яркие  шелковые
зонтики, переливавшиеся на  солнце.  Одну  из  аллей  хотели  освободить  от
публики для прохода больных, однако она все время  заполнялась  толпой,  так
что тележки и носилки то я дело застревали по  дороге,  пока  кто-нибудь  из
санитаров не расчищал для них путь. Но толпа была  послушной,  доверчивой  и
кроткой, как стадо ягнят; приходилось  бороться  только  с  давкой,  с  этой
слепой  силой,  увлекавшей  людей  туда,  где  сияли  свечи.   Несмотря   на
возбуждение, доходившее до религиозного помешательства,  несчастных  случаев
никогда не происходило.
     Барон Сюир снова протиснулся вперед, взывая к Берто:
     - Берто! Берто! Следите за тем, чтобы шествие двигалось  помедленнее!..
Здесь давят женщин и детей. На этот раз Берто не сдержался:
     - А, черт возьми! Я не могу всюду поспеть... Захлопните, если нужно, на
время калитку.
     Речь шла о процессии, которую в течение всего дня, начиная  с  полудня,
пропускали через Грот. Верующие  входили  в  левую  калитку,  а  выходили  в
правую.
     - Закрыть калитку! - воскликнул барон. - Да это  будет  еще  хуже,  они
передавят друг друга!
     Жерар, находившийся поблизости, в эту минуту  был  занят  разговором  с
Раймондой, которая стояла по другую сторону  каната  с  кружкой  молока  для
разбитой параличом старухи. Берто попросил  молодого  человека  поставить  у
входа двух санитаров и строго наказать им пропускать  паломников  по  десять
человек. Когда Жерар выполнил приказ и вернулся,  он  увидел,  что  рядом  с
Раймондой стоит Берто и  они  над  чем-то  весело  смеются.  Девушка  вскоре
отошла. Берто и Жерар посмотрели ей вслед.
     - Она прелестна! Значит, решено? Ты женишься?
     - Нынче вечером я буду просить у матери Раймонды ее руки.  Надеюсь,  ты
пойдешь со мной?
     -  Конечно...  Ты  ведь  помнишь,  что  я  тебе  говорил?   Это   самое
благоразумное. И полугода не пройдет, как ее дядя тебя устроит.
     Толпа разлучила их. Берто пошел к  Гроту  удостовериться,  что  шествие
движется в порядке, без толкотни. Поток женщин, мужчин, детей, прибывших  со
всех концов света, не прекращался.  Часами  шли  эти  люди  -  без  различия
классов и сословий: нищие  в  лохмотьях  -  рядом  с  зажиточными  мещанами,
крестьянки - рядом с нарядными дамами, простоволосые  служанки  и  босоногие
девчонки, а рядом  -  разодетые  девочки  с  лентами  в  волосах.  Вход  был
свободный,   тайна   открыта   всем,   безбожникам   и   верующим,    просто
любопытствующим и одержимым экстазом. На них  стоило  посмотреть:  все  были
почти одинаково взволнованы и слегка задыхались от теплого запаха воска,  от
тяжелого воздуха, скопившегося под сводами нависшей скалы; все смотрели себе
под ноги, чтобы не поскользнуться  на  чугунных  плитах  пола.  Многие  были
потрясены, но не молились, а озирались вокруг с  той  безотчетной  тревогой,
какая охватывает равнодушных к  религии  людей,  когда  они  сталкиваются  с
грозной неизвестностью, таящейся в святилище.
     Верующие истово крестились, некоторые бросали письма, ставили  свечи  и
возлагали букеты, прикладывались к камню под стопами богоматери  или  просто
дотрагивались  до   него   четками,   медалями,   всевозможными   священными
предметами,  так  как   этого   было   достаточно,   чтобы   обрести   божье
благословение. Шествие продолжалось, и не было ему конца, оно длилось днями,
месяцами, годами; казалось, народы всего земного шара  перебывали  здесь,  у
этой скалы,  все  горе  людское,  все  человеческие  страдания,  словно  под
влиянием гипноза, проносились здесь хороводом в погоне за счастьем.
     Когда Берто удостоверился, что все в порядке,  он  стал  прогуливаться,
как простой зритель, наблюдая за своими людьми. Единственно, что  беспокоило
его, - это  крестный  ход,  во  время  которого  вспыхивал  такой  неистовый
фанатизм, что можно было опасаться  несчастных  случаев.  Предстоял  горячий
денек,  толпа  верующих   была   настроена   экзальтированно;   лихорадочное
путешествие в поезде, бесконечное повторение одних и  тех  же  песнопений  и
молитв, разговоры о чудесах, неотвязная мысль о  божественном  сиянии  Грота
взвинтили народ до последней степени. Многие не спали все три ночи и грезили
наяву. Им  не  давали  ни  минуты  передышки,  непрестанные  молитвы  словно
подхлестывали их рвение. Обращения к святой деве не прекращались, священники
поочередно сменялись на кафедрах, истошно кричали о людских страданиях и все
время,  пока  в  Лурде  находились  больные,  руководили  полными   отчаяния
молениями толпы, распростертой  перед  бледной  мраморной  статуей,  которая
улыбалась, сложив руки и воздев очи к небу.
     В ту минуту с кафедры из белого камня,  стоявшей  у  скалы  направо  от
Грота, проповедовал тулузский священник,  знакомый  Берто,  который  немного
послушал его, одобрительно кивая головой. Священник, толстяк с густым басом,
славился ораторским  даром.  Впрочем,  все  красноречие  здесь  сводилось  к
здоровым легким и сильному голосу, каким выкрикивались  слова,  подхваченные
толпой; то были вопли, прерываемые молитвами богородице и "Отче наш".
     Закончив молитву, священник вытянулся на своих  коротких  ногах,  чтобы
казаться выше, и бросил в толпу молящихся первое обращение из тех,  что  тут
же придумывал по собственному вдохновению:
     - Мария, мы тебе поклоняемся!
     Толпа повторила тише, смятенными, надломленными голосами:
     - Мария, мы тебе поклоняемся!
     А дальше все пошло без остановок. Голос священника покрывал все голоса,
толпа глухо вторила:
     - Мария, ты наша единственная надежда!
     - Мария, ты наша единственная надежда!
     - Пречистая дева, очисти нас!
     - Пречистая дева, очисти нас!
     - Всемогущая дева, исцели наших больных!
     - Всемогущая дева, исцели наших больных!
     Часто, когда воображение священника иссякало, он,  не  в  силах  ничего
придумать, до трех раз произносил одно и то же,  и  послушная  толпа  трижды
повторяла его слова, трепеща от нервного напряжения, вызванного  настойчивой
жалобой, усиливавшей лихорадочное состояние молящихся.
     Моления  продолжались,  и  Берто  повернулся  к  Гроту.  Необыкновенное
зрелище представляли собой больные,  заполнявшие  пространство,  огороженное
канатами: здесь было свыше тысячи паломников, и в  тот  чудесный  день,  под
глубоким, чистым небесным сводом  они  производили  удручающее  впечатление.
Сюда собрали всех, кто  наполнял  ужасом  палаты  трех  больниц.  На  скамьи
посадили более крепких, которые могли сидеть, но  многих  пришлось  обложить
подушками; некоторые прислонились друг к другу, сильные поддерживали слабых.
Впереди, около Грота, разместили самых тяжелых больных, и плиты пола исчезли
под  жалкими  отребьями  рода  человеческого;   в   неимоверном   беспорядке
сгрудились здесь носилки, тюфяки, тележки. Некоторые больные приподнялись  в
своих возках или продолговатых ящиках,  похожих  на  гробы,  но  подавляющее
большинство лежало на земле пластом. Одни были одеты и лежали  на  клетчатых
тюфяках, других перенесли сюда вместе с постельным бельем, и из-под простынь
виднелись лишь бледные лица и руки. Белье не отличалось чистотой, только не-
сколько подушек,  украшенных  из  подсознательного  стремления  к  кокетству
вышивкой, ослепляли белизной, выделяясь среди нищенских  грязных  лохмотьев,
измятых  одеял,  забрызганных  нечистотами   простынь.   Все   это   кое-как
размещалось по мере прибытия,  создавая  давку  и  неразбериху,  -  женщины,
мужчины, дети, священники; иные были раздеты, другие в платье,  а  над  ними
сияло ослепительное полуденное небо.
     Тут были представлены все  болезни;  страшное  шествие  дважды  в  день
выходило из больниц и пересекало Лурд к вящему  ужасу  обывателей.  Мелькали
лица, покрытые экземой, носы и рты, обезображенные  слоновой  болезнью;  шли
страдающие водянкой,  раздувшиеся,  как  бурдюки;  ревматики  со  сведенными
руками  и  распухшими  ногами,  похожими  на  мешки,  набитые  тряпьем;  шли
чахоточные, дрожавшие от лихорадки, люди, истощенные дизентерией,  мертвенно
бледные, худые, как скелеты; шли кособокие, кривошеие, несчастные существа с
вывороченными  руками,  застывшие  в  позе   трагических   паяцев;   жалкие,
рахитичные  девицы,  желтые,  как  воск,  хрупкие,  золотушные;  женщины   с
лимонно-желтыми лицами, бессмысленными, отупевшими от  страданий,  вызванных
раком; или бледные, боявшиеся сделать лишнее движение, чтобы не  потревожить
опухоль, камнем давившую на внутренности и мешавшую дышать.
     На скамьях сидели глухие и, ничего  не  слыша,  все  же  пели;  слепые,
выпрямившись, держа высоко голову, часами глядели в ту сторону,  где  стояла
статуя святой девы, которой  они  не  могли  видеть.  Была  тут  и  безносая
сумасшедшая с  черным  беззубым  ртом,  смеявшаяся  жутким  смехом,  был-  и
эпилептик, бледный как смерть после недавнего припадка, с пеной в углах рта.
     Но как только больных приводили сюда, болезни и  страдания  переставали
для них существовать: они  сидели  или  лежали,  устремив  взгляд  на  Грот.
Изможденные, землистые лица преображались, сияли  надеждой.  Сведенные  руки
молитвенно складывались, отяжелевшие  веки  приподнимались,  угасшие  голоса
звонко повторяли слова священника. Сперва  это  было  несвязное  бормотание,
похожее на легкий  порыв  ветерка,  носившегося  над  толпой.  Затем  голоса
окрепли, стали звучать все громче, перекатываясь от  одного  конца  огромной
площади до другого.
     - Непорочно зачавшая Мария, молись за нас! -  взывал  громовым  голосом
священник.
     А больные и паломники все звучнее и звучнее повторяли:
     - Непорочно зачавшая Мария, молись за нас! И еще громче неслось:
     - Пречистая матерь, непорочная матерь, твои чада у ног твоих!
     - Пречистая матерь, непорочная матерь, твои чада у ног твоих!
     - Царица ангелов, скажи лишь слово, и наши больные исцелятся!
     - Царица ангелов, скажи лишь слово, и наши больные исцелятся!
     Господин Сабатье сидел во  втором  ряду,  возле  кафедры.  Он  попросил
привести его заблаговременно,  чтобы  выбрать  себе  место  получше,  -  как
старожил, он знал, где удобнее всего сидеть. К тому  же  ему  казалось,  что
самое важное - быть как можно ближе к святой деве, как будто ей нужно видеть
своих верноподданных, чтобы не забыть о них. Все семь лет, что он приезжал в
Лурд, у него была только одна  надежда:  попасть  на  глаза  святой  деве  и
получить исцеление; если он и не  окажется  в  числе  избранников,  то  хоть
добьется милости за свое постоянство. Нужно лишь  вооружиться  терпением,  -
веру его ничто не могло поколебать. Но этот покорившийся  человек  устал  от
вечных отсрочек, на  какие  обрекла  его  судьба,  и  позволял  себе  иногда
отвлекаться от упорных дум об исцелении. Его жене разрешили остаться с  ним,
и она сидела рядом на складном стуле. Г-н Сабатье любил поболтать  и  всегда
делился с женой своими мыслями.
     - Посади меня немного повыше,  милочка...  Я  соскальзываю,  мне  очень
неудобно.
     На нем были брюки и пиджак из  толстого  сукна,  он  сидел  на  тюфяке,
прислонившись к опрокинутому стулу.
     - Так лучше? - спросила г-жа Сабатье.
     - Да, да...
     Внимание г-на Сабатье привлек брат Изидор, которого все же привезли; он
лежал рядом на тюфяке, укрытый до подбородка простыней,  видны  были  только
его руки, сложенные поверх одеяла.
     - Ах, бедняга... Напрасно его привезли, это неосторожно, но святая дева
так всемогуща, и если захочет...
     Господин Сабатье снова взялся за четки, но в это время увидел г-жу  Маэ
среди больных, -  она  была  такая  скромная  и  тоненькая,  что,  наверное,
незаметно проскользнула под канат.
     Она  присела  на  кончик  скамьи,  занимая   очень   мало   места;   ее
продолговатое усталое лицо  преждевременно  увядшей  женщины  носило  печать
безграничной грусти и полного изнеможения.
     Господин Сабатье, кивнув подбородком на г-жу Маэ, тихо сказал жене:
     - Значит, эта дама молится, чтобы к ней  вернулся  муж...  Ты  говорила
мне, что встретила ее сегодня утром в лавке!
     - Да, да, - ответила г-жа Сабатье, - а потом я говорила о ней с  другой
дамой, ее знакомой... Муж госпожи Маэ - коммивояжер. Он по полгода оставляет
ее одну, изменяет ей с  каждой  юбкой.  Он  очень  милый  и  веселый  малый,
заботится о ней и ее отказывает в деньгах. Но она его  обожает  и  не  может
примириться с тем, что он обманывает ее; вот она  и  приехала  сюда  просить
святую деву вернуть ей мужа... Он сейчас, кажется, в Люшоне, с двумя дамами,
сестрами...
     Господин Сабатье жестом остановил жену. Он смотрел на  Грот,  и  в  нем
снова проснулся образованный человек, преподаватель,  когда-то  увлекавшийся
искусством.
     - Посмотри, они хотели украсить Грот и только все испортили. Я  уверен,
что в своем естественном виде он был гораздо красивее, а  сейчас  в  нем  не
осталось ничего своеобразного...  И  что  за  отвратительную  постройку  они
прилепили сбоку, с левой стороны!
     Но г-н Сабатье тут же одернул себя - ведь  в  эту  минуту  святая  дева
может  избрать  предметом  своего  внимания  его  соседа,  который   молится
пламеннее, чем он. Сабатье с беспокойством оглянулся и вновь стал  кроток  и
терпелив, глаза его угасли, и он бездумно ждал небесного благоволения.
     Новый голос, зазвучавший с кафедры,  вернул  его  к  смирению,  подавил
вспыхнувшую было мысль. На возвышении стоял теперь  другой  проповедник,  на
этот раз монах-капуцин; от его гортанного  голоса,  настойчиво  повторявшего
одни и те же возгласы, по толпе прошел трепет:
     - Будь благословенна святая из святых!
     - Будь благословенна святая из святых!
     - Не отвращай лика своего от чад своих, святая из святых!
     - Не отвращай лика своего от чад своих, святая из святых!
     - Дохни на раны наши, и раны заживут, святая из святых!
     - Дохни на раны наши, и раны заживут, святая из святых!
     Семейство Виньеронов, в полном составе, устроилось  в  первом  ряду  на
скамье, стоявшей у самой центральной аллеи,  которая  все  больше  и  больше
заполнялась людьми. Маленький Гюстав сидел согнувшись, держа  костыль  между
коленями; рядом с ним  его  мать  повторяла  молитвы,  как  подобает  доброй
мещанке; по другую сторону сидела г-жа Шез, ей было  душно  от  этой  толпы,
теснившейся  вокруг,  и,  наконец,  г-н  Виньерон,   молча   и   внимательно
наблюдавший за свояченицей,
     - Что с вами, моя милая? Вам плохо? Она с трудом дышала.
     - Да не знаю... У меня онемело все тело, и мне тяжело дышать.
     Виньерон как раз подумал о том, что волнение, связанное, с  поездкой  в
Лурд, должно плохо действовать на сердечных больных. Понятно, он  никому  не
желал смерти и никогда ни о чем подобном не молил  богоматерь.  Если  святая
дева исполнила его желание продвинуться по  службе,  послав  его  начальнику
внезапную смерть, значит, последний, по-видимому, был  обречен  небесами.  И
если г-жа Шез умрет первой,  оставив  наследство  Гюставу,  ему,  Виньерону,
придется только склонить голову перед волей божьей; ибо  бог  желает,  чтобы
пожилые люди умирали раньше молодых. Но, не отдавая себе в  том  отчета,  он
все же питал надежду на такой исход и,  не  утерпев,  обменялся  взглядом  с
женой, которая также невольно думала о том же.
     - Гюстав, отодвинься, - воскликнул Виньерон, - ты мешаешь тете!
     И, остановив проходившую мимо Раймонду, попросил:
     - Нельзя ли стакан воды, мадмуазель? Нашей родственнице дурно.
     Но г-жа Шез отрицательно мотнула головой. Ей стало легче, она с усилием
отдышалась.
     - Ничего не надо, спасибо... Мне лучше... Ах,  я,  право,  думала,  что
задохнусь.
     Она дрожала от страха, лицо ее побледнело, глаза блуждали. Старая  дама
снова сложила руки и стала  молить  святую  деву  уберечь  ее  от  сердечных
припадков и исцелить, а доблестные супруги Виньерон вернулись к своей  мечте
о  счастье,  взлелеянной  в  Лурде,  к  мечте  об   обеспеченной   старости,
заслуженной за двадцать лет честного  сожительства,  о  солидном  состоянии,
которое они будут на склоне лет проживать в собственном имении, ухаживая  за
цветами. Постав все видел, все подметил своими проницательными глазами,  все
понял утонченным болезнью умом; он не  молился,  и  на  губах  его  блуждала
загадочная улыбка. К чему молиться? Он знал, что святая дева не исцелит  его
и он умрет.
     Но г-н Виньерон не мог усидеть на месте, не поинтересовавшись соседями.
Посреди главной аллеи, запруженной народом, поместили  г-жу  Дьелафе,  -  ее
привезли с небольшим опозданием. Виньерон пришел в  восторг  от  роскошного,
обитого стеганым белым атласом  подобия  гроба,  в  котором  лежала  молодая
женщина  в  розовом  пеньюаре,  отделанном  валансьенским  кружевом.  Муж  в
сюртуке, сестра в черном туалете, оба одетые элегантно,  но  просто,  стояли
рядом, а аббат Жюден, еа коленях возле больной, возносил  к  небу  пламенные
молитвы.
     Когда священник встал, г-н Виньерон подвинулся  и  уступил  ему  место,
рядом с собой; затем принялся его расспрашивать:
     - Ну как, господин кюре, лучше этой бедняжке? Аббат Жюден с бесконечной
грустью махнул рукой.
     - Увы!.. Нет... А я так надеялся! Ведь  я  сам  уговорил  их  приехать.
Святая дева два года назад  проявила  необычайное  милосердие,  исцелив  мои
глаза, и я надеялся получить от нее еще одну  милость...  Впрочем,  не  надо
впадать в отчаяние. У нас еще есть время до завтра.
     Господин Виньерон разглядывал лицо  этой  женщины  с  чистым  овалом  и
чудесными глазами, теперь  изможденное,  свинцовое,  точно  маска  смерти  в
кружевах.
     - Печально, печально, - пробормотал он.
     - А если бы вы ее видели прошлым летом! -  продолжал  священник.  -  Их
замок в Салиньи в моем приходе, и я часто у них обедал. Я не могу без грусти
смотреть на ее старшую сестру, госпожу Жуссер, ту даму в черном;  она  очень
похожа на больную, но госпожа Дьелафе была еще  лучше,  считалась  одной  из
первых парижских красавиц. Сравните их - тут блеск, величественная грация, а
рядом - это жалкое создание... Сердце сжимается... Какой страшный рок!
     Он замолчал.  Аббат,  человек  простоватый,  ничем  не  увлекавшийся  и
недалекий, чью веру ничто не  могло  поколебать,  наивно  преклонялся  перед
красотой, богатством, властью, никогда не завидуя их обладателям. Однако  он
позволил себе выразить опасение, которое выводило его из  состояния  обычной
безмятежности.
     - Мне бы хотелось, чтобы она была поскромнее, не  окружала  себя  такой
роскошью, ведь святая матерь предпочитает смиренных...  Но  я  понимаю,  что
общественное положение предъявляет свои требования.  К  тому  же  ее  муж  и
сестра так любят  ее!  Подумайте,  ведь  он  бросил  все  дела,  она  -  все
удовольствия; они так боятся ее потерять, что в глазах у  них  всегда  стоят
слезы и они не в силах держать себя в руках. Вот и приходится  простить  им,
что они до последней минуты хотят сохранить  ее  красивой,  чтобы  доставить
бедняжке удовольствие.
     Господин Виньерон соглашался с аббатом, кивая головой. Да, мало кому из
богачей доводилось пользоваться милостями Грота. Служанки, нищие, крестьянки
исцелялись, а богатые дамы  возвращались  домой  со  своими  болезнями,  без
всякого облегчения, хоть и привозили  дары  и  зажигали  толстые  свечи.  Он
невольно посмотрел на г-жу Шез, которая уже оправилась и  отдыхала  с  самым
блаженным видом.
     В толпе пронесся шепот, и аббат Жюден сказал:
     - Отец Массиас идет к кафедре. Слушайте его - это святой.
     Отца Массиаса все знали, одно его появление будило  внезапную  надежду,
ибо он молился с таким пылом, что  его  молитва  творила  чудеса.  Говорили,
будто святая дева любит его голос - нежный и в то же время властный.
     Все подняли головы и еще больше заволновались,  заметив  отца  Фуркада,
который остановился у  подножия  кафедры,  опираясь  на  руку