с усилием  встал,
делая вид, будто читает надписи на мраморных плитах вдоль стен. Впрочем,  он
ошибся, никого не было; тем не менее он продолжал читать, сперва машинально,
чтобы рассеяться, а затем с все возрастающим волнением.
     Это  было   непостижимо.   Надписи,   выражающие   веру,   преклонение,
благодарность, выгравированные золотыми буквами на  этих  мраморных  досках,
повторялись сотнями, тысячами. Встречались строки до того наивные,  что  они
невольно вызывали улыбку. Какой-то  полковник  написал:  "Вы  сохранили  мне
ногу, да послужит она вам", и  тут  же  лежал  слепок  ноги.  Далее  надпись
гласила: "Да распространится ее покровительство на стекольное производство!"
Иногда по чистосердечной и откровенной  благодарности  можно  было  угадать,
какою странной была просьба: "Непорочной Марии от  отца  семейства,  который
восстановил здоровье, выиграл процесс и получил повышение". Но  эти  надписи
терялись в страстных  мольбах:  "Поль  и  Анна  просят  лурдскую  богоматерь
благословить их союз". Далее шли благодарности  матерей:  "Благодарю  Марию,
трижды она исцелила моего ребенка", "Благодарю за рождение Марии-Антуанетты,
которую я поручаю ее милосердию, как и всю мою семью и себя",  "П.  Д.  трех
лет от роду сохранен для любящей  семьи".  Мольбы,  супругов,  благодарность
исцеленных больных, возвращенных  к  счастью  сердец:  "Защити  моего  мужа,
сделай так, чтобы он был здоров",  "У  меня  отнялись  обе  ноги,  теперь  я
исцелена", "Мы пришли, исполненные надежды", "Я  молился,  я  рыдал,  и  она
услышала меня". И снова мольбы, пламенная скрытность которых  таила  в  себе
целые романы: "Ты нас  соединила,  защити  нас",  "Марии  за  величайшее  из
благодеяний". И опять те же страстные слова, исполненные горячей веры, слова
благодарности, признательности, поклонения... Эти сотни, эти тысячи молений,
навеки запечатленных в мраморе, взывали из глубины  Склепа  к  святой  деве,
повергали к ее стопам благоговение несчастного человечества!
     Пьер без устали читал их, во рту у него была  горечь,  в  сердце  росла
скорбь. Неужели только ему нет спасения? Столько страждущих было услышано, и
лишь его мольбе она не вняла! Он подумал о том, сколько молитв произносилось
за год в Лурде, он попробовал сосчитать их; дни, проведенные  перед  Гротом,
ночи в церкви Розер, службы в Базилике, крестные ходы под солнцем и звездами
- непрестанным, ежесекундным молениям не  было  конца.  Верующие  стремились
утомить слух господа бога, хотели вырвать у него милость и прощение огромным
количеством молитв. По словам священников,  Франция  должна  искупить  перед
богом свои грехи, и только когда искуплений этих будет  достаточно,  Франция
перестанет страдать. Какая жестокая вера в необходимость кары! Какой мрачный
пессимизм! Как ужасна должна быть жизнь, как бездонны духовные и  физические
страдания, если надо так молить бога, чтобы мольба вознеслась к небу!
     Несмотря  на  безграничную  тоску,  Пьер  вдруг  почувствовал  глубокую
жалость. Его потрясла мысль о несчастном человечестве, ввергнутом  в  бездну
отчаяния, таком обездоленном и слабом, приносившем свой разум  и  счастье  в
жертву галлюцинации и опьяняющей мечте.  Слезы  снова  заструились  из  глаз
Пьера, он плакал о себе, о других, о всех  измученных  людях,  которые  ищут
средства притупить свою боль, чтобы уйти от реальной  жизни.  Ему  казалось,
что он снова слышит мольбу коленопреклоненной перед Гротом толпы в  двадцать
-  тридцать  тысяч  человек,  пламенную  мольбу,  которая,  словно   фимиам,
возносится  к  солнцу.  Рядом  со  Склепом,  в  церкви   Розер,   вспыхивала
восторженная вера, целые ночи проходили в райском экстазе,  там  совершались
немые исповеди, эти пылкие молитвы без слов, от которых все существо  горит,
растворяется и возносится ввысь. И словно мало было рыданий перед  Гротом  и
непрерывного преклонения в церкви Розер, страстная мольба звучала  и  здесь,
вокруг него, на стенах Склепа; но тут она была увековечена в мраморе,  чтобы
до скончания веков кричать о человеческом страдании;  здесь  к  небу  взывал
мрамор, взывали стены,  содрогаясь  от  жалости,  которой  проникаются  даже
камни. И наконец молитва возносилась еще выше, неслась к небу из  сверкающей
Базилики,  наполненной  жужжанием  голосов;  в  эту  минуту  там,   наверно,
находилась неистовая толпа, и Пьеру казалось, что до него  доносится  сквозь
плиты нефа ее горячее дыхание, ее моления, с надеждой обращенные к  богу.  И
Пьера, в конце концов, захватил  этот  бурлящий  поток  молитв  и  вместе  с
крутящейся пылью понес ввысь - от одной церкви  к  другой,  от  святилища  к
святилищу,  где  самые  стены  рыдали  от  жалости;  а  там,  наверху,  этот
горестный, исполненный отчаяния крик вонзался в небо вместе с  белым  шпилем
Базилики, заканчивающимся высоким  золотым  крестом.  О  спасительная  сила,
господь всемогущий, кто бы  ни  был  ты,  сжалься  над  несчастными  людьми,
прекрати страдания человечества!
     Внезапно Пьера ослепил яркий свет. Пройдя по левому коридору, он  вышел
на верхние ступени лестницы и тут же очутился в дружеских  объятиях  доктора
Шассеня. Пьер совсем забыл, что они уговорились  встретиться  именно  здесь,
чтобы пойти осмотреть комнату Бернадетты и церковь кюре Пейрамаля.
     - Ах, дорогой мой, как вы, должно быть,  рады!..  Я  только  что  узнал
великую новость о необычайной милости, ниспосланной лурдской богоматерью  на
вашу приятельницу... Помните, что я  вам  говорил  третьего  дня?  Теперь  я
спокоен, вы тоже спасены!
     Пьер сильно побледнел, ему снова стало горько. Но он  поборол  себя  и,
улыбнувшись, сказал:
     - Да, мы спасены! Я очень счастлив.
     Так начал он лгать, не желая из милосердия лишать людей  их  иллюзорной
веры.
     Пьер вновь увидел то  же  зрелище,  что  и  час  назад.  Большая  дверь
Базилики была раскрыта настежь, закатное солнце освещало неф, и вся  церковь
пылала огнями - золотая  решетка  хора,  золотые  и  серебряные  подношения,
лампады, богато  украшенные  драгоценными  камнями,  ярко  вышитые  хоругви,
кадильницы,  похожие  на  раскачивающиеся  драгоценности.  В  этой   сияющей
роскоши, среди белоснежных стихарей и золотых облачений, он увидел  Мари,  с
распущенными  волосами,  покрывавшими  ее  золотым  плащом.   Орган   гремел
"Magnificat", народ исступленно взывал к богу, а аббат Жюден,  вновь  подняв
над алтарем дароносицу, в последний раз показал  ее  толпе;  очень  большая,
высоко вознесенная дароносица блистала в ореоле славы, а колокола сверкающей
золотом Базилики звонили вовсю, оглашая округу победным звоном.

V

     Когда они спускались с лестницы, доктор Шассень сказал Пьеру:
     - Вы видели только что триумф, а сейчас я  вам  покажу  две  величайшие
несправедливости.
     И Шассень  повел  священника  на  улицу  Пти-Фоссе  посмотреть  комнату
Бернадетты, низкую и темную комнату, откуда она вышла в тот день,  когда  ей
явилась богоматерь.
     Улица Пти-Фоссе начинается от старинной улицы Буа, ныне улицы Грота,  и
пересекает улицу Трибунала. Эта извилистая, немного покатая улочка исполнена
безысходной грусти. Здесь редко  встретишь  прохожего;  лишь  высокие  стены
тянутся вдоль нее да жалкие дома бедняков  с  мрачными  фасадами  а  наглухо
закрытыми окнами. Разве что какое-нибудь дерево  во  дворе  иногда  оживляет
пейзаж.
     - Мы пришли, - сказал доктор.
     В этом  месте  улица  суживалась;  дом  Бернадетты  находился  напротив
высокой серой стены, на задворках риги.  Пьер  и,  Шассень,  подняв  головы,
принялись рассматривать маленький, словно вымерший, домик с  узкими  окнами,
плохо оштукатуренный лиловатой штукатуркой, изобличающей уродливую бедность.
В  комнату  вел  длинный  темный  коридор,  вход  в  негр  преграждала  лишь
старенькая дверца. Чтобы войти,  надо  было  подняться  на  одну  ступеньку,
которую во время дождей заливало водой из канавы.
     - Входите, друг  мой,  входите,  -  пробормотал  доктор.  -  Достаточно
толкнуть дверцу.
     Коридор  был  длинный,  Пьер  шел  ощупью  вдоль  сырой  стены,   боясь
оступиться. Ему казалось, что он спускается в темный подвал; пол под  ногами
был скользкий, вечно мокрый. Дойдя до конца,  он  повернул  направо,  следуя
новому указанию доктора.
     - Нагнитесь, а то ударитесь головой о притолоку... Ну, вот мы и пришли.
     Дверь в комнату, так же как и входная дверца,  была  раскрыта  настежь,
указывая на то, что здесь никто  не  живет.  Пьер  нерешительно  остановился
посреди комнаты, ничего не  различая,  как  человек,  попавший  из  света  в
абсолютную тьму. Ледяной холод, словно от мокрого белья,  пронизал  все  его
существо.
     Но понемногу глаза его привыкли к темноте. Два неодинаковых по величине
окна  выходили  на  узкий  внутренний  дворик,  откуда  в  комнату  проникал
зеленоватый свет, словно со дна колодца; читать здесь даже днем  можно  было
только при свече. Комната в четыре метра длиной и три  с  половиной  шириной
была выстлана грубыми каменными плитами; балки  потолка  почернели  и  стали
цвета  сажи.  Напротив  двери  находился  оштукатуренный  камин  со  старой,
источенной червями доской. Между камином  и  окном  стояла  плита.  Стены  с
облупившейся краской покрылись пятнами сырости и, так же как  потолок,  были
черны от грязи и копоти. Мебели - никакой, комната была заброшена, в  темных
углах валялись какие-то непонятные, не поддающиеся определению предметы,
     Помолчав, доктор заметил:
     - Да, комната осталась, но все отсюда исчезло... Ничто  не  изменилось,
только мебели нет... Я  пытался  восстановить  картину:  кровати,  очевидно,
стояли у стены, напротив окон; по  меньшей  мере  три  кровати,  потому  что
семейство Субиру состояло из семи человек - отца,  матери,  двух  мальчиков,
трех девочек... Подумайте только! Три кровати в  такой  комнатушке!  И  семь
человек на нескольких квадратных метрах! И вся  эта  куча  людей  похоронена
заживо, без воздуха, без света, почти  без  хлеба!  Какая  страшная  нищета,
какое жалкое, унизительное существование!
     Его перебили. Вошла какая-то  тень,  которую  Пьер  сначала  принял  за
старую женщину. Это оказался священник, викарий  приходской  церкви,  живший
как раз в этом доме. Он был знаком с доктором Шассенем.
     - Я услышал ваш голос, господин Шассень,  и  спустился...  Вы,  значит,
опять показываете комнату?
     - Да, господин аббат, я позволил себе... Я вас не побеспокоил?
     - О нет, ни  в  коем  случае!..  Приходите  сколько  угодно,  приводите
посетителей.
     Он приветливо засмеялся, поздоровался с Пьером, и тот,  удивленный  его
спокойной беспечностью, спросил:
     - Однако посетители вам, вероятно, иногда надоедают?  Викарий,  в  свою
очередь, удивился.
     - Да нет!.. Ведь никто сюда не заглядывает...  Понимаете,  никто  и  не
знает о существовании этой комнаты. Все там, в  Гроте...  Я  оставляю  дверь
открытой, чтобы меня не беспокоили. Но бывают дни, когда  я  не  слышу  даже
мышиного шороха.
     Глаза Пьера все больше привыкали к темноте, и в груде  еле  различимых,
непонятных предметов, заполнявших углы, он разглядел наконец  старые  бочки,
остатки клеток для кур, сломанные инструменты, всякий мусор, который  обычно
выбрасывают в подвалы. Затем он заметил кое-какую  провизию,  подвешенную  к
балкам на потолке, - корзинку, полную яиц, связки крупного розового лука.
     - И  вы,  как  видно,  -  заметил  Пьер,  слегка  вздрогнув,  -  решили
использовать комнату?
     Викарию стало не по себе.
     - Вот именно, конечно... Домик небольшой, у меня так мало места. К тому
же вы не имеете представления, какая здесь сырость; эта комната положительно
непригодна для жилья... Ну, мало-помалу все и накопилось здесь  как-то  само
собой.
     - Словом, кладовка, - заключил Пьер.
     - О нет, что вы!.. Незанятая комната! А,  пожалуй,  если  хотите,  -  и
кладовка!
     Викарию все больше становилось не по себе. Доктор  Шассень  молчал,  не
вмешиваясь  в  разговор;  он  с  улыбкой  наблюдал   за   собеседниками   и,
по-видимому,  был  в  восторге  оттого,  что  Пьер  так   возмущен   людской
неблагодарностью.
     Пьер же, не владея собой, продолжал:
     - Извините меня, господин викарий, за настойчивость. Но подумайте: ведь
вы всем обязаны Бернадетте; не будь ее, Лурд так  и  остался  бы  у  нас  во
Франции  обычным  заштатным  городом...  И,  право,  мне  кажется,  что   из
благодарности  приход  Должен  был  бы  эту  жалкую  комнату  превратить   в
часовню...
     - Ого, в часовню! - перебил Пьера викарий. - Ведь речь идет всего  лишь
об обыкновенной девушке, церковь не может превращать ее память в культ.
     - Ну, хорошо, скажем - не часовню, но пусть здесь хотя бы горели свечи,
благоговейные жители и паломники, - приносили бы свежие цветы, розы,  целыми
охапками... Наконец хотелось бы видеть  немного  любви,  чтобы  висел  здесь
портрет Бернадетты, который говорил бы, что память о ней жива, одним  словом
- хотя бы намек на то, какое место она должна занимать  во  всех  сердцах...
Это забвение, эта грязь и весь вид этой комнаты просто чудовищны!
     Бедный викарий, человек малоразвитый и не  слишком  уверенный  в  себе,
сразу отказался от своего мнения.
     - В сущности, вы тысячу  раз  правы.  Но  ведь  я  не  обладаю  никакой
властью, я ничего не могу сделать!.. В тот  день,  когда  у  меня  потребуют
комнату, чтобы привести ее в порядок, я ее отдам, уберу бочки, хотя,  право,
не знаю, куда их девать... Только, повторяю,  от  меня  это  не  зависит,  я
ничего не могу поделать!
     И под  предлогом,  будто  ему  надо  идти  по  делу,  викарий  поспешил
проститься и быстро вышел, снова повторив Шассеню:
     -  Оставайтесь,  оставайтесь  сколько  угодно.  Вы  меня  нисколько  не
стесняете.
     Когда  доктор  вновь  оказался  наедине  с  Пьером,  он   в   радостном
возбуждении схватил его за руки.
     - Ну, дорогой мой, вы доставили мне большое удовольствие! Как вы хорошо
высказали ему то, что давно накипело у меня в душе! Мне самому  хотелось  бы
приносить сюда каждое утро розы. Я просто велел бы убрать эту комнату, чтобы
приходить сюда и ставить на камин два больших букета роз. Надо вам  сказать,
что я проникся к Бернадетте бесконечной нежностью, и мне кажется,  эти  розы
окружили бы сиянием и ароматом ее память... Только, только...
     Он безнадежно махнул рукой.
     - У меня никогда не хватало на это мужества. Да, я говорю мужества, так
как до сих пор никто еще не осмелился выступать против отцов Грота...  Да  и
кто не заколебался бы, кто не отступил бы  перед  скандалом  на  религиозной
почве... Подумайте только, какой поднимется отчаянный шум. Вот  почему  все,
кто возмущается, как я, предпочитают молчать.
     И он добавил в заключение:
     - Грустно видеть, мой друг, людскую алчность и неблагодарность.  Каждый
раз, как я вхожу сюда и смотрю на эту мрачную  нищету,  мне  становится  так
тяжело на душе, что я не могу удержаться от слез.
     Он  замолчал,  и  оба  не  проронили  больше   ни   слова,   проникшись
непреодолимой печалью, веявшей от этих стен. Их окутывал  полумрак,  сырость
вызывала дрожь, а  вокруг  них  были  ободранные  стены  и  пыльное  старье,
рассованное по углам. Они снова подумали о том, что, не будь Бернадетты,  не
существовало бы чудес, превративших Лурд в единственный в своем роде  город.
Ее голос вызвал к жизни чудодейственный источник, забивший из скалы, и  Грот
засиял  свечами.  Начались  огромные  работы,  воздвигались  новые   церкви,
громадные лестницы вели прямо в небо, словно чудом вырос целый новый город с
садами, аллеями, набережными, мостами, лавками, гостиницами. И люди из самых
отдаленных земель толпами стекались сюда, а дождь миллионов  падал  в  таком
изобилии, что молодой город, казалось,  должен  был  бесконечно  разрастись,
заполонить всю долину и растянуться до самых гор.  Устраните  Бернадетту,  и
ничего не останется, необычайное происшествие вернется  в  небытие,  старый,
неведомый Лурд будет спать вековым сном у подножия  замка.  Бернадетта  была
единственной создательницей легенды, а между тем комната, из которой она вы-
шла в тот день, когда  перед  ней  предстало  видение  -  святая  дева,  эта
колыбель чуда, колыбель последующего необычайного расцвета  края,  оказалась
заброшенной, отданной  на  съедение  червям,  превращенной  в  кладовку  для
хранения лука и старых бочек.
     И по контрасту Пьер сразу вспомнил торжество,  на  котором  только  что
присутствовал в Базилике и Гроте, экзальтированную, шумящую  толпу  и  Мари,
тащившую свою тележку по лестнице вслед за дароносицей. Грот сиял. Это  было
уже не старое углубление в девственной скале, где на пустынном берегу потока
преклоняла когда-то колена скромная  девочка,  но  богатая,  благоустроенная
часовня, перед которой проходили народы. Шум, свет, поклонение, деньги - все
стекалось туда, в Грот, который торжествовал  вечную  победу.  Здесь  же,  у
колыбели чуда, в этой сырой и темной дыре, не было ни  души,  не  горело  ни
единой свечки, никто не пел, не приносил цветов. Никто не приходил, никто не
молился. Только несколько сентиментальных  посетителей,  случайно  забредших
сюда, взяли себе на память осыпавшиеся под их пальцами кусочки  полусгнившей
каминной доски. Духовенство понятия не имело об этом  скорбном  месте,  куда
должны были бы приходить процессии, чтобы славить его. Это здесь, в холодную
ночь, когда бедная девочка лежала вместе с сестрами, сотрясаясь от  приступа
терзавшей ее болезни, в то время как вся остальная семья спала тяжелым сном,
у нее возникли первые мечты; отсюда она вышла,  унося  с  собой  безотчетную
грезу, которая возродилась в ней ярким днем  и  так  красиво  воплотилась  в
легендарное видение. Никто сюда не приходил, эти ясли, где  взошло  скромное
семя, были забыты, а богатую жатву снимали в блеске пышных церемоний те, кто
пришел последним.
     Пьер,  до  слез  умиленный  трогательной  историей,  произнес   наконец
вполголоса, как бы подводя в двух словах итог своим мыслям:
     - Это - Вифлеем.
     - Да, - ответил Шассень, - это нищенское жилище - убежище, где  человек
сталкивается с жизнью, где рождаются новые культы, исполненные  страдания  и
жалости... Иногда я думаю, не лучше ли, чтобы эта комната осталась такой вот
забытой и бедной. Бернадетта от этого ничего не теряет, я,  например,  люблю
ее еще больше, когда захожу сюда на часок.
     Он снова помолчал, затем продолжал с возмущением:
     - Нет, нет! Это непростительно, людская неблагодарность выводит меня из
себя... Я уже говорил вам: я убежден,  что  Бернадетта  добровольно  ушла  в
монастырь в Невере. Но если даже никто и не способствовал  ее  исчезновению,
как легко вздохнулось после ее ухода тем, кого она здесь  стесняла!  А  ведь
это те самые люди, которые жаждут властвовать и стараются  всеми  средствами
предать ее память забвению... Ах, мой друг, если бы я вам все рассказал!
     Понемногу он разговорился и излил перед Пьером то, что было у  него  на
душе.
     Преподобные отцы Грота, так жадно пользовавшиеся делом рук  Бернадетты,
и сейчас боялись ее - мертвая, она пугала их  еще  больше,  чем  живая.  При
жизни ее они приходили в ужас от мысли, что она может  вернуться  в  Лурд  и
заставит их поделить с нею добычу; их успокаивало только ее смирение, она не
стремилась к власти и сама избрала себе  монастырь;  там  она  отреклась  от
всего и угасла. Но теперь они еще больше трепетали оттого,  что  чужая  воля
могла посягнуть  на  останки  ясновидящей,  превратить  их  в  реликвию.  На
следующий день  после  ее  кончины  муниципальный  совет  решил  воздвигнуть
памятник на ее могиле, поговаривали о подписке. Сестры неверского  монастыря
категорически отказались выдать тело: по их словам, оно принадлежало им. Все
тогда поняли, что за спиной сестер стоят святые отцы,  весьма  обеспокоенные
таким  оборотом  дела:  действуя  исподтишка,  они  всеме