бетси (франц.).}  обменивалась  письмами  с
двумя юными господами, там обучавшимися.
 В этой главе мы называем нашу юную героиню не тем именем,  под  которым
совсем недавно представили ее читателю. Дело в том, что мисс Амори,  которую
дома называли Мисси, была при крещении наречена Бетси, однако сама  выдумала
себе другое имя - Бланш, каковое и  носила  наподобие  титула  и  ее  отчим
баронет имел про запас некое оружие - угрозу, что при всех  станет  называть
ее Бетси, - с помощью которого ему  порою  и  удавалось  усмирять  эту  юную
бунтарку.
 В прошлом у Бланш всегда была какая-нибудь самая лучшая  подруга,  и  в
заветной ее шкатулке скопилась целая коллекция локонов,  собранных  за  годы
этих нежных привязанностей. Иные из лучших подруг вышли замуж иные  перешли
в другую школу с одной она рассталась в пансионе и свиделась снова: о ужас!
ее любимая, ненаглядная Леокадия вела счетные книги  в  лавке  своего  отца,
бакалейщика на улице Дю-Бак. Да, за свою короткую жизнь Бланш познала  много
разлук  и  разочарований,  много  чего  нагляделась  и  много  страдала.  Но
страдание - удел чувствительных душ, обман - удел нежной доверчивости, и она
считала, что, переживая все эти муки и разочарования, только  расплачивается
за свою гениальность.
 А тем временем она по  мере  сил  изводила  свою  добрую,  простодушную
родительницу и заставляла своего высокородного отчима мечтать, о ее  смерти.
Своим язычком эта юная особа держала в повиновении  всех  домочадцев,  кроме
капитана Стронга, чье непобедимое благодушие не  поддавалось  ее  насмешкам.
Когда леди Клеверинг говорила вместо артишоки - артищеки или называла сервиз
- сельвизом, Мисси спокойно ее  поправляла,  и  бедная  ее  маменька,  вечно
чувствуя, что дочь за нею следит, со страху делала еще больше промахов.
 Помня о том, какой интерес вызвал у жителей городка  приезд  владельцев
Клеверинг-Парка, трудно предположить,  чтобы  одна  мадам  Фрибсби  осталась
спокойна и нелюбопытна. Когда семейство в первый раз появилось в церкви, она
подробно разглядела туалеты дам - от шляпок до башмачков, отметила и то, как
одеты горничные, рассевшиеся на другой скамье.  Едва  ли  проповедь  доктора
Портмена произвела в этот день сильное впечатление на мадам Фрибсби, хоть  и
принадлежала  к  числу  самых  давнишних  и  ценных  его  сочинений.  Спустя
несколько дней она уже сумела побеседовать в комнате экономки  с  доверенной
горничной леди Клеверинг а карточки ее, на которых значилось  по-французски
и  по-английски,  что  она  получает  последние  парижские  моды  от   своей
корреспондентки мадам Викторин и шьет придворные и бальные платья для лучших
семей графства, попали в руки леди Клеверинг и  мисс  Амори  и,  как  она  с
радостью узнала, были приняты этими дамами очень благосклонно.
 Миссис  Боннер,  горничная  леди  Клеверинг,  вскоре  сделалась  частой
гостьей в гостиной мадам Фрибсби. Всякий раз, как у нее выдавался  свободный
вечер, ее ждало там угощение  из  зеленого  чая,  сплетен,  горячих  сдобных
булочек и  главы  какого-нибудь  романа.  И  нужно  сказать,  что  для  этих
удовольствий у нее находилось  больше  времени,  нежели  у  ее  подчиненной,
горничной мисс Амори, - та редко имела свободную минуту, ибо ее госпожа, эта
безжалостная юная муза, выжимала из нее все соки, как  хозяин  из  фабричной
работницы.
 Часто наведывался к модистке и еще один человек, связанный с хозяйством
Клеверингов, а именно - начальник кухни мосье  Мироболан,  с  которым  мадам
Фрибсби скоро свела дружбу.
 На жителей клеверингского захолустья, непривычных  к  виду  и  обществу
французов,  наружность  и  манеры   мосье   Альсида   произвели   не   столь
благоприятное впечатление, как, вероятно,  хотелось  бы  этому  джентльмену.
Однажды к вечеру, когда в доме его услуги уже  не  требовались,  он  скромно
прогуливался по городку в излюбленном своем наряде - светло-зеленом сюртуке,
пунцовом бархатном жилете с  синими  стеклянными  пуговицами,  панталонах  в
очень крупную и яркую клетку, оранжевом шейном платке и  башмаках  с  узкими
блестящими носами - все это, да еще вышитая  золотом  каскетка  и  трость  с
позолоченным набалдашником, составляло его обычный праздничный  наряд,  -  в
котором, по его мнению, не было ничего из ряда  вон  выходящего  (разве  что
красота его лица и фигуры могла привлечь внимание) и в котором он  воображал
себя воплощением парижского бонтона.
 Итак, тихим летним вечером он шел по улице, бросая  встречным  женщинам
улыбки и взгляды, долженствующие, по его расчетам,  убить  их  на  месте,  и
заглядывая во все палисадники и окна, где мелькали женские фигуры. Но Бетси,
служанка мисс Пайбус, в ответ на смертоносный взгляд Альсида,  отпрянула  за
лавровый куст с криком: "Ох, батюшки!" Обе мисс  Бейкери  их  мамаша  только
раскрыли от изумления  рот  и  глаза  а  вскоре  за  диковинным  чужеземцем
увязалась стайка оборванных мальчишек и  мелюзги,  бросившей  свои  песочные
пирожки ради этого более интересного занятия.
 Поначалу  мосье  Альсид  решил,  "что  они  следуют  за  ним,  движимые
восхищением, и только порадовался, что может  с  такой  легкостью  доставить
другим невинную радость. Однако  вскоре  к  малолетним  песочным  пирожникам
присоединились люди побольше ростом, а потом в толпу  влились  фабричные,  у
которых как раз кончился рабочий день, и стали смеяться, свистеть и обзывать
мосье  Мироболана  обидными  именами.  Одни  орали  "французик!",  другие  -
"лягушатник!". Кто-то попросил у него на память прядь его  длинных,  завитых
колечками волос и наконец незадачливый артист понял, что эта грубая, шумная
толпа не столько выказывает ему уважение, сколько глумится над ним.
 Вот тут-то мадам Фрибсби и увидела несчастного и его свиту  и  услышала
обращенные к нему издевательские выкрики. Она  выбежала  из  своего  дома  и
бросилась через дорогу спасать иностранца она протянула ему руку и  на  его
родном языке предложила ему укрыться в  ее  жилище  а  водворив  его  туда,
храбро стала на пороге и крикнула прямо в лицо расшумевшимся фабричным,  что
подло оскорблять одинокого, беззащитного человека,  который  к  тому  же  не
понимает их языка.  В  ответ  кто-то  свистнул,  кто-то  насмешливо  крикнул
"браво!", однако же слова ее  возымели  действие,  и  толпа  отступила.  Ибо
старую мадам Фрибсби в Клеверинге уважали, а многие и любили ее за причуды и
доброту.
 Бедняга Мироболан очень обрадовался, услышав французскую речь,  хотя  и
такую причудливую. Французы гораздо охотнее прощают нам ошибки в  их  языке,
чем мы, когда они ошибаются в английском, в способны подолгу без тени улыбки
слушать, как мы коверкаем  их  язык.  Спасенный  артист  клялся,  что  мадам
Фрибсби - его ангел-хранитель и что никогда еще от  не  встречал  среди  le
aglaie {Англичанок (франц.).} такой бесконечной любезности. Он осыпал  ее
комплиментами, словно она была красивейшей и знатнейшей  дамой,  ибо  Альсид
Мироболан по-своему воздавал честь всей женской половине рода  человеческого
и, как он выражался, не признавал в царстве красоты ни чинов, ни званий.
 На следующий день один из его  подручных  доставил  модистке  галантную
записочку и корзину, содержавшую крем с ананасом, салат из омаров, создатель
коих льстил себя мыслью, что они достойны как его рук, так и той,  кому  он,
имеет честь  их  преподнести,  и  коробку  провансальских  цукатов.  Доброта
любезной мадам Фрибсби, - писал Альсид, - явилась зеленым оазисом в  пустыне
его существования ее душевная тонкость навсегда останется в его памяти  как
контраст  с  грубостью  местного  населения,  недостойного   владеть   таким
сокровищем. Так между модисткой и кухмейстером завязалось знакомство  самого
доверительного свойства однако я подозреваю, что изъявления дружбы, которые
мадам Фрибсби выслушивала от молодого Альсида,  не  радовали  ее,  а  скорее
огорчали, ибо он упорно называл ее "La reectale Frii",  "La  vertueue
Frii" {Почтенная Фрибсби, добродетельная Фрибсби (франц.).} и уверял, что
относится к ней как к матери, в надежде, что она, со своей стороны, видит  в
нем сына. Ах, думала она, не так уж давно к ней обращались на том же звучном
французском языке с выражениями чувств совсем иного рода. И она  со  вздохом
поднимала взор к портрету своего  карабинера.  Удивительное  дело,  до  чего
молодыми остаются подчас сердца женщин, когда  волосы  их  уже  нуждаются  в
искусственном  добавлении  или  в  краске!  В  такие  минуты  мадам  Фрибсби
чувствовала себя восемнадцатилетней девушкой, - она так и сказала Альсиду,
 Когда она поворачивала разговор в  эту  сторону,  -  а  поначалу  мадам
Фрибсби  выказывала  такое  стремление,  -  Альсид  вежливо,  но   неизменно
заговаривал о другом в доброй модистке он желал видеть мать, и только мать,
каковой ролью, мягкосердечной этой женщине и пришлось довольствоваться,  тем
более когда она узнала, что сердце его отдано другой.
 В скором времени он сам посвятил ее в тайну своей любви.
 - Я с ней объяснился, - сказал  Альсид,  -  способом  столь  же  новым,
сколь, смею думать, и приятным. Куда только не проникает  любовь,  уважаемая
мадам Фрибсби! Купидон - отец изобретательности.  Я  выспросил  у  прислуги,
какие   lat   {Блюда   (франц.).}   мадемуазель   вкушает   с   наибольшим
удовольствием, и согласно этому  подготовил  свою