же
Бернадетта могла видеть эту святую деву или изображающую ее статуэтку, такую
упрощенно  традиционную  деву  Марию,  без  единой  драгоценности,  овеянную
наивным обаянием,  приписываемым  ей  простым  народом?  В  какой  книжке  с
картинками - из книжек брага ее кормилицы, доброго священника, который читал
такие чудесные сказки? На какой  картине  или  раскрашенном  и  позолоченном
витраже в церкви, где  она  провела  столько  дней  своего  детства?  Откуда
взялись  золотые  розы  на  босых  ножках,  какое   влюбленное   воображение
благоговейно создало этот образ, символизирующий расцвет  женской  плоти,  з
каком рыцарском романе или истории, рассказанной на уроке катехизиса аббатом
Адером, нашлось такое описание? А быть может,  девочке  привиделось  это  во
время ее неосознанных грез наяву, которыми  сопровождались  ее  блуждания  в
тенистых рощах Бартреса. когда она без конца повторяла молитвы святой деве?
     Голос Пьера стал еще мягче; не все говорил он этим простым духом людям,
окружавшим его; но попытка объяснить чудеса, подсказанная скрытым в его душе
сомнением, окрашивала его рассказ трепетным чувством братской  симпатии,  Он
еще больше любил Бернадетту  за  чарующий  образ  ласковой,  привлекательной
женщины, созданный  ее  воображением,  -  женщины,  которая  являлась  ей  в
галлюцинациях, так грациозно то показываясь,  то  исчезая.  Сначала  девочка
видела яркий свет, потом  вырисовывались  контуры  фигуры,  женщина  ходила,
наклонялась, двигалась легко и незаметно, потом она таяла; свет же оставался
еще некоторое время и наконец  гас,  как  падающая  звезда.  Ни  одна  живая
женщина не могла обладать таким  белым  и  розовым  лицом,  такой  красотой,
словно на картинках в книжках катехизиса. Ее босые ноги с цветущими золотыми
розами не кололись даже о шиповник, растущий возле грота.
     Затем Пьер стал рассказывать о других видениях. В четвертый и пятый раз
Бернадетта видела ее в пятницу и субботу; но светлая женщина еще не  сказала
своего имени, она только улыбалась и кивала девочке, не произнося ни  слова.
В воскресенье она заплакала и сказала Бернадетте: "Помолись за грешников". В
понедельник, очевидно, желая испытать девочку, она, к величайшему  огорчению
последней, вовсе не явилась. Но во вторник она  поверила  Бернадетте  тайну,
которую та никому не должна открывать, и наконец указала девочке ее  миссию:
"Иди и скажи священникам, что в этом месте надо построить часовню". В  среду
она  несколько  раз  произнесла:  "Покаяние!  покаяние!  покаяние!"  Девочка
повторила это слово, целуя землю. В четверг она сказала: "Иди  к  источнику,
напейся и умойся из него, и ешь траву, что растет  тут,  рядом".  Эти  слова
Бернадетта поняла лишь после того, как зашла в самую глубину грота и  у  нее
из-под пальцев полилась вода; произошло  чудо,  возник  волшебный  источник.
Затем наступила вторая неделя: дева не пришла в  пятницу,  но  являлась  все
пять следующих  дней  и  повторяла  свои  приказания,  с  улыбкой  глядя  на
избранную ею  смиренную  девочку,  а  Бернадетта  при  ее  появлении  читала
молитвы; перебирая четки и поцеловав землю,  она  на  коленях  подползала  к
источнику, чтобы попить и умыться  из  него.  Наконец  четвертого  марта,  в
последний день мистических свиданий, дева еще раз  настоятельно  потргбовала
построить часовню, чтобы народ стекался сюда со всех концов  земли.  Однако,
несмотря на обращенные к ней просьбы, она пока  не  называла  своего  имени;
только через три недели, в четверг, двадцать пятого марта, дева, сложив руки
и вознеся очи к небу, произнесла: "Я  -  непорочное  зачатие".  Она  явилась
Бернадетте еще два раза: седьмого апреля и шестнадцатого июня; в первый  раз
произошло чудо со свечой - девочка долго держала над огнем руку и не  сожгла
ее, второй раз  дева  явилась  для  прощания  и  одарила  девочку  последней
улыбкой, последним приветом.  В  общем,  Бернадетта  насчитала  восемнадцать
явлений, но больше святая дева не показывалась.
     Пьер  ощущал  какое-то  раздвоение.  Пока  он  рассказывал   прекрасную
волшебную сказку, такую сладостную для несчастных  слушателей,  в  душе  его
возник образ Бернадетты, милой, жалкой девочки, чье  страдание  распустилось
таким пышным цветом. По резкому суждению  одного  врача,  четырнадцатилетняя
девочка, поздно развившаяся физически, измученная астмой, была, в  сущности,
только истеричкой и, несомненно,  дегенераткой.  Правда,  у  нее  не  бывало
жестоких припадков, которые сопровождались бы судорожным  кашлем  и  сильным
удушьем, она точно запоминала свои сны, но это лишь  указывало  на  то,  что
болезнь  ее  носила  весьма  любопытный  и  исключительный   характер;   все
необъяснимое воспринимается как  чудо,  ибо  наука  так  несовершенна,  а  в
природе, да и в самом человеке так много непонятного! Скольким пастушкам  до
Бернадетты являлась в детских грезах святая дева! И всегда это  была  та  же
озаренная светом женщина, та же тайна, тот же забивший вдруг источник, та же
миссия, чудеса, которые  должны  пробудить  религиозное  чувство  в  людских
толпах.  И  всегда  это  видение   является   нищему   ребенку,   освещенное
традиционным представлением прихожанина о красоте,  кротости  и  добродетели
идеального образа, всегда это наивно по методу  и  тождественно  по  цели  -
избавление народов от неверия, постройка церквей,  процессии  верующих!  Все
речи, нисходившие с небес, похожи были друг на друга - одни и те же  призывы
к покаянию, обещание божественной милости; в данном случае новым было только
необычайное утверждение: "Я -  непорочное  зачатие".  Оно  являлось  как  бы
признанием самою святой девой догмы, провозглашенной с амвона в Риме за  три
года  до  того.  Получалось,  что  девочка  видела  не  непорочную  деву,  а
непорочное зачатие, абстракцию, догму, так что естественно возникал  вопрос,
почему святая дева так  назвала  себя.  Быть  может,  Бернадетта  где-нибудь
слышала и другие слова и бессознательно сохранила их  в  памяти.  Но  откуда
взялось именно это выражение,  подтверждавшее  пока  еще  спорный  вопрос  о
безгрешности святой девы?
     Эти  события  взбудоражили  весь  Лурд:  народ  валил  валом,  начались
чудесные исцеления и в  то  же  время  -  неизбежные  преследования,  только
утверждающие торжество всяких новых  верований.  Лурдский  священник,  аббат
Пейрамаль, человек честный, прямой и сильный духом, с полным основанием  мог
сказать, что не знает Бернадетты, - он еще ни разу не  видел  ее  на  уроках
катехизиса. Кто же оказал давление на детский ум, кто  заставил  ее  выучить
этот урок? Правда, оставалось детство в Бартресе, первые наставления  аббата
Адера, беседы и религиозные обряды,  прославляющие  недавно  провозглашенную
догму, а может быть, девочку просто натолкнула на эту мысль полученная ею  в
подарок медаль с изображением мадонны, - такие медали щедро распространялись
среди народа... Аббат Адер, предсказавший миссию Бернадетты, сошел со сцены,
о нем не упоминалось ни словом, хотя ему первому довелось понять, что таит в
себе детская душа, попавшая в его благочестивые  руки.  Все  неведомые  силы
глухой деревни пришли в действие, весь этот  ограниченный,  суеверный  мирок
бушевал, смущал умы, распространяя атмосферу тайны.
     Кто-то вспомнил, что пастух из  Аржелеса,  говоря  о  скале  Масабиель,
предсказал, что там произойдут великие события. Другие дети стали впадать  в
экстаз, сотрясаясь от судорог, с широко раскрытыми глазами;  но  они  видели
только дьявола. Казалось, безумие охватило весь край. В  Лурде,  на  площади
Порш, какая-то старая женщина утверждала, что  Бернадетта  -  колдунья,  она
будто бы видела у  нее  в  глазу  жабью  лапу.  Другие,  тысячи  паломников,
набежавших отовсюду, считали ее святой и целовали ее  одежду.  Люди  рыдали,
неистовство овладевало толпой, когда девочка падала на колени перед  Гротом,
держа в правой руке зажженную свечу, а левой перебирая четки. Она  бледнела,
преображалась,  хорошела.  Лицо  ее   приобретало   выражение   необычайного
блаженства, а глаза светились и полуоткрытые губы шевелились, словно девочка
произносила неслышные слова. Было совершенно ясно, что у нее нет своей воли,
она вся поглощена мечтою и грезит наяву; для нее, жившей  в  ограниченном  и
своеобразном мирке, это была единственная  бесспорная  действительность,  за
которую она готова была отдать последнюю каплю крови, о  которой  без  конца
рассказывала с неизменными подробностями. Бернадетта не лгала, потому что не
ведала ничего иного, да и не могла, не хотела ничего иного желать. Тут  Пьер
углубился в описание старого Лурда, этого маленького благочестивого городка,
дремавшего у подножия Пиренеев. Некогда  замок,  построенный  на  скале,  на
стыке семи долин Лаведана, являлся как бы ключом, открывавшим доступ в горы.
Но теперь замок был разрушен и превратился в руины, расположенные у входа  в
тупик. Волны современной жизни разбивались у подножия  этой  крепости,  этих
высоких, покрытых снегом гор; и только железная дорога через  Пиренеи,  если
бы ее построили, могла бы оживить этот забытый уголок, вдохнуть свежую струю
в застоявшуюся здесь, как болото, общественную жизнь. Итак, Лурд безмятежно,
лениво дремал среди вековой тишины; узкие улицы с булыжной мостовой,  темные
дома, отделанные мрамором, ветхие кровли по-прежнему грудились к востоку  от
замка; улица Грота,  называвшаяся  тогда  улицей  Леса,  представляла  собой
пустынную дорогу, по которой никто не ездил; ни один дом не стоял  у  самого
Гава, катившего илистые воды среди одиноких ив и высоких трав.  В  будни  на
площади Маркадаль встречались  редкие  прохожие,  спешившие  домой  хозяйки,
праздно гуляющие мелкие рантье, и только по воскресеньям  или  в  ярмарочные
дни  можно  было  видеть  принарядившихся  обывателей  и  толпы  скотоводов,
спустившихся с отдаленных гор со своими стадами.  С  наступлением  лечебного
сезона некоторое оживление  вносила  в  городок  публика,  направлявшаяся  в
дилижансах дважды в день в Котере и Баньер; дилижансы  прибывали  из  По  по
отвратительной дороге, пересекали вброд Лапаку, которая  часто  разливалась,
затем поднимались по крутой мостовой улицы  Бас  и  следовали  дальше  вдоль
церковной ограды, в тени высоких вязов. А какая тишина вокруг, да и в  самой
древней  церкви,  построенной  в  испанском  стиле,  со  старинной  резьбой,
колоннами, алтарями,  статуями,  золотыми  образами  и  расписными  иконами,
потемневшими от времени и озаренными светом  мистических  светильников!  Все
население приходило сюда молиться; здесь оно находило пищу для  таинственных
грез. Тут не было неверующих, народ наивно верил,  каждая  корпорация  несла
знамя своего святого, всякого рода братства объединяли по  праздничным  дням
весь город в одну христианскую семью. Поэтому, подобно  прелестному  цветку,
взращенному в избранном сосуде, здесь царила исключительная чистота  нравов.
Молодым людям негде было кутить и развращаться, девушки росли в благоуханной
атмосфере красоты и невинности, на глазах у святой девы, башни  из  слоновой
кости, престола премудрости.
     Не удивительно поэтому, что Бернадетта,  родившись  на  этой  священной
земле, расцвела, как пышная роза, распустившаяся на  придорожном  шиповнике!
Она была цветком, который мог вырасти только  в  этом  древнем,  верующем  и
честном краю; только здесь, в  отсталой,  наивной,  мирно  дремлющей  среде,
скованной суровыми понятиями о  морали,  навязанными  верующим  религией,  и
могла развиваться эта детская душа. Какой  любовью  к  Бернадетте  вспыхнули
сразу все сердца, какую слепую  веру,  какое  огромное  утешение  и  надежду
вызвали первые  проявления  чуда!  Громким  криком  радости  встречено  было
исцеление старика  Бурьетта,  обретшего  зрение,  и  воскрешение  маленького
Жюстена Бугогорта, после того как его погрузили в  ледяную  воду  источника.
Наконец-то  святая  дева  выступила   в   защиту   обездоленных,   заставила
мачеху-природу стать справедливой и  милосердной.  Наступило  новое  царство
божественного всемогущества, опрокидывающего законы мироздания ради  счастья
страждущих и  бедняков.  Чудеса  множились,  с  каждым  днем  становясь  все
необыкновеннее, как бы подтверждая непреложную истину  и  правильность  слов
Бернадетты. Она была благоухающей розой божественного  сада,  а  вокруг  нее
распускались другие цветы милосердия и спасения.
     Пьер, дойдя до этого места, рассказал и о других чудесах,  о  блестящих
исцелениях, прославивших Грот, но тут сестра Гиацинта, стряхнув с себя чары,
которыми опутала ее волшебная сказка, быстро вскочила с места.
     - Право, это немыслимо... Скоро одиннадцать часов...
     И  в  самом  деле,  поезд  уже   проехал   Морсен   и   приближался   к
Мон-де-Марсану. Сестра хлопнула в ладоши.
     - Тише, дети мои, тише!
     На этот раз никто не решился протестовать, сестра была права. Но  какая
жалость не дослушать до  конца,  остановиться  на  самом  интересном  месте!
Десять паломниц в дальнем купе разочарованно зароптали, а  больные,  вытянув
шею, широко раскрыв глаза, точно в них вливался свет надежды, казалось,  еще
продолжали  слушать.  Чудеса,  без  конца  повторяемые,   вызывали   в   них
сверхъестественную, огромную радость.
     - И чтоб я не слышала ни единой жалобы, - весело добавила  монахиня,  -
иначе я наложу на провинившихся епитимью!
     Госпожа де Жонкьер добродушно засмеялась.
     - Слушайтесь, дети мои, спите, набирайтесь сил, чтобы от  всего  сердца
молиться завтра в Гроте.
     Наступило молчание, никто больше не говорил; лишь громыхали  колеса  да
пассажиры качались из стороны в сторону, а поезд  мчался  на  всех  парах  в
темной ночи.
     Пьер не мог заснуть. Сидевший рядом с ним  г-н  де  Герсен  уже  слегка
похрапывал  с  довольным  видом,  несмотря  на  жесткую  скамью.  Долго  еще
священник видел раскрытые глаза Мари; в них как бы отражался отблеск  чудес,
о которых он рассказывал. Она жадно смотрела на Пьера, потом смежила веки, и
он не знал, заснула она или переживает, закрыв  глаза,  бесконечную  сказку.
Больные грезили вслух, смеялись, бессвязно что-то бормотали. Быть может,  им
являлись  во  сне  архангелы,   освобождающие   от   мук   их   тело.   Иные
переворачивались с боку на  бок,  не  в  силах  заснуть,  заглушая  рыдания,
пристально вглядываясь в темноту. А Пьер, охваченный трепетом,  растерявшись
от этой атмосферы тайны, которую он сам же создал, возненавидел себя за свою
рассудочность; тесное общение со смиренными, страждущими братьями  исполнило
его решимости стать верующим, как и они. Зачем ему нужно изучать  физическое
состояние Бернадетты, - это так сложно и полно неясностей. Почему не  видеть
в ней посланницу  потустороннего  мира,  божественную  избранницу?  Врачи  -
невежды с грубыми руками. А как сладостно усыпить себя  младенческой  верой,
блуждать  в  волшебных  садах  невозможного!  Наконец-то  настала  для  него
чудесная минута забвения, он не пытался  ничего  себе  объяснять,  отдавшись
всецело в руки господа бога, поверив в  ясновидящую  с  ее  пышным  кортежем
чудес. Пьер смотрел в окно, которое не открывали из-за чахоточных; он  видел
глубокую ночь, окутавшую поля, по которым  мчался  поезд.  Гроза,  очевидно,
разразилась именно здесь, ночное небо было безупречно чисто,  словно  омытое
ливнем. На его темном бархате сияли яркие звезды и лили таинственный свет на
освежившиеся немые поля, мирно спавшие,  простираясь  в  бесконечную  темную
даль. Скорбный поезд, перегретый, зловонный, наполненный жалобными  стонами,
мчался через равнины, долины и холмы в прекрасную, безмятежную ночь.
     В час ночи проехали Рискль. В  раскачивающемся  вагоне  стояла  тяжкая,
бредовая тишина. В два часа утра, в Вик де Бигор, поднялись  глухие  жалобы:
плохое состояние пути вызывало нестерпимую тряску, раздраж-авшую больных.  И
только после Тарба, в  половине  третьего,  паломники  и  больные  в  полной
темноте прочли утренние молитвы - "Отче наш", молитвы  богородице,  "Верую";
люди взывали к богу, моля дать им счастье и радость в грядущем дне.
     - О господи! Дай мне силы избегнуть зла, содеять добро,  перенести  все
муки!
     Следующая остановка предстояла уже в Лурде. Еще три  четверти  часа,  и
после жестокой,  долгой  ночи  засияет  Лурд,  а  с  ним  огромная  надежда.
Пробуждение было мучительным и лихорадочным, паломниками овладело  волнение;
больные плохо чувствовали себя, снова начинались ужасные страдания.
     Сестра Гиацинта больше всего беспокоилась об  умирающем,  которому  она
все время вытирала лицо, покрывавшееся потом. Он все  еще  жил,  и  она,  не
смыкая глаз, сидела над ним, прислушиваясь к его слабому  дыханию,  страстно
желая довезти его хотя бы до Грота.
     Но вдруг ей  стало  страшно,  и,  обращаясь  к  г-же  де  Жонкьер,  она
попросила:
     - Пожалуйста, передайте мне скорее бутылку с  уксусом...  Я  больше  не
слышу его дыхания.
     И действительно, слабое дыхание на минуту прекратилось. Глаза  больного
были закрыты, рот полуоткрыт; больше побледнеть он уже не мог, он похолодел,
лицо его приняло землистый  оттенок.  А  поезд  мчался,  гремя  железом,  и,
казалось, даже быстрее обычного.
     - Я хочу натереть ему виски, - повторила сестра  Гиацинта.  -  Помогите
мне.
     В эту минуту вагон сильно качнуло, и больной от толчка упал вниз лицом.
     - Ах, боже мой! Помогите мне, поднимите его!
     Больного подняли, он был мертв. Пришлось посадить его в угол, прислонив
спиной к перегородке. Он  сидел  прямо,  застывший,  окоченевший,  и  только
голова его слегка качалась от каждого толчка. Поезд мчался дальше с  тем  же
грохотом,  а  паровоз,  видно  от  радости,  что  путь  подходит  к   концу,
пронзительно свистел, прорезая спокойствие ночи счастливыми фанфарами.
     Прошли бесконечные полчаса, и вот путешествие с  мертвецом  окончилось.
Две крупные слезы скатились по щекам сестры Гиацинты; сложив руки, она стала
молиться. Весь вагон содрогался от ужаса перед страшным спутником,  которого
слишком поздно привезли к святой деве. Но надежда была сильнее боли, и  хотя
у  несчастных,  скученных  в  этом  вагоне,  вновь  пробудились   страдания,
усугубляемые невероятной усталостью, тем не менее  торжественное  вступление
на землю чудес ознаменовалось радостной  молитвой.  Больные  запели  "Привет
тебе, звезда морей"; иные плакали от  боли,  иные  выли,  шум  возрастал,  и
жалобы сменились надеждой.
     Мари вновь схватила руку Пьера своими дрожащими пальцами.
     - Ах, боже мой! Этот человек умер, а ведь я сама так  боялась  умереть,
не доехав!.. И вот мы наконец прибыли.
     Священник дрожал, как в лихорадке, так велико было его волнение.
     - Вы должны исцелиться, Мари, и я тоже исцелюсь, если вы помолитесь  за
меня.
     Паровоз свистел все сильнее в голубоватой  мгле.  Поезд  подъезжал,  на
горизонте светились огни Лурда. Весь  вагон  пел  песнопение  о  Бернадетте,
бесконечную,  одуряющую  жалобу  в  шесть  десятков  куплетов,  с  припевом,
славящим ангелов, - песнопение, приводящее в экстаз.


ВТОРОЙ ДЕНЬ

I

     На  вокзальных  часах,  освещенных  рефлектором,  было  двадцать  минут
четвертого. Под навесом платформы, длиною в  сотню  метров,  взад  и  вперед
шагали в ожидании людские тени. Вдали, в темных полях, виднелся лишь красный
сигнальный огонь.
     Двое шагавших остановились. Тот, что повыше, преподобный  отец  Фуркад,
крепкий шестидесятилетний старик в  черной  пелерине  с  длинным  капюшоном,
священник Общины успения, ведавший всем  паломничеством,  приехал  накануне.
Своей красивой головой, властным взглядом светлых  глаз  и  густой  седеющей
бородой он напоминал  военачальника,  воспламененного  волей  к  победе.  Он
немного волочил ногу, скованную внезапным приступом подагры, и  опирался  на
плечо своего спутника, доктора Бонами; врач, приземистый  человек  с  гладко
выбритым, спокойным лицом, мутными глазами и