са слились в молитве, притупляющей  боль,  пробуждающей
надежду,  что  постепенно  овладевает  всем  существом,  истомленным  жаждой
милости и исцеления, за которым приходилось ехать в такую даль.
     Садясь на свое место, Пьер заметил,  что  Мари  побледнела  и  лежит  с
закрытыми глазами; по болезненной гримасе, исказившей ее лицо, он понял, что
она не спит.
     - Вам хуже?
     - О да, мне очень плохо. Я не доеду... Эти беспрерывные толчки...
     Мари застонала, открыла глаза. В полубессознательном состоянии смотрела
она на других больных. Как раз в это время в соседнем  купе,  напротив  г-на
Сабатье, больная, по имени Гривотта, до тех пор лежавшая как мертвая,  почти
не дыша, привстала со скамейки. Это была  высокого  роста  девушка  лет  под
тридцать, какая-то своеобразная, нескладная, с  широким  изможденным  лицом;
курчавые волосы и огненные глаза очень красили ее.  У  нее  была  чахотка  в
последней стадии.
     - А? Каково, барышня? - обратилась она  к  Мари  хриплым,  еле  слышным
голосом. - Хорошо бы заснуть, да невозможно, колеса словно вертятся у тебя в
голове.
     Несмотря на то, что ей трудно было говорить, девушка упорно  продолжала
рассказывать о себе. Она была матрасницей и долгое  время  вместе  с  теткой
чинила матрасы по всем  дворам  Берси.  Свою  болезнь  Гривотта  приписывала
загрязненному волосу, который ей приходилось чесать в юности.  За  пять  лет
девушка перебывала  во  многих  парижских  больницах  и  говорила  обо  всех
известных врачах, как о старых знакомых. Сестры больницы Ларибуазьер,  видя,
как ревностно выполняет она религиозные обряды, превратили  ее  в  настоящую
фанатичку и убедили, что лурдская богоматерь непременно ее исцелит.
     - Конечно, мне это очень нужно; они говорят, что одно легкое никуда  не
годится, да и другое не лучше. Каверны, знаете ли... Сначала у  меня  болели
лопатки, и я выплевывала мокроту, потом стала худеть и до того отощала,  что
смотреть стало не на что. Теперь я все время  потею,  кашляю  так,  что  все
нутро выворачивается, и не  могу  отхаркнуть,  такая  густая  мокрота...  И,
понимаете, я едва держусь на ногах и совсем не могу есть...
     Она помолчала, задыхаясь от  кашля;  мертвенная  бледность  покрыла  ее
лицо.
     - Ничего, мне все-таки лучше, чем вон тому больному, в купе позади вас.
У него то же, что у меня, только ему гораздо хуже.
     Она ошибалась. За спиной Мари, на тюфяке, действительно  лежал  молодой
миссионер, брат Изидор,  которого  совсем  не  было  видно,  потому  что  от
слабости он не мог даже двинуть пальцем. Однако  болел  он  не  чахоткой,  а
умирал от воспаления печени,  которое  схватил  в  Сенегале.  Он  был  очень
длинный и худой; его пожелтевшее, высохшее лицо казалось  безжизненным,  как
пергамент.  Нарыв,  образовавшийся  в  печени,  прорвался,  и  гной  изнурял
больного; его била лихорадка, мучили рвота, бред.  Только  глаза  жили  еще,
излучая неугасимую любовь; их пламень освещал это лицо умирающего на  кресте
Христа, простое крестьянское лицо, которому страстная вера  порой  придавала
величие. Он был бретонцем, последним хилым отпрыском  многочисленной  семьи;
свой небольшой надел он оставил старшим братьям. Миссионера сопровождала его
сестра Марта, на два года моложе его; она служила в Париже прислугой, но  из
преданности к брату бросила место, чтобы ехать с ним, и теперь проедала свои
скудные сбережения.
     - Я была на платформе, когда его сажали в вагон, - продолжала Гривотта.
- Его несли четыре человека.
     Больше она не могла говорить. У нее начался сильный  приступ  кашля,  и
она упала на скамейку. Девушка  задыхалась,  багровые  пятна  на  ее  скулах
посинели. Сестра  Гиацинта  тотчас  приподняла  ей  голову  и  вытерла  губы
платком, на котором проступили красные пятна. А г-жа де Жонкьер в это  время
оказывала помощь г-же Ветю, больной, лежавшей напротив нее. Г-жа  Ветю  была
женой мелкого часовщика из квартала Муфтар,  который  не  мог  закрыть  свою
лавку,  чтобы  сопровождать  жену  в  Лурд.   Поэтому   она   обратилась   в
Попечительство: по крайней мере хоть кто-то позаботится о ней.  Страх  перед
смертью обратил ее к церкви, куда она не заглядывала  с  первого  причастия.
Г-жа Ветю знала, что она обречена: у нее был рак  желудка,  и  лицо  ее  уже
приобрело растерянное выражение и желтизну, свойственную  людям,  страдающим
этой болезнью, а испражнения были черными, точно сажа. За  все  время,  пока
поезд находился в пути, она еще не произнесла ни слова: губы ее были  плотно
сжаты, она невыносимо страдала. Вскоре у нее началась рвота, и она  потеряла
сознание. Как  только  она  открывала  рот,  из  него  вырывалось  зловонное
дыхание, заражавшее воздух и вызывавшее тошноту.
     - Это невозможно, - пробормотала г-жа  де  Жонкьер,  почувствовав  себя
нехорошо, - надо проветрить вагон.
     Сестра Гиацинта как раз уложила Гривотту на подушку.
     - Конечно, откроем на несколько минут окно. Только не с этой стороны, я
боюсь нового приступа кашля. Откройте у себя.
     Жара усиливалась, в тяжелом, тошнотворном воздухе нечем было дышать,  и
все с облегчением вздохнули, когда в открытое окно хлынула свежая  струя.  В
вагоне    началась    уборка:    сестра    вылила    содержимое     сосудов,
дама-попечительница вытерла губкой пол, который ходуном  ходил  от  жестокой
тряски. Надо было все прибрать. Тут явилась новая забота: четвертая больная,
сидевшая до сих пор неподвижно, захотела есть. Это была  худенькая  девушка,
лицо ее было закрыто черным платком.
     Госпожа де Жонкьер со спокойной самоотверженностью сейчас же предложила
ей свои услуги.
     - Не беспокойтесь, сестра, я нарежу ей хлеб маленькими кусочками.
     Мари хотелось немного отвлечься от своих мыслей, и она заинтересовалась
неподвижной фигурой, скрытой под черным покрывалом. Она подозревала, что  на
лице девушки, очевидно, язва.  Ей  сказали,  что  это  служанка.  Несчастная
девушка, пикардийка, по имени Элиза Руке, вынуждена была  оставить  место  и
теперь жила в Париже у сестры, которая  очень  грубо  с  ней  обращалась.  В
больницу с такой болезнью ее не брали. Очень богомольная,  Элиза  уже  много
месяцев жаждала попасть в  Лурд.  Мари  с  затаенным  страхом  ждала,  когда
девушка откинет платок.
     - Кусочки достаточно мелкие? - ласково спросила г-жа дг Жонкьер.  -  Вы
сумеете просунуть их в рот?
     Хриплый голос пробормотал из-под платка:
     - Да, да, сударыня. Наконец платок  был  снят,  и  Мари  вздрогнула  от
ужаса. У девушки была волчанка - мало-помалу она разъела ей нос и  губы;  на
слизистых  оболочках  образовались  язвы;  некоторые  из  них  подживали   и
покрывались корочками, но тут же возникали другие. Лицо, обрамленное жесткой
шевелюрой, как-то вытянулось, приобрело сходство с собачьей мордой,  которое
особенно  подчеркивали  большие  круглые  глаза.  Носовых  хрящей  почти  не
существовало, рот запал, верхняя губа вспухла и потеряла форму. Из  огромной
язвы вытекал гной с сукровицей.
     - Ах, Пьер, посмотрите! - прошептала, дрожа, Мари.
     Священник содрогнулся, глядя,  как  Элиза  Руке  осторожно  просовывает
маленькие кусочки хлеба в кровоточащую дыру, заменявшую ей рот. Все в вагоне
побледнели  при  виде  этого  страшного  зрелища.  И  одна  мысль   овладела
паломниками, жившими только надеждой: "О пресвятая дева,  всемогущая  матерь
божья, какое чудо исцелиться от такой болезни!"
     - Не будем думать о себе, если мы хотим быть  здоровыми,  дети  мои,  -
сказала сестра Гиацинта.
     И она начала второй круг молитв - пять  скорбных  песнопений:  Иисус  в
саду  Гефсиманском,  Иисус  бичуемый,  Иисус,  увенчанный  терниями,  Иисус,
несущий крест, Иисус, умирающий на кресте. Затем  последовала  молитва:  "На
тебя, пресвятая дева, уповаю..."
     Проехали Блуа, прошло уже добрых три часа,  как  поезд  покинул  Париж.
Мари, отвернувшись от Элизы  Руке,  устремила  теперь  взгляд  на  больного,
занимавшего место в другом купе, направо от нее, там, где лежал брат Изидор.
Она уже раньше обратила внимание на этого  бедно  одетого,  не  старого  еще
человека в черном сюртуке; небольшого роста, худой, с изможденным лицом,  по
которому струился пот, и реденькой, седеющей  бородкой,  он,  видимо,  очень
страдал. Больной сидел неподвижно в углу и ни с кем не говорил,  устремив  в
пространство пристальный взгляд широко раскрытых глаз. Вдруг Мари  заметила,
что веки у него смежились и он теряет сознание.
     Она обратила на него внимание сестры Гиацинты.
     - Сестра, больному, кажется, дурно.
     - Где, милое мое дитя?
     - Вон там, у него запрокинулась голова.
     Поднялось  волнение,  паломники  встали,  они  хотели   посмотреть   на
больного. Г-жа де  Жонкьер  крикнула  сестре  миссионера,  Марте,  чтобы  та
похлопала больного по рукам.
     - Расспросите его, узнайте, чем он болен.
     Марта тряхнула его, стала задавать вопросы. Человек ничего не  отвечал,
только хрипел, не открывая глаз. Раздался чей-то испуганный голос:
     - Он, кажется, кончается.
     Страх рос; по всему  вагону  поднялись  разговоры,  посыпались  советы.
Никто не знал больного. Он, по-видимому, ехал не от Попечительства, так  как
на шее у него не было билета того же цвета, что и поезд.  Кто-то  рассказал,
что видел, как он прибыл за три минуты до отхода поезда, у него был усталый,
измученный вид, и он еле дотащился до  угла,  где  теперь  умирал.  Он  едва
дышал. Тут кто-то  заметил  билет,  засунутый  за  ленту  старого  цилиндра,
висевшего рядом.
     - Слышите, он вздохнул! - воскликнула сестра Гиацинта. - Спросите,  как
его зовут.
     Но в ответ на новый вопрос Марты больной только еле слышно простонал:
     - Ох, как мне плохо!
     Больше ничего нельзя было от него добиться. На все вопросы  -  кто  он,
откуда, чем болен, как ему помочь - он отвечал непрерывным стоном:
     - Ох, мне плохо!.. Так плохо!
     Сестра Гиацинта страшно волновалась:  хоть  бы  ехать  с  ним  в  одном
купе... Она решила  обязательно  к  нему  перейти.  Но  до  Пуатье  не  было
остановок.  На  больного   было   страшно   смотреть,   голова   его   снова
запрокинулась.
     - Он кончается, он кончается, - повторил тот же голос.  Боже  мой!  Что
делать?
     Сестра знала, что в поезде едет  со  святыми  дарами  отец  Массиас  из
Общины  успения,  готовый  напутствовать  умирающих:  каждый  год  в  дороге
кто-нибудь умирал.  Но  она  не  решалась  воспользоваться  тормозом,  чтобы
остановить поезд. Был и вагон-буфет, который обслуживала сестра Сен-Франсуа;
там находился врач с аптечкой. Если больной  доедет  живым  до  Пуатье,  где
предполагалась получасовая остановка, ему будет  оказана  всяческая  помощь.
Ужасно, если он умрет до прибытия в Пуатье. Но мало-помалу все  успокоились,
больной начал дышать ровнее и, казалось, уснул.
     - Умереть, не доехав  до  места,  -  прошептала,  вздрагивая,  Мари,  -
умереть у земли обетованной...
     Отец пытался ее ободрить.
     - Но ведь я тоже так страдаю, так страдаю! - воскликнула девушка.
     - Доверьтесь святой деве, - сказал Пьер, -  она  хранит  вас.  Мари  не
могла больше сидеть, пришлось снова уложить ее
     в  тесный  ящик.  Отец  и   священник   делали   это   с   бесконечными
предосторожностями, так как малейший толчок вызывал у нее стон.  Она  лежала
точно мертвая, едва дыша, лицо ее, обрамленное пышными белокурыми  волосами,
выражало страдание. А поезд уже четыре часа  все  мчался  и  мчался  вперед.
Вагон неистово качало оттого, что он был в хвосте  поезда,  сцепы  скрипели,
колеса   неимоверно   стучали.   В   окна,   которые   приходилось   держать
полуоткрытыми, влетала едкая, обжигающая пыль, жара становилась невыносимой,
было душно, как перед грозой; рыжеватое небо постепенно заволокло  тяжелыми,
неподвижными тучами. Тесные, зловонные купе, эти ящики на колесах, где  люди
ели, пили и  удовлетворяли  свои  естественные  надобности  среди  одуряющих
стонов, молитв, песнопений, превратились в настоящее пекло.
     Не одна Мари чувствовала себя хуже, чем обычно; другие также измучились
в пути. Маленькая Роза, неподвижно лежавшая на коленях  у  своей  безутешной
матери, которая смотрела на ребенка большими, полными слез глазами, была так
бледна, что г-жа Маэ дважды наклонялась и щупала ее руки, в страхе, что  они
уже похолодели. Г-жа Сабатье каждую минуту перекладывала с  места  на  место
ноги своего мужа - они так отекали, что он не в  состоянии  был  держать  их
долго в одном положении. Брат Изидор, по-прежнему не приходивший в сознание,
стал кричать; его сестра, не зная, чем ему помочь, приподняла его и  прижала
к себе. Гривотта как будто заснула, но всю ее сотрясала упорная икота, а изо
рта текла струйка крови. Г-жу Ветю снова вырвало зловонной черной жидкостью.
Элиза Руке перестала закрывать страшную зияющую рану на лице.  А  человек  в
дальнем углу продолжал хрипеть; дыхание его было прерывистым, казалось, он с
минуты на минуту скончается.  Тщетно  г-жа  де  Жонкьер  и  сестра  Гиацинта
разрывались на части - они не в состоянии были облегчить столько  страданий.
Поистине адом был этот мчавшийся вагон, в котором скопилось так много горя и
мук; от быстрого движения качался  багаж  -  развешанное  на  крюках  ветхое
тряпье, старые корзинки, перевязанные веревками; а  в  крайнем  купе  десять
паломниц, и пожилые  и  молодые,  жалкие  и  безобразные,  без  устали  пели
плаксивыми, пронзительными и фальшивыми голосами,
     Пьер подумал об остальных вагонах этого  белого  поезда,  перевозившего
главным образом тяжелобольных: и в  них  были  те  же  страдания.  Потом  он
вспомнил о других поездах, выехавших в то утро из Парижа - сером и  голубом,
предшествовавших  белому,  а  также  зеленом,  желтом,  розовом,  оранжевом,
следовавших за ним. По всей линии от  разных  станций  каждый  час  отходили
поезда. Пьер думал и о тех поездах, которые вышли в  тот  день  из  Орлеана,
Мана, Пуатье, Бордо, Марселя, Каркасона. Всю Францию  по  всем  направлениям
бороздили подобные поезда; они мчались к святому Гроту,  чтобы  выбросить  к
стопам святой девы тридцать тысяч больных и паломников. И в другие дни поток
людей устремлялся туда, ни одной недели не проходило без того, чтобы в Лурде
не появлялись паломники; не только Франция, вся Европа, весь мир пускался  в
путь, и в некоторые годы  особенного  религиозного  подъема  там  бывало  от
трехсот до пятисот тысяч человек.
     Пьеру казалось, что он слышит  стук  колес  этих  поездов,  прибывающих
отовсюду, стекающихся к одной точке, к Гроту, где пылают  свечи.  Их  грохот
мешался с болезненными воплями, с песнопениями, которые уносились вдаль.  То
были больницы на колесах, мчавшие безнадежно больных, исстрадавшихся  людей,
жаждущих  выздоровления,  обуреваемых  неистовой  надеждой   получить   хоть
какое-то облегчение, уйти от угрозы смерти, страшной, скоропостижной  смерти
среди суетливой толпы. Они мчались и мчались, неся с собой всю скорбь земной
юдоли, стремясь приблизиться  к  чудесной  иллюзии,  утешающей  скорбящих  и
несущей исцеление больным.
     Огромная жалость переполнила сердце Пьера, его  охватило  благоговейное
чувство милосердия при виде стольких слез, при  виде  всех  этих  страданий,
гложущих слабого, обездоленного человека. Он испытывал смертельную тоску,  а
в сердце его горел неугасимый огонь братской любви ко всем  этим  несчастным
созданиям.
     В половине одиннадцатого, когда отъехали  от  станции  Сен-Пьер-дэ-Кор,
сестра Гиацинта подала знак, и паломники начали третий курс  молитв  -  пять
славословий:  воскресению  Христову,  вознесению,  сошествию  святого  духа,
успению пресвятой богородицы, венчанию пресвятой  богородицы.  Потом  запели
хвалу Бернадетте, бесконечную жалобу,  состоявшую  из  шестидесяти  строф  с
припевом "Ave Maria!" Убаюканные напевным ритмом, который медленно охватывал
все существо,  несчастные  впадали  в  восторженное,  полусонное  состояние,
блаженно ожидая чуда.

II

     За окнами расстилались зеленые пространства Пуату;  аббат  Пьер  Фрсман
все глядел на убегающие деревья и наконец перестал их различать. Появилась и
исчезла колокольня, - паломники перекрестились. В Пуатье должны были прибыть
только в двенадцать тридцать  пять,  а  пока  поезд  все  мчался  и  мчался.
Усталость  от  тяжкого,  грозового  дня  росла.  Молодой  священник  глубоко
задумался; песнопение убаюкивало его, как равномерный звук прибоя.
     Пьер забыл настоящее, он весь был во власти  воскресшего  прошлого.  Он
стал вспоминать то, что было давно, давно. Ему представился дом в Нейи,  где
он родился и жил по сей день, мирное жилище,  располагавшее  к  труду,  сад,
засаженный прекрасными деревьями, отделенный от соседнего, точно  такого  же
сада живой изгородью, обнесенной решеткой.  Пьеру  вспомнился  летний  день;
вокруг стола, в тени развесистого каштана, сидели за завтраком отец, мать  и
старший брат; ему  самому  было  в  то  время  года  три  -  четыре.  Смутно
припоминался отец, Мишель Фроман, знаменитый химик, член Института, почти не
выходивший из своей лаборатории, которую он сам построил  в  этом  пустынном
квартале.  Яснее  представлялся  Пьеру  брат  Гийом,  которому  тогда   было
четырнадцать лет - в тот день его отпустили из лицея и он находился дома,  -
а особенно хорошо видел он мать, такую  кроткую  и  тихую;  живые  глаза  ее
светились  добротой.  Позднее  Пьер  узнал,  сколько  горя   перенесла   эта
богобоязненная, верующая женщина, решившаяся  из  уважения  и  благодарности
выйти замуж за человека неверующего, старше  ее  на  пятнадцать  лет,  -  он
когда-то оказал большие услуги ее семье. Пьер,  поздний  плод  этого  брака,
появился на свет, когда отцу шел уже пятидесятый год; он только помнил,  что
его мать была почтительна и во всем покорна  воле  отца,  которого  страстно
полюбила; ее ужасно мучило сознание, что он обрек себя на погибель. И  вдруг
другое воспоминание нахлынуло на Пьера, страшное  воспоминание  о  том  дне,
когда от несчастного случая - взрыва реторты в лаборатории - погиб его отец.
Пьеру было тогда пять лет, он помнил малейшие подробности ужасного  события,
крик матери, когда она нашла изуродованный труп мужа среди  обломков,  затем
ее ужас, рыдания и молитвы: она была уверена, что бог  сразил  нечестивца  и
навеки  осудил  его.  Не  решаясь   сжечь   его   бумаги   и   книги,   мать
удовольствовалась тем, что заперла кабинет, куда никто больше не  входил.  С
той минуты, преследуемая видениями ада, она носилась с мыслью  оставить  при
себе младшего сына и воспитать его в строго религиозном духе: он должен  был
искупить неверие отца и вымолить ему  прощение.  Старший,  Гийом,  уже  ушел
из-под ее влияния, он вырос  в  коллеже,  поддался  веяниям  века,  а  этот,
маленький, не уйдет из дому, наставником  его  будет  священник.  Ее  тайной
мечтой, страстной надеждой было увидеть  сына  священником,  который  служит
свою первую обедню, освобождая души от вечных мук.
     Другой образ возник перед глазами Пьера словно живой. Он  вдруг  увидел
среди зеленых ветвей, пронизанных солнцем, Мари де Герсен такою,  какой  она
предстала перед ним  однажды  утром  у  изгороди,  отделявшей  два  соседних
владения. Г-н де Герсен, принадлежавший к мелкому  нормандскому  дворянству,
был архитектором-новатором.  В  то  время  он  увлекся  сооружением  рабочих
поселков с  церквами  и  школами  -  это  было  большое  начинание,  но  еще
малоизученное; г-н де Герсен вложил в дело весь свой капитал - триста  тысяч
франков - с пылкостью и беспечностью, свойственными  художникам-неудачникам.
Г-жа де Герсен и г-жа Фроман сблизились на почве религии; но первая, строгая
и решительная, была женщиной властной и железной  рукой  удерживала  дом  от
крушения;  она  воспитывала  обеих  дочерей,  Бланш  и   Мари,   в   суровом
благочестии. Старшая отличалась серьезностью, как  и  мать,  младшая,  очень
богомольная, обожала игры, бы