а двадцать шесть  лет,  а  не  девятнадцать,  как  она  уверяет,  -
достигла полного расцвета своей красоты. Черные ее волосы лежали над высоким
лбом естественными волнами, а тяжелые блестящие косы уложены были  низко  на
шее, стройной как у луврской Венеры, этой услады богов и  людей.  Глаза  ее,
когда она поднимала их на вас, прежде чем опустить на них лиловые, с  густой
бахромою, веки, излучали бездонную нежность и тайну. Кажется, Любовь и Гений
выглядывали из них, а потом робко скрывались, устыдившись, что их  видели  у
окошка. Мог ли такой лоб не свидетельствовать о высоком уме? Она никогда  не
смеялась (зубы у ней были нехороши), но неизъяснимо нежная  и  милая  улыбка
играла в уголках ее прекрасных губ и в ямочках на щеках и подбородке. Нос ее
в те дни был выше всяких похвал. Уши напоминали две перламутровые раковинки,
и длинные серьги (хоть и составлявшие гордость бутафории) только портили их.
На ней было длинное черное одеяние, которое она носила и в котором двигалась
с  удивительной  грацией  из-под  широких  его  складок  изредка   мелькали
сандалии, и хоть они были довольно большие,  но  Пену  показались  столь  же
обворожительными, как Золушкины башмачки. Но лучше всего в этой великолепной
особе были ее руки, и вся она виделась как бы сквозь них.  Они  окружали  ее
подобно сиянию. Когда она в знак покорности судьбе складывала их  на  груди
когда роняла их в безмолвной муке или поднимала, горделиво повелевая  когда
в минуты легкого веселья руки ее порхали перед ней,  как...  с  чем  бы  это
сравнить?.. как белые горлицы перед колесницей Венеры,  -  то  этими  самыми
руками она манила, отталкивала, заклинала, обнимала своих поклонников  -  не
кого-нибудь  одного,  ибо  она  была  надежно  защищена  собственной   своей
добродетелью и доблестью своего отца, чья сабля вылетела  бы  из  ножен  при
первом оскорблении, нанесенном  его  дитяти,  -  но  всю  публику,  неистово
рукоплескавшую ее реверансам, поклонам и прелестям.
 Так она стояла с минуту - чудо красоты! - а Пен не сводил с нее глаз.
 - Ну что, правда милашка? - спросил мистер Фокер.
 - Шш! - сказал Пен. - Слушай.
 Она  заговорила  звучным  низким   голосом.   Те,   кто   знает   пьесу
"Неизвестный", помнят, вероятно, что речи действующих лиц  не  примечательны
ни здравым смыслом, ни новизною мыслей, ни поэтичностью.
 Ни один человек никогда так не  говорил.  Если  в  жизни  мы  встречаем
дураков, а это иногда случается,  они,  благодарение  богу,  не  употребляют
таких идиотски выспренних выражений. Все слова  Неизвестного  не  настоящие,
так же, как книга, которую он читает,  волосы,  которые  носит,  холмик,  на
котором сидит, и бриллиантовый перстень, которым поигрывает но  сквозь  всю
эту галиматью проглядывают истинные чувства - Любовь, материнство,  прощение
обид, которые привлекают внимание, где бы их ни  проповедовали,  и  вызывают
отклик во всех сердцах.
 С какой затаенной скорбью,  с  какими  порывами  страсти  вела  госпожа
Халлер свою роль! Вначале, когда домоправительница  графа  Винтерсена  велит
слугам приготовить к приезду его сиятельства постели, комнаты, обед и проч.,
ею  владело  спокойствие  отчаяния.  Но  когда  она  наконец  избавилась  от
непонятливых слуг  и  могла  открыть  свои  чувства  партеру  и  ложам,  она
изливалась каждому из зрителей, словно он был единственным ее другом  и  она
выплакивала свое горе у него на плече: маленький скрипач (которого  она  как
будто и не замечала, хотя он-то следил за каждым ее  движением)  вздрагивал,
ерзал, кивал, жестикулировал, а когда она дошла до знаменитого места:  "И  у
меня тоже есть Уильям, если он еще в живых... да, если он  еще  в  живых.  И
малолетние его сестры. О воображение, зачем  ты  меня  так  терзаешь,  зачем
рисуешь  несчастных   моих   детей,   сраженных   недугом,   тоскующих   без
м-м-матери?.." - когда она дошла до  этого  места,  маленький  Бауз  крикнул
"браво!", а потом уткнулся лицом в свой синий носовой платок.
 Весь театр был растроган. Фокер  достал  из  кармана  большущий  желтый
платок и плакал навзрыд. А Пен, тот уже и плакать не мог. Он  только  следил
за актрисою взглядом, - когда она скрывалась, сцена и зала пустели, лампы  и
алые офицеры бешено кружились у него в глазах. Он заглядывал за кулису,  где
она ждала своего выхода, а отец снимал с нее шаль  и  в  сцене  примирения,
когда она бросилась на грудь к мистеру Бингли, в то время как дети цеплялись
за их колени, а графиня (миссис Бинглй),  барон  Штейнфорт  (его  с  большим
воодушевлением играл Гарбетс) и остальные действующие лица образовали вокруг
них живописную группу,  -  горящие  глаза  Пена  видели  только  ее,  только
Фодерингэй. Занавес опустился - это на Пена опустился  погребальный  покров.
Он не слышал ни слова из того, что сказал Бинглй, когда вышел  на  авансцену
объявить завтрашний спектакль и, как всегда, принять бурные аплодисменты  на
свой счет. Пен даже не понял, что публика вызывает мисс Фодерингэй, да и сам
антрепренер как будто не догадывался, что успех пьесе создал не он, а кто-то
другой. Наконец он понял, ухмыльнулся и, скрывшись на минуту, появился вновь
под руку с госпожой Халлер. Как она была прекрасна! Косы ее упали на  плечи,
офицеры бросали ей цветы. Она прижала цветы к сердцу. Она откинула волосы со
лба и с улыбкой обвела  глазами  публику.  На  секунду  взгляды  ее  и  Пена
скрестились. Но вот занавес снова упал, видение исчезло. И Пен не услышал ни
одной ноты из увертюры, которую, с любезного  разрешения  полковника  Франта
заиграл духовой оркестр драгунского полка.
 - Пальчики оближешь, а? - спросил мистер Фокер.
 Пен, пропустив вопрос мимо ушей, пробормотал в ответ что-то  невнятное.
Он не мог бы объяснить приятелю свои чувства, он вообще в ту минуту  не  мог
бы заговорить ни с одним смертным. Да он и сам еще не понимал, какие чувства
его волнуют это было что-то сладостное, захватывающее, сводящее с ума бред
буйной радости и безотчетной тоски.
 Но вот Раукинс и мисс  Тэктвейт  заплясали  знаменитую  жигу,  и  Фокер
предался веселью этого танца так же безудержно, как за несколько минут перед
тем предавался слезам трагедии. Пен остался равнодушен,  он  и  не  думал  о
танцорах, только вспомнил, что женщина участвовала в той  сцене,  в  которой
впервые появилась она. Глаза его застилал туман. Когда  танец  кончился,  он
посмотрел на часы и сказал, что ему пора уходить.
 - Да брось, посмотри еще "Топор  наемного  убийцы",  -  уговаривал  его
Фанер, - Там один Бингли чего стоит! У него красные штаны, и ему полагается,
нести миссис Бингли по мостику над водопадом, только  она  слишком  тяжелая.
Очень смешно, оставайся, право слово!
 Пен заглянул в афишку: у него мелькнула надежда, что фамилия Фодерднгэй
затерялась где-нибудь в перечне актеров, занятых в водевиле, но  там  ее  не
было. Значит, пора уходить. Когда еще он доберется домой.  Он  стиснул  руку
Фокера. Пытался что-то сказать,  но  не  мог.  Он  вышел  из  театра  и  как
заведенный шагал по улицам, долго или нет - он и сам не знал потом зашел  к
"Джорджу", сел на лошадь и поехал домой, и когда он въезжал во двор, часы  в
Клеверинге пробили час ночи. Хозяйка Фэрокса, возможно, еще не спала, но она
только слышала, как Пен пробежал по коридору, прежде чем кинуться в  постель
и с головой укрыться одеялом.
 Не в привычках Пена было проводить бессонные ночи,  он  и  тут  немедля
уснул крепким сном. Даже и не в столь молодые годы, и под бременем  великого
множества забот и неотвязных мыслей, человек - будь то по привычке,  или  от
усталости, или усилием воли - сначала засыпает и успевает немного  отдохнуть
к приходу тревоги. Но вскоре она является и, толкнув его в  плечо,  говорит:
"Хватит лениться, милейший просыпайся, давай поговорим".  Бедный  маленький
Пен, что бы ни ждало его в будущем, еще не дошел  до  такого  состояния  он
спал долго и крепко, проснулся лишь ранним утром, когда в роще за окнами его
спальни уже расшумелись грачи едва он открыл глаза, как милый образ  возник
перед его внутренним взором. "Дорогой мой мальчик, - слышал он нежный голос,
- ты сладко спал, я не хотела тебя будить но я все время  стояла  у  твоего
изголовья, и тебе от меня не уйти. Я - любовь! Я  несу  с  собой  страсть  и
лихорадку неистовые порывы,  нестерпимое  желание,  ненасытное  томление  и
жажду. Уже много дней как до меня доносятся твои призывы и вот я пришла".
 Устрашил ли Пена этот голос? Как бы не так. Он не заглядывал в будущее,
а пока мог отдаться во власть сладостных грез. И так же как за три  года  до
того, получив от отца в подарок золотые часы по случаю  перехода  в  старший
класс,  мальчик,  едва  проснувшись,  вытаскивал   их   из-под   подушки   и
разглядывал, без конца протирал тряпочкой, или, забившись в укромный уголок,
слушал, как они тикают, - так и юноша упивался новой  забавой:  проверял  ее
сохранность в кармане жилета заводил по вечерам, а утром, чуть пробудившись
от сна, ощупывал и не мог на нее налюбоваться. (К слову сказать, эти  первые
его часы, хоть и ярко блестели, но сработаны  были  плохо,  они  то  убегали
вперед, то отставали, они вечно портились. И Пен убрал их в ящик и на  время
забыл о них, а потом обменял на более надежные.)
 Пену казалось, что со вчерашнего дня он сделался старше на  много  лет.
Теперь сомнений быть не могло: он был влюблен как лучший  герой  лучшего  из
прочитанных им романов. Самым безапелляционным тоном он велел  Джону  подать
воды для бритья. Он оделся по-праздничному и,  величественно  спустившись  к
завтраку, снисходительно поздоровался  с  матерью  и  маленькой  Лорой  эта
последняя уже часа два как разыгрывала экзерсисы на фортепьянах, а когда Пен
прочитал молитву (не услышав из нее ни единого слова), подивилась, какой  он
нарядный, и просила рассказать, про что была пьеса.
 Пен рассмеялся и не  пожелал  рассказать  Лоре,  про  что  была  пьеса.
Незачем ей об этом знать. Тогда она спросила, почему он надел свой  красивый
новый жилет и такую прекрасную булавку.
 Пен покраснел и рассказал матери, что школьный товарищ,  с  которым  он
обедал в  Чаттерисе,  занимается  в  Бэймуте  с  репетитором,  очень  ученым
человеком и так как он тоже поступит в университет, а в Бэймуте готовятся к
экзаменам несколько молодых людей, то ему хочется... съездить  туда  и...  и
просто узнать, в чем состоят их занятия.
 Лора приуныла. Элен Пенденнис внимательно посмотрела на  сына,  сильнее
прежнего почувствовав сомнения и смутный страх, которые не  оставляли  ее  с
тех пор, как фермер Гернет передал ей накануне вечером,  что  Пен  не  будет
домой к обеду. Артур выдержал ее взгляд. Она  пыталась  утешиться,  отогнать
опасения. Мальчик никогда ей не лгал. За завтраком Пен  держался  с  большой
надменностью а простившись со старшею и младшею леди, вскоре  затем  выехал
верхом со двора. Сперва он ехал не спеша но затем, решив, что  из  дому  его
теперь не услышат, погнал лошадь во весь опор.
 Сморк,  задумавшись  о  собственных  своих  сердечных  делах,   трусил,
выворотив носки, в Фэрокс, чтобы три часа читать  с  Пеном  древних  поэтов,
когда мимо него пулей промчался его ученик.  Лошадь  Сморка  шарахнулась,  и
робкий наездник, перелетев через ее голову, плюхнулся в придорожную крапиву.
Пен успел, смеясь, указать ему пальцем на Бэймутскую дорогу  и,  прежде  чем
бедный Сморк принял сидячее положение, уже проскакал  в  ту  сторону  добрую
милю.
 Пен, видите ли, решил, что ему просто необходимо повидать Фокера  нынче
же утром необходимо расспросить о ней, побыть с кем-то,  кто  ее  знает.  А
честный Сморк, сидя в крапиве, в то время как лошадка  его  спокойно  щипала
изгородь, грустно размышлял, что теперь, пожалуй, не следует ехать в Фэрокс,
раз ученик его, судя по всему, отлучился на весь день. А  впрочем,  можно  и
поехать. Можно справиться у  миссис  Пенденнис,  когда  воротится  Артур  и
послушать, как мисс Лора  читает  катехизис  Уотса.  Он  взобрался  на  свою
лошадку - падать с нее было ему не в диковину, они оба к этому привыкли, - и
двинулся к дому, откуда только что вихрем умчался его ученик.
 Так любовь лишает разума всех нас, больших и малых и младший священник
уже полетел вверх тормашками в погоне за ней, а теперь и Пен пустился  сломя
голову ей вслед.

 ^TГлава V^U
 Госпожа Халлер у себя дома

 Пен доскакал до Бэймута, оставил  лошадь  в  конюшне  при  гостинице  и
побежал к мистеру Фокеру  -  тот  накануне  рассказал  ему,  где  живет.  На
квартире, помещавшейся над лавкой аптекаря, чей запас сигар и  содовой  воды
быстро убывал заботами юных его постояльцев,  Пен  застал  только  Спэйвина,
товарища Фокера и совладельца коляски с красными колесами: он курил сигару и
с помощью печенья обучал свою собачку разным фокусам.
 Здоровое, румяное лицо Пена,  раскрасневшееся  от  галопа,  странно  не
вязалось с желтой, сморщенной, испитой физиономией Фокерова приятеля. Мистер
Спэйвин не преминул это заметить. "Кто такой? - подумал  он,  -  Свеженький,
как огурчик. Держу пари, у него-то по утрам руки не дрожат".
 Фокер,  как  выяснилось,  со  вчерашнего  дня  не   был   дома.   Какое
разочарование! Мистер Спэйвин не мог сказать, когда  его  друг  возвратится.
Иногда он проводит в городе один день, иногда  -  неделю.  В  какой  колледж
записан Пен? Чего ему предложить? Есть недурной эль. Мистер Спэйвин узнал, с
кем имеет честь, по карточке, которую Пенденнис извлек из кармана и  положил
на стол (в те  дни  Пен  очень  гордился  тем,  что  у  него  есть  визитные
карточки), и на том молодые люди распрощались.
 Пен спустился со скалистого обрыва и стал бродить по  песку,  с  досады
кусая ногти "у  брегов  многошумного  моря".  Оно  расстилалось  перед  ним,
сверкающее и беспредельное синие волны  катились  в  бухту,  вспениваясь  и
хрипло рыча Пен смотрел на них пустыми  глазами,  едва  замечая  их.  Какие
бурные волны бились в ту пору о его сердце, и как мало  он  был  властен  их
остановить! Он стал бросать в море камешки, но оно все набегало на берег. Он
бесился, что не застал Фокера. Он должен повидать Фокера. Вынь да положь ему
Фокера! "А что, если поехать по дороге на Чаттерис, - подумал Пен.  -  Может
быть, я его встречу". Спустя полчаса Ребекка  была  оседлана  и  скакала  по
травянистой обочине. Милях в четырех от Бэймута,  как  всем  известно,  есть
поворот на Клеверинг, и кобыла, естественно, устремилась было домой, но  Пен
стегнул ее по шее и поскакал дальше, к городской заставе, все  еще  не  видя
впереди никаких признаков черной коляски с красными колесами.
 Раз уж он добрался до заставы, можно проехать и дальше - это было яснее
ясного. И Пен помчался к "Джорджу", где и узнал от конюха, что мистер  Фокер
здесь и что ночью он "так кутил", что боже упаси, и уж и пил-то он, и  песни
распевал, и все норовил подраться с Томом, форейтором.
 - Только навряд ли это бы для него хорошо кончилось, -  добавил  конюх,
ухмыльнувшись. - Ну,  отнес  своему  барину  горячей  воды  побриться?  -  с
насмешкой обратился он к слуге  мистера  Фокера,  проходившему  до  двору  с
хозяйским платьем, отменно вычищенным  и  сложенным.  -  Проводи-ка  мистера
Пенденниса. - И Пен следом за слугой зашел наконец в  комнату,  где  посреди
широчайшей кровати возлежал мистер Гарри Фокер.
 Перина и подушки так высоко вздымались вокруг мистера Фокера, что почти
скрывали его желтое личико и красный шелковый ночной колпак.
 - Здорово! - сказал Пен.
 - Кто идет? Ответь скорее, - пропел голос из глубины  постели.  -  Как,
опять Пенденнис? А мамаше твоей известно, где ты находишься? Ты с нами вчера
ужиная? Нет... погоди, кто с нами вчера ужинал, Дурачина?
 - Три офицера, сэр, и мистер Бингли, сэр, и  мистер  Костиган,  сэр,  -
отвечал слуга,  воспринимавший  все  слова  мистера  Фокера  с  невозмутимой
серьезностью.
 - Да, верно: ходила чаша вкруговую.  Мы  пели.  И  я,  помнится,  хотел
подраться с форейтором. Я его расколошматил, а, Дурачина?
 - Никак нет, сэр. Драка не состоялась, сэр, - отвечал  Дурачина  все  с
той же невозмутимой серьезностью. Он тем временем отмыкал  несессер  мистера
Фокера - целый сундук, подарок любящей матери, без которого молодой  человек
не выезжал из дому. В нем содержалось  немало  сокровищ:  серебряная  миска,
серебряный стакан, серебряные шкатулочки, и флаконы, для равного рода духов,
и целый набор бритв, ожидающих того времени, когда у мистера  Фокера  начнет
расти борода.
 - Ладно, как-нибудь в другой раз, - сказал юноша, зевая и закидывая  за
голову тощие ручки. - Верно, драки не было. Зато было пение, Бингли  пел,  я
сам пел, генерал пел - то бишь Костиган. Ты когда-нибудь слышал, как он поет
"Свинка под кроватью"?
 - Тот человек, которого мм вчера встретили? - спросил Пен,  затрепетав.
- Отец...
 - Отец Фодерингэй, совершенно правильно. Настоящая Венера, а, Пен?
 - Прошу прощения, сэр, мистер Костиган сидит в гостиной, сэр,  говорит,
вы пригласили его к завтраку, сэр. Пять раз приходил, сэр, только нипочем не
велел вас будить. С одиннадцати часов ждет, сэр...
 - А сейчас сколько?
 - Час, сэр.
 - Что бы, сказала лучшая из матерей, если б в такое время увидела  меля
в постели? - вскричал юный ленивец, - Она отправила меня сюда с репетитором
Хочет, чтобы я развивал свои запущенные дарования - ха, ха!  А  в  школе-то,
помнишь, Пен, в семь часов поднимали с постели! - И он разразился  радостным
мальчишеским смехом. Потом продолжал: - Ступай побеседуй с генералом, пока я
одеваюсь. Да не забудь, Пенденнис, попроси его спеть "Свинку под  кроватью",
не пожалеешь. - Пен в чрезвычайном  смущении  пошел  беседовать  с  мистером
Костиганом, а мистер Фокер приступил к одеванию.
 Из двух дедов мистера Фокера тот,  от  кого  он  получил  в  наследство
крупное состояние, был пивоваром второй же был графом и подарил ему безумно
и слепо любящую мать. Фокеры из поколения в поколение учились в школе  Серых
монахов. И нашего приятеля, чья фамилия видна была с площадки для  игр,  ибо
красовалась  на  вывеске  трактира,   зазывавшей   пить   "Портер   Фокера",
безжалостно  изводили  за  профессию   его   отца,   за   некрасивое   лицо,
неспособность к учению, неопрятность, обжорство и другие  пороки.  Но  зная,
что впечатлительного мальчика тиранство  сверстников  превращает  в  буку  и
фискала, можно понять и то, что Фокер, вырвавшись из  неволи,  за  несколько
месяцев совершенно преобразился и стал тем веселым,  насмешливым,  блестящим
молодым человеком, с которым мы познакомились. Невеждой он, правда, остался,
ибо для приобретения знаний мало выйти из школы и поступить  в  колледж  но
теперь он, на свой лад, был таким же щеголем, каким раньше был неряхой, и  к
двум своим гостям вышел надушенный, в тончайшем белье, словом  -  заправским
денди.
 Генерал, или, вернее, капитан Костиган, - он сам предпочитал  числиться
в этом чине, - сидел у окна,  держа  в  вытянутых  руках  газету.  Зрение  у
капитана было неважное,  и  газету  он  читал  не  только  своими  красными,
воспаленными глазами, но и с помощью губ, как человек, для которого чтение -
занятие непривычное и трудное. Шляпа его съехала на ухо а так как одна  его
нога  лежала  на  подоконнике,  то  по  размерам  и  возрасту  его  башмаков
внимательный наблюдатель мог бы отметить, что живется капитану несладко. Так
и кажется, что бедность, прежде  нежели  окончательно  завладеть  человеком,
совершает набеги на его конечности первой ее добычей  становятся  предметы,
защищающие нашу голову, ноги  и  руки.  И  у  капитана  они  имели  какой-то
особенно залихватский,  потрепанный  вид.  При  появлении  Пена  он  слез  с
подоконника и приветствовал вошедшего - сперва по-военному, приложив к шляпе
два пальца (в разорванной черной перчатке), а  затем  сняв  и  самую  шляпу.
Капитан был лысоват, но  начесывал,  на  макушку  жидкие  пряди  темно-седых
волос, и такие же пряди свисали ему на виски. Каков бы ни был  у  него  цвет
лица в молодости, неумеренное потребление спиртно