ркающих облачениях; хоругви плескались  на  ветру,
как флаги, пестря белизну балюстрад. Наступил торжественный момент.
     Сверху все представлялось  в  уменьшенном  виде.  Темное  людское  море
беспрерывно колыхалось,  на  миг  оно  замерло  -  теперь  видны  были  едва
различимые белые пятна лиц, поднятых к Базилике  в  ожидании  благословения;
насколько охватывал взгляд - от площади  Розер  до  Гава,  -  в  аллеях,  на
улицах, на перекрестках, вплоть до старого города, виднелись тысячи  бледных
блаженных физиономий, с глазами, прикованными к порогу храма, где перед ними
должно было раскрыться небо. Затем взору  открывался  огромный  амфитеатр  -
долины, холмы и горы с высокими пиками, терявшимися в голубой дали.
     На севере, по  ту  сторону  бурной  реки,  многочисленные  монастыри  -
кармелиток, сестер Успения, доминиканцев, сестер святого духа  -  золотились
среди  деревьев,  освещенные  розовым  отблеском  заката.   Лесные   массивы
взбирались по холмам к высотам Бюала,  над  которыми  поднималась  оранжерея
Жюло, а над нею - Мирамон. На юге - снова  глубокие  долины,  узкие  ущелья,
зажатые меж гигантских утесов,  подножия  которых  уже  подернула  синеватая
дымка, тогда как вершины еще сияли  прощальной  улыбкой  заходящего  солнца.
Визенские холмы отсвечивали пурпуром, прорезая коралловым острием  дремлющее
озеро прозрачного, как  сапфир,  воздуха.  А  напротив  них,  на  западе,  у
скрещения семи долин, простирался необъятный горизонт. Замок, с его башней и
высокими стенами, с черным остовом старинной суровой крепости,  стоял  точно
страж. По эту его сторону взор  веселил  новый  город,  раскинувшийся  среди
садов, - белые фасады,  большие  отели,  меблированные  комнаты  и  красивые
магазины с ярко освещенными витринами, а позади замка  темнели  в  рыжеватой
дымке выцветшие кровли старого Лурда. Малый и большой Жерсы - два  громадных
голых утеса, кое-где покрытых пятнами травы, служили этой картине фиолетовым
фоном, словно два строгих занавеса, задернутых на горизонте, позади  которых
величественно садилось солнце.
     Оказавшись перед этим необъятным пространством, аббат  Жюден  еще  выше
поднял обеими руками дароносицу. Он медленно обвел ею горизонт от края и  до
края, описав  на  фоне  неба  крестное  знамение.  Повернувшись  налево,  он
поклонился монастырям, высотам Бюала, оранжерее Жюло,  Мирамону;  направо  -
большим пространствам темных долин и пылающим  закатным  пурпуром  визенским
холмам; прямо перед ним были оба города, замок, омываемый  Гавом,  дремлющие
малый и большой Жерсы; аббат поклонился лесам,  потокам,  горам,  отдаленным
вершинам, вырисовывавшимся неясной цепью на горизонте,  -  всей  земле.  Мир
земле, надежда и утешение людям! Внизу  толпа  дрогнула  под  этим  огромным
крестным  знамением,  объявшим  ее  целиком.  Казалось,  неземное  дуновение
пронеслось над волнующимися бледными  лицами,  бесчисленными,  как  волны  в
океане. Раздался восторженный гул, уста  раскрылись,  воспевая  славу  богу,
когда  дароносица,  освещенная  заходящим  солнцем,  снова  появилась,  сама
подобная солнцу, золотому солнцу,  начертавшему  огненный  крест  на  пороге
вечности.
     Хоругви, духовенство, аббат Жюден под балдахином вошли уже в  Базилику,
когда к Мари, не выпускавшей из рук тележки,  подошли  две  дамы  и,  плача,
расцеловали ее. Это были г-жа де Жонкьер и ее дочь Раймонда; они тоже пришли
сюда, чтобы присутствовать при обряде благословения, и узнали о чуде.
     - Ах, дорогое мое дитя, какая радость! - повторяла дама-попечительница.
- Как я горжусь, что вы в моей палате! То, что святая  дева  избрала  именно
вас, - большая милость для нас всех.
     Раймонда задержала руку Мари в своей.
     - Позвольте мне называть вас моим другом, мадмуазель. Мне было так жаль
вас, и я так рада, что вы ходите, что вы стали такой сильной  и  красивой!..
Позвольте мне еще раз поцеловать вас, это принесет мне счастье.
     Мари в восторге лепетала:
     - Спасибо, от всего сердца спасибо... Я так счастлива, так счастлива!
     - Мы с вами теперь  не  расстанемся!  -  сказала  г-жа  де  Жонкьер.  -
Слышишь, Раймонда? Пойдем, помолимся вместе с нею. А после службы уведем  ее
с собой.
     Дамы присоединились к шествию и пошли рядом с Пьером и отцом  Массиасом
между рядами скамеек, занятых  делегациями.  Одним  хоругвеносцам  разрешено
было подойти к главному алтарю. Мари подошла и остановилась  у  ступенек  со
своей тележкой, крепкие колеса которой дребезжали на плитах пола.  Повинуясь
безудержному  фанатизму,  ослепленная  верой,  Мари  привезла  эту   бедную,
многострадальную  тележку  в  роскошный   дом   божий   как   доказательство
свершившегося чуда. Орган разразился торжествующей  мелодией,  громогласными
звуками, славящими бога, и в  хоре  голосов  выделился  небесный  ангельский
голос, чистый, как кристалл. Аббат  Жюден  поставил  дароносицу  на  алтарь,
толпа заполнила неф, сгрудилась, каждый старался занять свое место до начала
службы. Мари упала на колени между  г-жой  де  Жонкьер  и  Раймондой,  глаза
которой  увлажнились  от  умиления,  а  отец  Массиас,  обессиленный   после
необычайного нервного подъема у Грота, рыдал, распростершись на полу, закрыв
лицо руками. Позади него стояли Пьер и Берто, все еще следивший за порядком,
- он держался настороже даже в самые волнующие  минуты.  Оглушенный  звуками
органа, весь во власти томившего его  беспокойства,  Пьер  поднял  голову  и
обвел взглядом Базилику. Неф был высокий и узкий, пестро раскрашенный,  весь
залитый светом из многочисленных окон.  Нижние  приделы  представляли  собой
нечто вроде коридора, расположенного между столбами и боковыми часовнями; от
этого каменный неф казался еще выше, изящные контуры его  взлетали  вверх  и
производили впечатление очень хрупких. Золоченая, ажурная,  словно  кружево,
решетка ограждала хор и белый мраморный алтарь, весь  в  лепных  украшениях,
пышный  и  девственно  чистый.  Но  больше  всего  взгляд  поражало   обилие
подношений:  вышивок,  драгоценностей,  хоругвей  -   целый   поток   даров,
испещрявший стены; золото, серебро, бархат,  шелк  снизу  доверху  покрывали
церковь. На это святилище беспрерывно изливалась  горячая  благодарность,  и
заключенные  в  ней   богатства,   казалось,   пели,   славословя   веру   и
признательность.
     Особенно много было в Базилике хоругвей -  словно  листьев  на  дереве,
всех и не перечтешь. По меньшей мере штук тридцать свисало со свода. Другие,
украшавшие окружность трифориума, казались картинами  в  обрамлении  колонн.
Они стояли вдоль стен, развевались в глубине  часовен,  образуя  над  хорами
подобие неба из шелка, атласа и бархата. Они  насчитывались  сотнями,  глаза
уставали любоваться ими. Многие  отличались  такой  искусной  вышивкой,  что
слава о них распространилась за пределами Лурда  и  знаменитые  вышивальщицы
специально приезжали на них посмотреть: хоругвь в честь богоматери  Фурвьера
с гербом города Лиона; черная  бархатная  хоругвь  Эльзаса,  шитая  золотом;
лотарингская, на которой изображена была  святая  дева,  накрывающая  плащом
двух детей; бретонская - голубая  с  белым,  с  изображением  окровавленного
святого сердца, окруженного нимбом. Здесь представлены были все империи, все
государства. Даже такие далекие страны, как Канада, Бразилия,  Чили,  Гаити,
благоговейно сложили свои знамена к ногам царицы небесной.
     Помимо хоругвей, здесь были еще тысячи удивительных вещей -  золотые  и
серебряные  сердца  сверкали  на  стенах,  как  звезды  на   небосводе.   Их
расположили в виде мистических  роз,  фестонов,  гирлянд,  поднимавшихся  по
колоннам, вокруг окон, в глубине часовен. Над  трифориумом  из  этих  сердец
крупными буквами были начертаны слова, с которыми святая дева  обратилась  к
Бернадетте; они длинным фризом окружали неф и радовали детски наивные  души,
которые читали их по складам.
     Это бесконечное количество сердец  действовало  угнетающе,  -  подумать
только, какое множество дрожащих от благодарности рук  принесло  их  в  дар.
Очень много самых неожиданных приношений украшало храм:  букеты  новобрачных
под стеклом, ордена, драгоценности, фотографии, четки и даже шпоры. Были там
и офицерские погоны и шпаги, среди которых  выделялась  превосходная  сабля,
оставленная на память о чудесном обращении.
     Но это еще было не все -  неисчислимые  богатства  окружали  молящихся:
мраморные статуи, бриллиантовые диадемы, роскошный ковер  из  Блуа,  вышитый
королевами Франции, золотая пальма, украшенная эмалью, присланная  святейшим
папой. Лампады, свисавшие со сводов, также являлись дарами; некоторые  -  из
массивного золота, художественной работы, словно мириады драгоценных  светил
освещали неф. Перед дарохранилищем горела лампада, присланная  из  Ирландии,
шедевр чеканного искусства. Были лампады из  Валенсии,  из  Лилля,  одна  из
Китая - настоящие сокровища, сверкавшие драгоценными камнями.  А  как  сияла
Базилика, когда во время торжественного богослужения над  хором  горели  все
двадцать люстр, сотни лампад и сотни свечей! Вся церковь переливалась в  это
время огнями, отражавшимися в тысячах золотых и серебряных  сердец.  Зрелище
было необычайное! По стенам струилось яркое пламя,  люди  словно  входили  в
ослепительную райскую обитель,  а  бесчисленные  хоругви  сверкали  со  всех
сторон  шелком,  атласом,   бархатом,   вышитыми   кровоточащими   сердцами,
победоносными святыми и мадоннами, чья добрая улыбка рождала чудеса.
     Ах, эта Базилика! Сколько в ней происходило пышных  церемоний!  Никогда
здесь не прекращались службы, молитвы, песнопения! Весь год напролет курился
ладан, гремел орган, коленопреклоненные  толпы  молились  от  всего  сердца.
Непрерывные мессы, вечерни сменяли друг  друга;  с  каждой  кафедры  звучали
проповеди  и  давались  благословения;  требы  совершались  каждый  день,  а
праздничные дни отмечались с великолепием, не имеющим  себе  равных.  Всякая
дата  служила  поводом  для  необычайного  торжества.  Каждое  паломничество
приносило сюда  свою  долю  блеска,  чтобы  все  эти  смиренные  страдальцы,
прибывавшие издалека, могли увезти с собой утешение, восторг,  видение  рая.
Они взирали на пышность, окружавшую бога, и сохраняли на всю жизнь вызванный
ею восторг. В бедных, голых комнатах, где стояли жалкие койки страдальцев, в
разных  уголках  христианского  мира  вставал  образ  Базилики,   блистающей
несметными богатствами, словно  мечта  об  обещанной  награде,  словно  сама
судьба, словно грядущая жизнь, уготованная беднякам после долгого прозябания
на земле.
     Но Пьера не радовал этот блеск, в котором он не видел ни  утешения,  ни
надежды. На душе у него лежала тяжесть, его  окутывал  страшный  мрак,  и  в
мыслях и чувствах его было смятение.
     С тех пор как Мари поднялась  в  своей  тележке,  воскликнув,  что  она
исцелена, с тех пор как она стала ходить, почувствовав прилив жизни  и  сил,
Пьера охватило огромное уныние. А ведь он любил ее, как брат  любит  сестру,
он испытал беспредельную радость, когда она перестала  страдать.  Почему  же
ему было так больно от ее счастья? Он не мог  смотреть,  как  она  стоит  на
коленях, радостная и похорошевшая, несмотря  на  слезы;  бедное  сердце  его
обливалось кровью, словно ему нанесли  смертельную  рану,  И  все  же  Пьеру
хотелось остаться.  Он  отворачивался  от  Мари,  пытаясь  переключить  свое
внимание на отца Массиаса, продолжавшего рыдать, распростершись на полу;  он
завидовал его смирению,  иллюзии  божественной  любви.  На  миг  Пьера  даже
отвлекла одна из хоругвей, и он спросил про нее у Берто.
     - Которая? Кружевная?
     - Да, налево, - ответил Пьер.
     - Эта хоругвь пожертвована Пюи. На ней изображены гербы  Пюи  и  Лурда,
объединенные Розером... Кружево такое тонкое, что всю хоругвь можно уместить
на ладони.
     В эту минуту показался  аббат  Жюден,  начиналось  богослужение.  Снова
грянул орган, пропели молитву, а на алтаре  дароносица  сияла,  как  солнце,
среди многочисленных золотых и серебряных  сердец,  напоминавших  звезды.  У
Пьера больше не было сил  оставаться  в  Базилике.  Мари  проводят  г-жа  де
Жонкьер и Раймонда; значит, он может уйти,  исчезнуть,  чтобы  поплакать  на
свободе. Пьер извинился под  предлогом,  что  у  него  свидание  с  доктором
Шассенем. Его немного пугало, что он не сможет выйти, так как толпа верующих
запрудила выход. Он прошел через ризницу и спустился по внутренней  лестнице
в Склеп.
     Внезапно,  после  радостных  голосов  и  блеска,  Пьер  очутился  среди
глубокого молчания и могильной тьмы. Склеп был высечен в скале и состоял  из
двух узких коридоров, разделенных массивным нефом; коридоры, соединяясь  под
аркой, вели в подземную часовню, освещенную  неугасимыми  лампадами.  Темный
лес переплетающихся колонн вызывал ощущение мистического ужаса,  в  полутьме
жила трепетная тайна. Голые стены производили впечатление могильного  камня,
под которым человеку суждено уснуть последним сном. Вдоль  коридоров,  между
перегородками, сверху донизу покрытыми мраморными  плитами  с  подношениями,
находился двойной ряд исповедален, - в этой  могильной  тишине  исповедовали
священники,  владевшие  всеми  языками;  они  отпускали   грехи   грешникам,
прибывавшим со всех концов земли.
     Сейчас, когда наверху теснился народ, в Склепе не было ни живой души, и
Пьер в тиши и полной тьме, объятый могильной прохладой, упал на  колени.  Не
потребность в молитве и благоговение привели его сюда, -  все  существо  его
было истерзано нравственною мукой. Его мучило желание познать  самого  себя.
Ах, почему ему не дано еще глубже погрузиться в небытие,  понять  и  наконец
успокоиться!
     Пьер был в страшном отчаянии. Он попытался вспомнить  все  -  с  первой
минуты, когда Мари вдруг встала со своего жалкого ложа  и  воскликнула,  что
исцелена. Почему же,  несмотря  на  чисто  братскую  радость,  которую  Пьер
испытал при виде ее исцеления, он почувствовал такую  сильную  боль,  словно
его постигло смертельное горе? Неужели он позавидовал божественной  милости?
Или он страдал оттого, что святая дева, исцелив Мари, забыла о нем,  у  кого
так болела душа? Он вспомнил, что дал себе последнюю отсрочку, назначил вере
великое свидание, если Мари исцелится, на ту минуту, когда пройдет  крестный
ход.  И  вот  она  выздоровела,  а  он  остался  неверующим,  и  теперь  уже
безнадежно, так как вера никогда не вернется к нему. Эта мысль была  подобна
кровоточащей ране, она превратилась  в  жестокую,  ослепляющую  уверенность:
Мари спасена, а он погиб. Мнимое чудо, вернувшее ее к жизни, погасило в  нем
всякую веру в сверхъестественное. То, что он мечтал найти в Лурде -  наивную
детскую веру, - стало невозможным, после того как рухнула надежда  на  чудо:
исцеление Мари произошло так, как и предсказал доктор  Боклер.  Зависть?  О,
нет! Но  Пьер  чувствовал  внутри  полное  опустошение,  смертельную  грусть
оттого, что остался один, в ледяной  пустыне  своего  интеллекта,  жалея  об
иллюзии, лжи, неземной любви, которыми живут смиренные духом, чувствуя,  что
сердце его не способно ничему верить.
     Страшная горечь душила Пьера, слезы брызнули из глаз. Он  опустился  на
плиты пола, охваченный сильнейшим отчаянием. Он вспомнил тот сладостный миг,
когда Мари, угадав терзавшие его муки  сомнения,  увлеклась  мыслью  об  его
обращении, взяла в темноте его руку, шепча,  что  будет  молиться  за  него,
молиться от всей души. Забывая о себе, она  молила  святую  деву  спасти  уж
лучше ее друга, чем ее, если богоматерь добьется у своего сына только  одной
милости. Потом он вспомнил другое - те чудесные часы, что они провели вместе
под густой сенью деревьев во время процессии с факелами.  Там  они  молились
друг за друга, слив души воедино, в  пламенном  желании  обоюдного  счастья,
коснувшись на миг глубин той любви, что всецело отдает себя в жертву. И  вот
их многолетнее чувство, омытое слезами, эта чистая идиллия общего  страдания
внезапно оборвалась: Мари спасена и радуется в  оглашаемой  пением  нарядной
Базилике, а он погиб и рыдает  от  отчаяния,  подавленный  тьмою  Склепа,  в
ледяном молчании могилы. Пьер как будто терял ее во второй раз, и теперь уже
навсегда.
     Вдруг его словно ножом кольнула в сердце одна мысль. Он  понял  наконец
причину своей боли, внезапный свет озарил тот страшный мрак, из которого  он
тщетно пытался найти выход.  В  первый  раз  он  потерял  Мари,  когда  стал
священником и уверил себя, что может  подавить  в  себе  мужчину,  раз  она,
пораженная неизлечимой болезнью, никогда не  будет  женщиной,  Но  вот  Мари
выздоровела, стала женщиной! Пьер снова увидел ее сильной, красивой, живой и
желанной! А он мертв и  не  может  стать  мужчиной.  Никогда  не  сможет  он
приподнять могильный камень, что давит его, сковывая плоть. Она уйдет одна в
широкую жизнь, оставив его в холодной земле. Перед нею  раскроется  огромный
мир, ее озарит улыбка счастья, любовь, что смеется на солнечных Дорогах, она
выйдет замуж, родит детей. А он, словно заживо погребенный, останется  один,
и свободным будет лишь его мозг, который принесет ему еще больше  страданий.
Пока Мари не принадлежит никому, она еще принадлежит ему; но Пьеру причиняла
безумное страдание мысль, что их разделяет пропасть, и теперь уже - навеки.
     Злоба охватила Пьера. Ему захотелось вернуться наверх, крикнуть  правду
Мари в лицо. Чудо - ложь! Доброта  всемогущего  бога  -  чистейшая  иллюзия!
Здесь  действовала  лишь  природа,  победила  жизнь.  Он  привел   бы   Мари
доказательства, показал бы, что только всемогущая жизнь возвращает здоровье,
освобождает от земных страданий. Потом они уехали бы вместе,  далеко-далеко,
и были бы счастливы. Но вдруг им овладел ужас. Как?  Коснуться  этой  чистой
души, убить в ней веру, приобщить ее к тем же  страданиям  неверия,  которые
измучили его самого! Это показалось ему гнусным кощунством. Он  возненавидел
бы себя, считал бы себя убийцей, если бы увидел, что  не  способен  дать  ей
счастье. Быть может, Мари и не поверит ему? Да и  выйдет  ли  она  замуж  за
расстригу; ведь не может же она не сохранить в  душе  сладостного  сознания,
что она исцелилась, пребывая в экстазе? Все это показалось  Пьеру  безумным,
чудовищным, грязным. Бунт его утих,  осталась  лишь  бесконечная  усталость,
жгучее ощущение неисцелимой раны в разбитом сердце.
     Пьер почувствовал себя невероятно опустошенным и одиноким, в  душе  его
возникла тяжкая борьба. Что делать? Он хотел бы  бежать,  не  видеть  больше
Мари, причинявшей ему столько страданий. Пьер  понимал,  что  должен  отныне
лгать ей; ведь она считала, что он спасен, как и  она,  что  он  преображен,
исцелен духовно, как она исцелена физически. Мари с радостью говорила ему об
этом, когда тащила свою тележку по громадным лестницам. Ах, испытать  вместе
с нею это огромное счастье, ощутить, как его душа сливается с ее  душой!  Но
он уже солгал, он обязан будет лгать и впредь, чтобы не нарушить  ее  чистой
иллюзии. Пьер  призвал  на  помощь  все  свое  хладнокровие,  поклялся,  что
милосердия ради притворится умиротворенным и  счастливым,  как  будто  и  он
обрел спасение. Пьер хотел видеть Мари совершенно счастливой, хотел, чтобы у
нее  не  было  ни  сожаления,  ни  сомнений,  чтобы   она   сохранила   свою
чистосердечную веру и была убеждена, что святая дева  таинственно  соединила
их души. Что значат его собственные муки по сравнению с ее  мучениями?  Быть
может, позднее все в нем утихнет. Разве не поддержит его  среди  мучительных
дум радость сознания, что он предоставил ей  спокойно  жить  в  утешительной
лжи?
     Минуты текли, а Пьер все  еще  лежал  в  изнеможении  на  плитах  пола,
стремясь успокоить бурлившие в нем чувства.  Он  перестал  думать,  перестал
существовать, находясь в полной прострации, которая всегда  наступает  после
сильного душевного перелома. Но тут послышались шаги, и он