изящную  атаку.  Однажды,
когда ее родители не обедали дома (а они, должен  вам  с  грустью  заметить,
люди отнюдь не утонченные и словно  находили  особенную  прелесть  в  грубом
обеде у ресторатора где-нибудь на бульварах или  в  Пале-Рояль),  прелестная
мисс принимала у себя нескольких школьных подруг,  и  я  придумал  угощение,
подходящее для столь деликатных созданий. Ее имя - Бланш.  Невинность  носит
белую вуаль, венок из белых роз. Я решил, что весь мой обед будет белым  как
снег.  В  обычный  час  вместо  скучной  gigot  a  l'eau  {Вареной  баранины
(франц.).}, которая обычно подавалась к этому до обидного простому столу,  я
велел подать меренги с кремом, белые,  словно  ее  кожа,  приготовленные  из
лучших душистых сливок и миндаля. Затем я сложил к ее алтарю _филе из судака
а-ля Агнес_ и еще одно, очень тонкое блюдо, которое  я  обозначил  _"Корюшка
а-ля святая Тереза"_, - моя прелестная мисс оценила его по  достоинству.  За
этим последовали цыплята и единственным коричневым  пятном,  какое  я  себе
позволил, было баранье жаркое на лужайке из шпината, окруженной  гренками  в
виде овечек и украшенной маргаритками и  другими  полевыми  цветами.  Вторую
часть меню составляли пудинг а-ля королева Элизабет (как известно  уважаемой
мадам Фрибсби, она была королева-девственница), куликовые  яйца,  которые  я
назвал  _"гнездо  голубки"_  и  среди  которых  расположил  двух  целующихся
голубков, изготовленных из масла миниатюрные пирожки  с  абрикосами  -  все
молодые девицы  их  обожают,  и  мараскиновое  желе  -  мягкое,  вкрадчивое,
опьяняющее,  как  взор  красавицы.  Назвал  я  его  _"амврозия  Калипсо  для
владычицы моего сердца"_. А мороженое - пломбир с вишнями, - угадайте, мадам
Фрибсби, какую  форму  я  ему  придал?  Я  придал  ему  форму  двух  сердец,
пронзенных стрелой, на которую я предварительно нацепил подвенечную фату  из
белой бумаги и веточку флердоранжа.  Стоя  за  дверью,  я  ждал,  какое  оно
произведет впечатление. Раздался крик восторга. Все три юные дамы  наполнили
бокалы искристым аи и выпили за мое здоровье. Я это слышал - я  слышал,  как
мисс говорила обо мне, как она сказала: "Передайте мосье Мироболану, что  мы
благодарим его - восхищены им - любим его!" Я еле устоял на ногах. Могу ли я
сомневаться, что после этого молодой артист стал не  безразличен  английской
мисс? Я скромен, но зеркало говорит мне, что я не урод. В этом убедили  меня
и другие победы.
 - Опасный человек! - воскликнула модистка.
 - Белокурые дочери  Альбиона  не  видят  в  скучных  обитателях  своего
острова туманов ничего, что могло бы сравниться с живостью и пылкостью детей
юга. Мы привозим с собой свое солнце. Мы, французы, привыкли побеждать. Если
бы не эта сердечная привязанность и не мое  решение  жениться  на  Aglaie,
неужели я остался бы на  этом  острове  (впрочем,  не  вовсе  неблагодарном,
поскольку я нашел здесь нежную мать в лице почтенной мадам Фрибсби), на этом
острове, в этом семействе? Мой гений угас бы среди этих грубых людей, поэзия
моего искусства недоступна этим плотоядным островитянам. Да,  мужчины  здесь
мерзки, но женщины... женщины, дорогая Фрибсби, не скрою, обворожительны!  Я
дал себе слово жениться на Aglaie и  раз  я  не  могу,  по  обычаю  вашей
страны, пойти на рынок и купить  себе  жену,  я  решил  последовать  другому
вашему обычаю и бежать в  Гретна-Грин.  Белокурая  мисс  не  откажется.  Она
очарована мною. Я прочел это в ее глазах. Белая голубка ждет  только  знака,
чтобы улететь.
 - А вы с ней общаетесь?  -  спросила  изумленная  Фрибсби,  недоумевая,
который из влюбленных пребывает в заблуждении.
 - Я общаюсь с нею  при  помощи  моего  искусства.  Она  вкушает  блюда,
которые я готовлю для нее одной. Так я  делаю  ей  тысячи  намеков,  и  она,
обладая тонкой душой, понимает их. Однако мне  нужны  и  более  определенные
сведения.
 - Пинкотт, ее горничная...  -  начала  мадам  Фрибсби,  которую  то  ли
природа, то  ли  воспитание  наделили  способностью  немного  разбираться  в
сердечных делах но при этом намеке чело великого артиста затуманилось.
 - Madame, - сказал он, -  есть  вещи,  о  которых  благородный  человек
обязан молчать, но если, уж он бывает вынужден разгласить  тайну,  то  пусть
разгласит ее своему лучшему другу, своей названой  матери.  Знайте  же,  что
есть причина, почему мисс Пинкотт таит против меня вражду - причина довольно
обычная для женщины: ревность.
 - Вероломный, мужчина! - воскликнула наперсница.
 - О нет, - возразил артист глубоким басом,  с  трагическим  выражением,
достойным Порт Сен-Мартен и  любимых  им  мелодрам.  -  Не  вероломный,  но
роковой.  Да,  я  роковой  мужчина,  мадам  Фрибсби.  Мой  удел  -   внушать
безнадежное чувство. Я не могу запретить женщинам любить меня. Я ли  виноват
в том, что эта молодая женщина чахнет  на  глазах,  снедаемая  страстью,  на
которую я не могу ответить? Слушайте дальше! В  этом  доме  есть  и  другие,
столь же несчастные. Гувернантка юного милорда, встречая меня на  прогулках,
бросает мне взгляды, поддающиеся лишь одному истолкованию. И сама  миледи  -
она уже немолода, но в жилах ее  течет  восточная  кровь  -  не  раз  дарила
одинокого артиста комплиментами, смысл которых нельзя не понять. Я  бегу  их
присутствия, я ищу одиночества, я покоряюсь своей судьбе.  Жениться  я  могу
только на одной и я твердо решил, что это будет женщина вашей  нации.  Если
за мисс дают достаточно, она, думаю, и подойдет мне лучше  всех.  Перед  тем
как увозить ее в Гретна-Грин,  я  желаю  удостовериться  в  том,  каковы  ее
средства.
 Предоставляем читателю судить, был  ли  Альсид  столь  же  неотразим  и
силен, как его тезка, или же  он  был  просто  помешан.  Но  ежели  читатель
встречал на своем веку много французов, среди них,  возможно,  попадались  и
такие, что считали себя почти столь же непобедимыми и  были  убеждены,  что
производят не меньшие опустошения в сердцах белокурых Aglaie.

 ^TГлава XXIV,^U
 в которой имеется и любовь и ревность.

 Нашим читателям уже известно искреннее мнение сэра Фрэнсиса  Клеверинга
о женщине, которая подарила ему свое состояние и дала возможность воротиться
на родину, в дом его предков и надобно  сказать,  что  баронет  не  слишком
ошибался в оценке своей супруги: леди Клеверинг и  вправду  не  блистала  ни
умом, ни образованностью. Два года  она  проучилась  в  Европе,  в  скромном
пригороде  Лондона,  название  которого  до  конца  своих  дней  произносила
неправильно, а в возрасте пятнадцати лет была выписана к отцу  в  Калькутту.
По пути туда, на том же корабле  Ост-Индской  компании  "Рамчандр"  (капитан
Брэг), что два года назад привез ее в Европу, она и познакомилась  со  своим
первым мужем, мистером Амори, служившим на этом корабле  третьим  помощником
капитана.
 О молодых годах леди Клеверинг мы не собираемся рассказывать  подробно
скажем только, что капитан Брэг, взявшийся доставить мисс Столл к  ее  отцу,
одному из фрахтовщиков и совладельцу "Рамчандра" и  многих  других  торговых
судов, счел нужным заковать своего непокорного помощника в  кандалы  еще  до
прибытия к мысу Доброй Надежды, где и ссадил его на сушу а подопечную  свою
сдал в конце концов ее родителю после долгого и  бурного  плавания,  вовремя
которого корабль с грузом  и  пассажирами  не  фаз  подвергался  смертельной
опасности.
 Спустя несколько месяцев Амори объявился в Калькутте,  добравшись  туда
простым матросом, женился на дочери богатого стряпчего и дельца  против  его
воли,  попробовал  разводить  индиго,  но  безуспешно,  попробовал   служить
агентом, но  безуспешно,  попробовал  издавать  газету  "Лоцман  Ганга",  но
безуспешно во  время  всех  этих  коммерческих  начинаний  и  катастроф  не
переставал ссориться с женой и тестем и увенчал свою карьеру полным  крахом,
после чего вынужден был перебраться из Калькутты в Новый Южный Уэльс. В пору
этих деловых неудач и  состоялось,  вероятно,  знакомство  мистера  Амори  с
упомянутым  выше  Джаспером  Роджерсом,  высокочтимым  членом  калькуттского
Верховного суда и если уж говорить нечистоту, то причиной,  почему  счастье
окончательно покинуло мистера Амори и вынудило его отказаться от  дальнейшей
погони за ним, послужило не что иное, как неправомочное использование  имени
тестя, который отлично умел подписываться сам и в такой помощи не нуждался.
 Европейская  публика,  не  считающая  нужным  подробно  знакомиться   с
судебной  хроникой  Калькутты,  была  осведомлена  об  этих  обстоятельствах
намного хуже, чем английская колония в  Бенгалии  а  посему  мистер  Снэлл,
убедившись, что в Индии его дочери не житье, порешил,  что  лучше  ей  будет
возвратиться в Европу, куда она и отбыла со своей дочерью Бетси, или  Бланш,
которой  было  в  ту  пору  четыре  года.  Их  сопровождала  нянюшка  Бетси,
представленная читателю в предыдущей главе  как  миссис  Боннер,  доверенная
горничная леди Клеверинг, а капитан Брэг снял душ них дом  по  соседству  со
своим, на Поклингтон-стрит.
 Лето в Англии выдалось холодное, ненастное, целый месяц  после  приезда
миссис Амори дня  не  проходило  без  дождя.  Брэг  держался  высокомерно  и
неприязненно, - возможно,  он  стыдился  индийской  дамы  и  мечтал  от  нее
отделаться. Ей казалось, что весь Лондон говорит о крушении ее мужа, что  ее
злосчастная история известна и королю с королевой, и директорам  Ост-Индской
компании. Отец положил ей неплохое содержание  ничто  не  удерживало  ее  в
Англии. Она решила уехать  за  границу,  и  уехала  -  рада-радешенька,  что
избавилась от угрюмого надзора грубого, противного капитана Брэга. Ее охотно
принимали во всех городах, где она жила, во всех пансионах, где она  платила
по-царски. Да, она не  умела  произносить  многих  слов  (хотя  по-английски
говорила с легким иностранным акцентом,  своеобразным  и  скорее  приятным),
одевалась кричаще и безвкусно, любила попить и поесть и в  каждом  пансионе,
где ей доводилось остановиться, сама готовила плов и карри  но  необычность
ее речи  и  поведения  придавала  ей  особенную  прелесть,  и  миссис  Амори
пользовалась  успехом,  притом  вполне   заслуженным.   Она   была   добрая,
общительная, великодушная.  Не  отказывалась  ни  от  каких  увеселений.  На
пикники привозила втрое больше дичи,  ветчины  и  шампанского,  чем  другие.
Брала ложи в театр и билеты на маскарады и раздаривала направо и  налево.  В
гостиницах  платила  за  несколько  месяцев  вперед   помогала   вдовам   и
обносившимся усатым щеголям, если им вовремя не  переводили  деньги.  И  так
кочевала по Европе, куда вздумается, - из Брюсселя  в  Париж,  из  Милана  в
Неаполь или в Рим. В Риме она и получила известие о  смерти  Амори,  там  же
обретались капитан Клеверинг и его приятель шевалье  Стронг,  задолжавшие  в
гостинице, и добросердечная вдова, не обнаружившая, впрочем, особенного горя
по поводу  кончины  своего  непутевого  супруга,  вышла  замуж  за  отпрыска
древнего рода Клеверингов. Вот таким образом мы и довели ее историю до  того
времени, когда она стала хозяйкой Клеверинг-Парка.
 Мисси сопровождала свою мать почти во всех ее странствиях и много  чего
успела повидать.  Одно  время  у  нее  была  гувернантка,  а  после  второго
замужества матери ее отдали  в  изысканный  пансион  мадам  де  Карамель  на
Елисейских полях. Переселяясь в Англию, Клеверинги, разумеется, взяли  ее  с
собой. Лишь несколько лет назад, после смерти деда  и  рождения  брата,  она
начала понимать, что в положении ее многое изменилось и что  безродная  мисс
Амори  -  ничтожество  по  сравнению  с  маленьким  Фрэнсисом,   наследником
старинного  титула  и  богатого  поместья.  Не   будь   маленького   Фрэнка,
наследницей была бы она, невзирая на ее отца и хотя она мало задумывалась о
деньгах, поскольку ее никогда ни в чем не стесняли, и хоть она была, как  мы
видели, романтической юной музой, однако  трудно  было  бы  ожидать  от  нее
благодарности к тем, кто способствовал такой перемене в ее положении да она
и поняла его как следует лишь позднее, когда получше узнала жизнь.
 Зато ей уже давно  стало  ясно,  что  ее  отчим  -  человек  скучный  и
бесхарактерный что мамаша ее говорит неправильно и не блещет наружностью  и
манерами а маленький Фрэнк - капризный избалованный  ребенок,  на  которого
нет управы, который наступает ей на ноги,  проливает  суп  ей  на  платье  и
перехватил у нее наследство. Ни в ком из домашних она не находила понимания,
и немудрено, что ее одинокое сердце томилось по иным  привязанностям  и  она
искала, кого бы осчастливить бесценным даром своей неизрасходованной любви.
 И вот, от недостатка ли родственного сочувствия  или  по  каким  другим
причинам, эта  милая  девушка  позволяла  себе  дома  такие  выходки  и  так
запугивала свою мать и изводила отчима, что они ничуть не  меньше  ее  самой
мечтали видеть ее замужем, и теперь читатель  поймет,  почему  в  предыдущей
главе сэр Фрэнсис Клеверинг высказал пожелание, чтобы миссис Стронг умерла и
шевалье мог обрести новую миссис Стронг в лице его падчерицы.
 Поскольку же сие было невозможно, ее готовы были  отдать  в  жены  кому
угодно а уж если бы ее руки решился просить  наш  друг  Артур  Пенденнис  -
человек молодой,  образованный  и  приятной  наружности,  -  леди  Клеверинг
приняла бы такого зятя с распростертыми объятиями.
 Но мистер Пен, наряду  с  другими  недостатками,  страдал  в  эту  пору
крайней неуверенностью в себе. Он стыдился своих неудач, своего  безделья  и
неопределенного положения, стыдился бедности, на которую сам же обрек родную
мать, и его сомнения и нерешительность можно объяснить не только раскаянием,
но и уязвленным тщеславием. Как мог он  надеяться  завоевать  эту  блестящую
Бланш Амори, которая жила во  дворце  и  повелевала  десятками  великолепных
слуг, когда в Фэроксе скудный обед подавала простая служанка и его мать лишь
путем строжайшей экономии сводила  концы  с  концами?  Препятствия,  которые
исчезли бы как  дым,  если  бы  он  смело  на  них  двинулся,  казались  ему
непреодолимыми и вместо того чтобы добиться желанной награды в честном бою,
он предпочитал отчаиваться - или медлить, - а может, и желания  его  еще  же
были ему вполне ясны. Этот вид тщеславия, именуемый робостью, нередко мешает
молодым людям, которые без труда могли бы достичь желанной цели.
 Но мы не утверждаем, будто Пен сам знал, чего  хочет,  -  он  пока  еще
только подумывал о том, чтобы влюбиться. Мисс Амори была очаровательна.  Она
обхаживала его, обвораживала своим изяществом и лестью. Но не только робость
и тщеславие умеряли влюбленность Пена: его матушка  сразу  разгадала  Бланш,
несмотря на ее ум, и обворожительность, и сладкие  слова.  Миссис  Пенденнис
видела, что девушка легкомысленна и ветрена,  и  многое  в  ней  отталкивало
целомудренную и благочестивую вдову, - непочтение к родителям, а вероятно, и
к религии, суетность и себялюбие, прикрывающиеся красивыми речами. Вначале и
Лора и Пен горячо с нею спорили - Лора еще была очарована новой подругой,  а
Пен еще недостаточно влюблен, чтобы скрывать свои чувства.  Он  смеялся  над
сомнениями Элен, он говорил: "Полноте, матушка! Вы ревнуете за  Лору  -  все
желщины ревнивы".
 Но прошел месяц, другой, и  когда  Элен,  следившая  за  этой  парой  с
тревогой, как всякая склонная к меланхолии женщина следит за привязанностями
своего сына,  -  с  тревогой,  в  которой,  несомненно,  есть  доля  женской
ревности, - когда Элей увидела, что молодые люди все больше сближаются,  что
они то и дело ищут предлога для встреч и не проходит дня, чтобы  мисс  Бланш
не побывала в Фароксе или мистер Пен в Клеверинг-Парке, -  сердце  у  бедной
вдовы заныло, заветная мечта ее рушилась у нее  на  глазах,  и  однажды  она
прямо высказала Пену свои взгляды  в  пожелания:  она  чувствует,  что  силы
покидают ее, что жить ей осталось недолго, и она молит у бога одного:  чтобы
дети ее сочетались браком. События последних лет - беспутная  жизнь  Пена  и
его любовь к актрисе - сломили эту нежную душу. Понимая, что  он  ускользнул
от нее, что он уже покинул родное гнездо,  она  с  болезненной  страстностью
цеплялась за Лору - сокровище, которое завещал ей блаженной памяти Фрэнсис.
 Пен поцеловал ее и успокоил, очень ласково и покровительственно. Он уже
и сам кое-что заметил, он уже давно понял, что его матушка мечтает  об  этом
браке а Лоре это известно? (Боже сохрани, вставила миссис  Пенденнис,  Лоре
она, конечно, и словом не обмолвилась.) Ну, так  спешить  некуда,  продолжал
Пен, смеясь. Матушка не умрет, как у нее только язык повернулся это сказать,
а Муза - разве такая знатная леди снизойдет до такого пигмея, как я? А  Лора
- я еще, может, ей и не нравлюсь? Вас  она  ни  в  чем  не  ослушается,  это
конечно. Но стою ли я ее?
 - Ах Пен, ты мог бы постараться! - отвечала вдова.
 Мистер Пен, впрочем, ни минуты не сомневался в том, что он стоит  Лоры,
и слова  матери  преисполнили  его  безотчетной  самодовольной  радости  он
представил себе Лору, какой знал ее  много  лет,  -  всегда  справедливой  и
честной, доброй и благочестивой, нежной, доброй и  преданной.  И  глаза  его
заблестели, когда она вошла в комнату разрумянившаяся, с открытой улыбкой  -
и с корзинкой, полной роз.
 Выбрав самую пышную, она поднесла ее  миссис  Пенденнис,  ценившей  эти
цветы превыше всех других за их аромат и краски.
 "Только сказать слово - и она будет  моей,  -  подумал  Пен,  глядя  на
девушку, и дрожь торжества пронизала его. - Да ведь она и сама  прекрасна  и
щедра, как эти розы!" Обе женщины, какими он их видел в тот  день,  навсегда
запечатлелись в его памяти, и он не мог без слез вспоминать эту картину.
 После нескольких недель общения с новой  подругой  мисс  Лоре  пришлось
согласиться с Элен и признать, что Муза - существо себялюбивое, непостоянное
и злое.
 Даже если допустить, что маленький  Фрэнк  был  несносным  ребенком  и,
возможно, вытеснил Бланш из сердца ее матери, это еще не значило, что сестра
должна бить его по щекам за то, что он облил водой ее рисунок, и ругать  его
последними словами на  английском  и  французском  языках  и,  конечно  же,
предпочтение, оказываемое маленькому Фрэнку, не давало ей нрава напускать на
себя царственный вид в отношении его гувернантки и гонять бедную девушку  по
всему дому то за книгой, то за носовым платком. Лора, когда слуги  исполняли
какое-нибудь ее поручение, бывала довольна и благодарна, и она не  могла  не
замечать, что юная Муза ничуть не стесняется распоряжаться всеми, от мала до
велика, и доставлять беспокойство другим, лишь бы ей самой  было  покойно  и
удобно. У Лоры это была первая в жизни дружба, и ей тяжело было разувериться
в  достоинствах  и  прелестях,  какими  ее  воображение  наделило  Бланш,  и
убедиться, что очаровательная фея - всего лишь  смертная,  и  притом  не  из
самых симпатичных. Какое великодушное сердце не  испытало  рано  или  поздно
такого разочарования? И кто из нас, в свою очередь, не разочаровывал других?
 После скандала с маленьким Фрэнком, когда  своевольный  наследник  дома
Клеверингов  удостоился  от  своей   сестрицы   французских   и   английских
комплиментов, а также звонкой пощечины, Лора, с присущим ей чувством  юмора,
припомнила некие в высшей степени трогательные стихи, которые Муза прочла ей
из "Me larme". Начинались они так: "Тебя, мой крошка-братец, пусть  ангелы
хранят", - а дальше Муза поздравляла малютку с тем высоким положением, какое
ему предстояло занять в  обществе,  и,  сопоставив  его  со  своим  одиноким
уделом, все же заверяла сего херувима, что никто  никогда  не  будет  любить
его, как она, и что в холодном, жестоком мире нет  ничего  столь  нежного  и
постоянного,  как  сердце  сестры.  "Пускай  меня   прогонишь,   -   стонала
несчастная, - везде тебя найду. Ты оттолкнешь ручонкой - я к ножкам припаду.
О, не гони, любимый! Пройдет твоя весна, и жизнь тебя обманет,  но  я  навек
верна". И вот, вместо  того  чтоб