кой полоской скользило по белой косынке  и  белому  нагруднику
сестры. Доктор, прислонившись к перилам балкона, смотрел, как она шьет.
     - Знаете, сестра, эта поездка в Лурд, на  которую  я  не  очень  охотно
согласился, - только чтобы выручить товарища, - дала  мне  столько  счастья!
Ведь жизнь не очень-то меня балует.
     Сестра Гиацинта, не поняв его, наивно спросила:
     - Как это?
     - Да так. Я снова встретил вас и  хоть  немного  помогаю  вам  в  вашей
прекрасной деятельности. Если бы вы знали, как я вам благодарен, как я люблю
и чту вас!
     Сестра Гиацинта подняла голову, без  всякого  смущения  посмотрела  ему
прямо в лицо и решила обратить все в шутку. Она  была  очень  хороша  собой:
лилейный цвет лица, маленький смеющийся рот,  красивые  голубые  улыбающиеся
глаза придавали ей особую прелесть,  а  своей  стройной,  гибкой  фигурой  и
неразвитой грудью она  напоминала  невинную,  готовую  на  самопожертвование
девочку.
     - Вы так меня любите! А за что?
     - За что я вас  люблю?  Да  вы  самое  лучшее,  самое  доброжелательное
существо  в  мире.  До  сих  пор  в  моем  сердце  живет  глубокое,   нежное
воспоминание о вас, и когда я нуждаюсь в поддержке,  когда  теряю  мужество,
мне достаточно вызвать в воображении ваш образ,  чтобы  снова  почувствовать
прилив бодрости. Неужели вы забыли тот месяц, что мы провели вместе  в  моей
бедной комнатке, когда я был  так  болен  и  вы  с  такой  любовью  за  мной
ухаживали?
     - Ну, конечно, помню... Мне, кстати, никогда не  приходилось  ухаживать
за таким милым больным. Вы принимали все лекарства, какие я  вам  давала,  а
когда я меняла вам белье  и  подтыкала  одеяло,  вы  лежали  смирно,  словно
ребенок.
     Она продолжала  смотреть  на  него  со  своей  непосредственной,  милой
улыбкой. Ферран  был  очень  красив,  статен,  с  несколько  крупным  носом,
чудесными глазами, ярким ртом и черными усиками; от его фигуры веяло силой и
молодостью. Но сестра Гиацинта, казалось, была просто  рада,  что  он  стоит
перед нею, растроганный до слез.
     - Ах, сестра, я ведь умер бы, если б не вы. Вы меня спасли.
     И вот пока они с такой умиленной радостью смотрели друг  на  друга,  им
вспомнился  весь  тот  месяц,  проведенный  вместе.  Они  уже   не   слышали
предсмертного хрипения г-жи Ветю, не  видели  беспорядочной,  загроможденной
кроватями  палаты,  напоминающей  походный   госпиталь,   устроенный   после
какого-то всенародного бедствия. Они перенеслись мысленно в высокий, мрачный
дом старого Парижа, в тесную мансарду, куда свет и  воздух  проникали  через
маленькое окошечко с видом на целый океан крыш. И сколько очарования было  в
том, что они совершенно одни - он, сжигаемый  лихорадкой,  она,  похожая  на
спустившегося к нему ангела-хранителя: сестра  Гиацинта  спокойно  пришла  к
нему из монастыря, как  товарищ,  которому  нечего  опасаться.  Вот  так  же
ухаживала она и за женщинами, и  за  детьми,  и  за  попадавшимися  случайно
мужчинами и была счастлива облегчать их страдания. Сестра Гиацинта забывала,
что она женщина. Ферран тоже как будто не помнил об этом, хотя  у  нее  были
нежные руки, ласкающий голос,  мягкая  поступь,  -  ему  казалось,  что  она
заменяет ему родную мать или сестру. В течение трех недель сестра  ухаживала
за ним, как за малым ребенком, поднимала и снова укладывала  его,  оказывала
ему разные услуги, делала все без малейшего смущения или отвращения -  обоих
спасали чистота страдания и милосердия, возвышавшая их над мирской суетой. А
когда Ферран стал выздоравливать, между ними установились теплые,  дружеские
отношения. Сколько было веселья, радостного смеха! Сестра  Гиацинта  следила
за ним, ругала его, шлепала по рукам, когда он непременно хотел  держать  их
поверх одеяла. Она стирала Феррану рубашки в умывальном тазу,  чтобы  он  не
тратился на прачку. Никто к нему не ходил, они были одни, далеко от мира,  и
это одиночество восхищало молодых людей.
     - Помните, сестра, то утро, когда я в первый раз встал  с  постели?  Вы
помогли мне подняться, поддерживали, чтоб я не упал, а я оступался и неловко
передвигал ноги, разучившись ими пользоваться... Это нас очень смешило.
     - Да, да, вы выздоровели, и я была очень довольна.
     - А тот день, когда вы принесли мне вишни...  Я  и  сейчас  помню,  как
сидел, прислонясь к подушке, а вы - на краю кровати. Между нами  на  большом
листе белой бумаги лежали вишни; я не хотел прикасаться к ним,  пока  вы  не
станете есть их со мной... Тогда каждый из нас стал брать  по  одной  вишне,
пакет быстро опустел, а вишни были очень хороши.
     - Да, да, очень... Помните, вы и смородинный сироп не хотели пить, пока
я первая его не попробую.
     Они смеялись все  громче,  воспоминания  приводили  их  в  восторг.  Но
болезненный вздох г-жи Ветю вернул их к действительности.  Ферран  нагнулся,
взглянул на неподвижно лежавшую больную. В  зале  стояла  трепетная  тишина,
нарушаемая лишь звонким голосом дамы-попечительницы, считавшей белье.
     Задыхаясь от волнения, доктор Ферран продолжал тише:
     - Ах, сестра! Если я проживу даже сто лет и познаю все радости любви, я
ни одной женщины не полюблю так, как люблю вас!
     Сестра  Гиацинта  опустила  голову  и  снова  принялась  за  шитье,  не
обнаруживая, однако, ни малейшего смущения. Лишь лилейное лицо ее  покрылось
едва заметным румянцем.
     - Я тоже очень люблю  вас,  господин  Ферран...  Только  не  надо  меня
излишне хвалить. Я делала для вас то же, что делаю для многих других, -  это
мое ремесло. И во всем этом  самое  приятное,  что  господь  бог  помог  вам
выздороветь.
     Их снова прервали. Гривотта и Элиза Руке  раньше  других  вернулись  из
Грота. Гривотта тотчас же легла на тюфяк на полу, в ногах кровати г-жи Ветю,
вынула из кармана кусок хлеба и стала уплетать его за обе щеки.  Ферран  еще
накануне заинтересовался этой чахоточной,  находившейся  в  состоянии  столь
удивительного возбуждения, которое выражалось у нее в усиленном  аппетите  и
лихорадочной потребности двигаться. Но еще больше поразила его сейчас  Элиза
Руке - ему стало ясно, что ее болезнь шла на улучшение.  Девушка  продолжала
прикладывать к лицу примочки из воды чудотворного источника и сейчас как раз
вернулась из бюро  регистрации  исцелений,  где  ее  встретил  торжествующий
доктор Бонами. Ферран подошел к девушке и с удивлением осмотрел побледневшую
и подсохшую рану, далеко еще  не  вылеченную,  но  находившуюся  на  пути  к
излечению. Случай показался ему настолько любопытным, что он  решил  сделать
заметки для одного из своих бывших учителей,  который  изучал  происхождение
некоторых кожных заболеваний на нервной почве, вызванных  нарушением  обмена
веществ.
     - Вы не чувствовали покалывания? - спросил Ферран.
     - Нет, нет, сударь. Я умываюсь и от всей души молюсь, вот и все!
     Гривотта, в течение двух дней привлекавшая  к  себе  толпы  любопытных,
снедаемая завистью и тщеславием, подозвала врача.
     - Посмотрите на меня, сударь, я выздоровела, я совсем, совсем здорова!
     Ферран дружески кивнул девушке, но осматривать ее не стал.  -  Я  знаю,
голубушка. Вы больше ничем не  больны.  В  эту  минуту  его  позвала  сестра
Гиацинта. Она бросила шитье, увидев, что г-жа  Ветю  приподнялась  и  у  нее
началась отчаянная рвота. Несмотря на поспешность, с какой сестра  вскочила,
она не успела поднести таз: больную вырвало черной, как сажа, жидкостью,  на
этот раз с примесью крови.  Это  было  кровоизлияние,  приближавшее  роковой
конец, как и предвидел доктор Ферран.
     - Предупредите начальницу, - сказал он вполголоса, усаживаясь у постели
больной.
     Сестра Гиацинта побежала за г-жой де  Жонкьер.  Белье  было  сосчитано;
г-жа де Жонкьер в сторонке беседовала с дочерью, в то время как г-жа Дезаньо
мыла руки.
     Раймонда на минуту выбежала из столовой, где она в тот  день  дежурила.
Девушка считала это самой тяжелой повинностью - ей становилось дурно от этой
длинной, узкой залы с двумя рядами  засаленных  столов,  от  отвратительного
запаха прогорклого сала  и  бедности.  И  она  быстро  поднялась  к  матери,
воспользовавшись  тем,  что  до  возвращения  больных  в   ее   распоряжении
оставалось  немного  времени.   Раймонда   задыхалась;   разрумянившись,   с
блестящими глазами, она бросилась к матери.
     - Ах, мама, какое счастье!.. Все устроилось!
     Г-жа де Жонкьер удивилась, не поняв сразу, в чем дело; у нее голова шла
кругом от забот, связанных с заведованием палатой.
     - Что такое, дитя мое?
     Тогда Раймонда понизила голос и, слегка покраснев, сказала:
     - Мое замужество!
     Теперь настал черед г-жи де Жонкьер обрадоваться. На полном  лице  этой
зрелой,  еще  красивой  и  приятной  женщины  отразилось  удовольствие.  Она
вспомнила их маленькую квартирку на улице Вано, где после  смерти  мужа  она
воспитывала дочь, строго экономя каждое су из оставленных  мужем  нескольких
тысяч франков. Замужество возвращало мать  и  дочь  к  жизни  -  перед  ними
раскроются двери салонов, вернется прежнее блестящее положение в обществе.
     - Ах, дитя мое, как я рада!
     Но вдруг ей стало почему-то неловко. Бог свидетель, что в течение  трех
лет она ездила в Лурд только из милосердия; единственной  ее  радостью  было
ухаживать за своими дорогими больными. Быть может, если бы г-жа  де  Жонкьер
спросила свою совесть, то в самопожертвовании, которому  она  отдавалась  от
души, она усмотрела бы некоторую уступку своей властной  натуре,  находившей
радость в этой роли начальницы, командовавшей людьми. Но надежда  найти  для
дочери мужа среди кишевшей здесь  толпы  светских  молодых  людей,  пожалуй,
занимала в ее мыслях последнее место. Г-жа де  Жонкьер,  правда,  думала  об
этом, как о чем-то вполне возможном, но никогда не говорила. Тем не менее от
радости у нее невольно вырвалось признание:
     - Ах, дитя мое, меня не удивляет  твоя  удача;  я  так  молила  сегодня
святую деву!
     Затем ей захотелось  удостовериться  в  том,  что  это  правда,  и  она
потребовала от дочери подробностей. Раймонда еще не  рассказывала  матери  о
своей длинной прогулке накануне под руку с Жераром; девушка  решила  сказать
об этом только в том случае, если будет уверена в победе. И вот она добилась
ее и теперь так весело возвещала о ней.  Утром  она  встретилась  с  молодым
человеком у Грота, и он сделал ей официальное предложение. Г-н  Берто  будет
просить у г-жи де Жонкьер руки Раймонды для своего двоюродного  брата  перед
отъездом из Лурда.
     - Ну, - проговорила г-жа де Жонкьер с радостной улыбкой, оправившись от
смущения, - надеюсь,  ты  будешь  счастлива;  ведь  ты  такая  умница  и  не
нуждаешься в моей помощи для устройства своих дел... Поцелуй меня!
     В эту минуту к ним подошла сестра Гиацинта, чтобы  сообщить,  что  г-жа
Ветю умирает. Раймонда уже убежала, а г-жа Дезаньо,  вытирая  руки,  бранила
дам-помощниц, которые исчезли с самого утра, когда так нужна была их помощь.
     - Ведь вот,  например,  госпожа  Вольмар,  -  добавила  она.  -  Я  вас
спрашиваю, куда она девалась! Ее и часу не видели с тех пор, как мы здесь.
     - Оставьте госпожу Вольмар в покое, - ответила  с  легким  раздражением
г-жа де Жонкьер. - Я вам сказала, что она больна.
     И тут же обе подошли к г-же Ветю. Ферран ждал их стоя; на вопрос сестры
Гиацинты, нельзя ли что-нибудь сделать,  он  отрицательно  покачал  головой.
Умирающая, которую как будто облегчила рвота, лежала, обессилев, с закрытыми
глазами. Но вот ее снова вырвало черной  жидкостью  с  прожилками  лиловатой
крови. Потом она успокоилась, открыла глаза и заметила Гривотту -  та  жадно
ела хлеб, сидя на тюфяке на полу.
     - Она выздоровела? Да? - спросила г-жа Ветю, чувствуя, что умирает.
     Гривотта услыхала и восторженно воскликнула:
     - Да, сударыня, выздоровела, выздоровела, совершенно выздоровела!
     На минуту г-жу Ветю, казалось, объяла глубокая грусть, в ней  поднялось
возмущение существа, которое не хочет покидать мир, когда другие  продолжают
жить. Но тут же она покорилась и тихо произнесла:
     - Молодым надо жить.
     Госпожа Ветю обвела широко раскрытыми глазами палату, как  бы  прощаясь
со всеми этими людьми и удивляясь, зачем они здесь. Она силилась улыбнуться,
встретив любопытный взгляд маленькой Софи  Куто:  эта  милая  девочка  утром
подошла к кровати г-жи Ветю и поцеловала ее. Элиза Руке, не  обращая  ни  на
кого внимания, взяла зеркало и принялась разглядывать  свою  физиономию:  ей
казалось, что она явно похорошела с тех пор, как подсохла  язва.  Но  больше
всего умирающую восхитила Мари, в экстазе устремившая взор вдаль. Г-жа  Ветю
долго смотрела на девушку - взгляд ее то и дело возвращался к ней, словно  к
светлому, радостному видению. Быть может, несчастной казалось, что перед нею
в солнечном сиянии небожительница, святая.
     Внезапно рвота возобновилась - г-жу Ветю рвало кровью, и  так  обильно,
что простыни и вся кровать были забрызганы ею. Тщетно г-жа де Жонкьер и г-жа
Дезаньо подкладывали салфетки; обе были бледны, у  них  подкашивались  ноги.
Ферран, чувствуя свое бессилие, отошел к окну, где еще недавно испытал такое
сладостное волнение, а сестра Гиацинта инстинктивно, не отдавая себе в  этом
отчета, также вернулась к окну, словно ища в Ферране защиты.
     - Боже мой, - повторяла она, - неужели вы ничего не можете сделать?
     - Нет, конечно, ничего! Она угаснет, как светильник, в котором иссякает
масло.
     У г-жи Ветю  изо  рта  текла  струйка  крови;  выбившись  из  сил,  она
пристально смотрела на г-жу де Жонкьер, и  губы  ее  шевелились.  Начальница
наклонилась к умирающей и услышала, как та медленно произнесла:
     - Я  насчет  мужа,  сударыня...  Магазин  на  улице  Муффар,  маленький
магазин, недалеко от фабрики гобеленов... Он часовщик, он, конечно,  не  мог
ехать со мной из-за клиентуры; он будет очень озадачен, когда увидит, что  я
не возвращаюсь... Да, я чистила драгоценности, ходила по его поручениям...
     Голос ее слабел, слова прерывались хрипом.
     - Так вот, сударыня, я прошу вас сообщить ему, что я не успела написать
и что все кончено... Скажите ему, пусть тело мое останется  в  Лурде,  а  то
перевозить его дорого обойдется... И пусть он женится, это нужно для дела...
На двоюродной сестре, скажите ему, на двоюродной сестре...
     Умирающая произнесла последние  слова  невнятным  шепотом.  Она  совсем
ослабла, дыхание ее прерывалось. Но  открытые  глаза  еще  жили  на  бледном
восковом лице и, казалось, безнадежно цеплялись  за  прошлое,  за  все,  что
больше не будет для них существовать, - маленький часовой  магазин  в  густо
населенном квартале, однообразная и тихая  жизнь  с  работягой-мужем,  вечно
склоненным над часами, воскресные развлечения,  состоявшие  в  прогулках  на
укрепления, где супруги любовались воздушными  змеями.  Потом  в  ее  широко
раскрытых  глазах,  тщетно  блуждавших  в  надвигающемся   страшном   мраке,
отразился ужас смерти.
     Г-жа  де  Жонкьер  снова  наклонилась,  увидев,  что  губы  г-жи   Ветю
шевелятся. Но голос умирающей звучал уже издалека, как бы из другого мира, и
с глубокой скорбью с последним вздохом донеслись слова:
     - Она меня не исцелила. Госпожа Ветю тихо скончалась.
     Софи  Куто,  которая,   казалось,   только   и   ждала   этой   минуты,
удовлетворенная спрыгнула с кровати и отправилась на  другой  конец  комнаты
играть  с  куклой.  Ни  Гривотта,  занятая  едой,  ни  Элиза  Руке,  всецело
поглощенная рассматриванием себя в зеркале, ничего не заметили.  Но  ледяное
веяние смерти, к которой не привыкли г-жа де Жонкьер и г-жа  Дезаньо,  и  их
растерянный шепот вывели Мари из  ее  восторженного  состояния  молитвы  без
слов, с сомкнутыми устами. И когда она поняла, что случилось, сострадание  к
товарищу по несчастью вызвало у нее слезы.
     - Ах, бедная женщина, она умерла так далеко,  так  одиноко  как  раз  в
такую минуту, когда, казалось бы, ее ждало возвращение к жизни.
     Ферран,  также  глубоко  взволнованный,  несмотря  на  профессиональное
равнодушие к смерти, подошел к покойнице, чтобы  констатировать  смерть;  по
знаку его сестра Гиацинта накрыла лицо умершей  простыней,  так  как  нечего
было и  думать  о  том,  чтобы  тотчас  же  унести  тело.  Больные  группами
возвращались из Грота; спокойная, залитая солнцем палата наполнилась обычным
шумом, кашлем, шарканьем ног;  воздух  отяжелел;  бедность,  страдания,  все
человеческие немощи были здесь налицо.

II

     В понедельник, последний день пребывания паломников в  Лурде,  стечение
народа было необычайным. Отец Фуркад в своем утреннем воззвании говорил, что
надо призвать на помощь всю силу любви и  веры  и  умолить  небо  ниспослать
милость и чудесное исцеление. С двух часов пополудни двадцать тысяч человек,
взволнованные, исполненные самых пламенных надежд, собрались у Грота.  Толпа
росла - дело дошло до того, что испуганный  барон  Сюир  вышел  из  Грота  и
сказал Берто:
     - Друг мой, народ  валом  валит...  Увеличьте  вдвое  число  санитаров,
соберите ваших людей.
     Особого внимания требовала Община заступницы  небесной,  ибо  никто  не
опекал ее больных;  поэтому  барон  Сюир  так  и  беспокоился.  Но  Берто  в
серьезных случаях обнаруживал спокойную уверенность и энергию.
     - Не волнуйтесь, я за все отвечаю... Я не  тронусь  с  места,  пока  не
пройдет вся процессия.
     Он знаком подозвал Жерара.
     - Отдай своим людям строгий приказ никого не пропускать без билета... И
проверь, крепко ли они держат канат.
     Под нависшим плющом  виден  был  Грот,  светящийся  неугасимым  светом.
Издали он казался немного сдавленным, неправильной формы, слишком  тесным  и
маленьким  для  той  огромной,  неведомой  силы,  которая  исходила  оттуда,
заставляя людей бледнеть и склонять головы. Статуя  святой  девы  выделялась
белым пятном и словно шевелилась  в  трепетном  воздухе,  обогретом  желтыми
огоньками свечей. Надо было стать на цыпочки, чтобы  различить  за  решеткой
серебряный алтарь, орган, с которого  сняли  чехол,  разбросанные  на  земле
букеты и подношения, пестрившие закопченные стены. День  был  чудесный,  над
громадной толпой простиралось необычайно чистое небо;  после  ночной  грозы,
рассеявшей духоту первьтх двух дней, веял легкий ветерок.
     Жерару  пришлось  поработать  локтями,  чтобы  передать   распоряжение.
Началась давка.
     - Еще двоих сюда! Станьте, если надо, вчетвером, только крепко  держите
канат!
     Нечто  непреодолимое,  инстинктивное  влекло  толпу  в  двадцать  тысяч
человек  к  Гроту;  он  неотразимо  притягивал  к   себе,   вызывая   жгучее
любопытство, страстное желание познать тайну. Тела, руки, глаза  тянулись  к
бледному сиянию свечей, к зыбкому белому пятну  -  мраморной  статуе  святой
девы. Широкое пространство, отведенное у  решетки  специально  для  больных,
пришлось огородить толстым канатом, который санитары, стоявшие на расстоянии
двух - трех метров один от  другого,  держали  обеими  руками,  иначе  толпа
хлынула бы туда без разбора. Санитарам дан  был  приказ  пропускать  больных
только по билетам, выданным Общиной, а также лиц, имеющих особое разрешение.
Канат приподнимался для избранных я тотчас же  снова  опускался,  и  никакие
просьбы не принимались во внимание. Некоторые санитары вели себя даже грубо-
вато, с удовольствием злоупотребляя властью, которой они пользовались только
в этот день. Правда, их очень толкали, и им приходилось  держаться  друг  за
друга и пускать в ход локти, чтобы их не смяли.
     В то время как скамьи  и  все  пространство  перед  Гротом  заполнялись
больными, тележками и носилками,  огромная  толпа  собралась  вокруг  Грота.
Площадь Розера, аллеи  и  набережная  Гава  -  все  было  заполнено  людьми,
тротуары запружены, движение  остановилось.  Вдоль  парапета  сидели  в  ряд
женщины; некоторые, чтобы  лучше  видеть,  стояли,  раскрыв