рук.  Продолжая  раздавать  еду,
она слушала Пьера, который беседовал с доктором, сидевшим со своей  дорожной
аптечкой в другом купе вагона.
     Узнав из рассказа молодого священника о  несчастном  умирающем,  сестра
Сен-Франсуа попросила заменить ее: ей хотелось пойти посмотреть на больного.
     - Сестра, а я хотел получить у вас бульону для одной больной.
     - Ну что ж, господин аббат, я принесу. Идите вперед.
     Они поспешно вышли - аббат и доктор  переговаривались  между  собой,  а
сестра Сен-Франсуа шла за ними с  чашкой,  осторожно  продвигаясь  в  толпе,
чтобы не пролить бульон. Доктор, высокий брюнет  лет  двадцати  восьми,  был
очень красив собой и походил на молодого римского императора; такие лица еще
и сейчас встречаются  на  выжженных  полях  Прованса.  Заметив  его,  сестра
Гиацинта с удивлением воскликнула:
     - Как! Это вы, господин Ферран?
     Оба  были  изумлены  встречей.  Сестрам   Общины   успения   поручалась
доблестная миссия ухаживать  за  больными,  главным  образом  за  бедняками,
умирающими в своих мансардах из-за недостатка средств; сестры  проводят  всю
жизнь возле этих больных, в тесных комнатах, подле  убогих  коек,  выполняют
самую тяжелую работу, готовят, хозяйничают, заменяют прислугу и  родственниц
и остаются у больных до их  выздоровления  или  смерти.  Вот  каким  образом
молоденькая сестра Гиацинта с  молочно-белым  лицом  и  смеющимися  голубыми
глазами попала однажды к молодому человеку, тогда еще студенту,  заболевшему
брюшным тифом; он был очень беден н жил на улице Дюфур в комнате на чердаке,
под самой крышей, куда вела деревянная лесенка. Сестра Гиацинта не  покидала
его и, ухаживая за ним  со  свойственной  ей  страстной  самоотверженностью,
спасла от смерти; когда-то ее ребенком нашли на церковной паперти, и  у  нее
не было другой семьи, кроме больных, которым она  была  предана  всей  своей
пылкой, любящей душой. Молодые люди провели вместе чудесный месяц,  а  после
между  ними   установились   чистые,   товарищеские,   братские   отношения,
скрепленные страданием. Называя ее "сестра", Ферран как  бы  на  самом  деле
обращался к родной сестре. Она была для  него  и  матерью,  -  помогала  CMV
вставать и укладывала спать, как  свое  родное  дитя;  и  никогда  ничто  не
возникало между ними, кроме великой  жалости,  глубокого  умиления,  которым
проникаются люди, творящие милосердие. Она была  веселым  существом,  всегда
готова помочь и утешить, и порой даже забывала о том, что она женщина, а  он
обожал  ее,  питал  к  ней  величайшее  уважение  и  сохранил  о  ней  самые
целомудренные и нежные воспоминания.
     - Ах, сестра Гиацинта, сестра Гиацинта! - прошептал он в восторге.
     Их встреча была совершенно случайной. Ферран не был верующим и оказался
здесь только потому, что в последний момент  согласился  заменить  товарища,
которому что-то помешало ехать. Уже с год  как  Ферран  был  практикантом  в
одной из парижских больниц. Его очень  заинтересовала  поездка  в  Лурд  при
таких исключительных обстоятельствах.
     Обрадовавшись свиданию, они позабыли  о  больном.  Но  сестра  Гиацинта
быстро спохватилась:
     - Видите ли, господин  Ферран,  мы  позвали  вас  к  этому  несчастному
человеку. Одно время мы даже думали, что он умер...  От  самого  Амбуаза  он
очень беспокоит нас, я только  что  послала  за  святыми  дарами...  Как  вы
находите, он очень плох? Нельзя ли ему помочь?
     Молодой врач уже осматривал  умирающего;  остальные  больные  в  вагоне
заволновались, глядя во все глаза  на  происходящее.  Рука  Мари,  державшая
принесенную сестрой Сен-Франсуа чашку с  бульоном,  так  дрожала,  что  Пьер
должен был взять ее, чтобы накормить девушку; но она не могла допить бульон,
глаза ее выжидающе следили за больным, как будто речь шла о ней самой.
     - Скажите, как вы находите его, - снова спросила сестра Гиацинта, - чем
он болен?
     - Чем он болен? - пробормотал Ферран. - Да всем на свете!
     Он вынул  из  кармана  пузырек  и  попробовал  разжать  стиснутые  зубы
больного, влить ему в рот несколько капель. Тот вздохнул, поднял веки, снова
опустил их, и это было все - больше он не проявлял никаких признаков жизни.
     Сестра Гиацинта, обычно такая спокойная  и  никогда  не  приходившая  в
отчаяние, заволновалась:
     - Но это ужасно! А  сестра  Клер  Дезанж  не  идет!  Ведь  я  ей  точно
объяснила, в каком вагоне отец Массиас... Бог мой, что с нами будет?
     Видя,  что  ее  присутствие  бесполезно,  сестра   Сен-Франсуа   решила
вернуться в свой вагон. Сперва она спросила, не умирает ли человек просто от
голода; это случается, вот она и пришла,  чтобы  предложить  ему  что-нибудь
съесть. Уходя, ока обещала поторопить сестру Дезанж, если встретит ее; но не
успела она пройти и нескольких шагов, как обернулась и  указала  на  сестру,
возвращавшуюся своей неслышной походкой, без священника.
     Сестра Гиацинта, стоя в дверях, торопила сестру Дезанж.
     - Скорей, идите же скорей!.. А где отец Массиве?
     - Его там нет.
     - Как! Его там нет?
     - Нет. Как я ни спешила, пробраться быстро сквозь  эту  толпу  не  было
никакой возможности. Когда  я  вошла  в  вагон,  отец  Массиас  уже  ушел  -
очевидно, в город.
     Она объяснила, что, по слухам, отец Массиас должен был  встретиться  со
священником церкви святой Радегонды. Прошлые годы паломники  останавливались
в Пуатье на сутки:  больных  помещали  в  городской  больнице,  а  остальные
отправлялись процессией в церковь святой Радегонды. Но в  этом  году  что-то
помешало устроить такое шествие и решено было проследовать прямо в  Лурд,  а
отец Массиас, очевидно, отправился по делам к священнику.
     - Мне обещали прислать его  сюда  со  святыми  дарами,  как  только  он
вернется.
     Сестра Гиацинта пришла в полное отчаяние.  Раз  наука  не  может  ничем
помочь, быть может, святые дары облегчили бы состояние  больного.  Ей  часто
приходилось это видеть.
     - Ах, сестра, сестра!.. Как я огорчена!.. Будьте так  добры,  вернитесь
туда, дождитесь отца Массиаса и приведите его, лишь только он появится.
     -  Хорошо,  сестра,  -  послушно  ответила  сестра  Дезанж  и  ушла  со
свойственным ей серьезным и таинственным видом, как тень скользя в толпе.
     Ферран все смотрел на  больного,  огорчаясь,  что  не  может  доставить
сестре Гиацинте радость и оживить его. И когда врач безнадежно махнул рукой,
она попросила:
     - Господин Ферран, останьтесь со мной, пока не придет  отец  Массиас...
Мне будет спокойней.
     Он  остался  и  помог  приподнять  больного,  который  соскальзывал  со
скамейки. Сестра взяла полотенце  и  вытерла  умирающему  лицо,  то  и  дело
покрывавшееся обильным потом. Ожидание продолжалось: находившимся  в  вагоне
становилось не по себе, у дверей толпились любопытные.
     Какая-то  девушка,  пробравшись  сквозь  толпу,  быстро  поднялась   на
ступеньку вагона и окликнула г-жу де Жонкьер.
     - Что случилось, мама? Мы ждем тебя в буфете.
     Это была Раймонда де Жонкьер, двадцатипятилетняя, чересчур  пышная  для
своего возраста брюнетка с крупным носом, большим ртом  и  приятным,  полным
лицом, удивительно похожая на мать.
     - Дитя мое, ты же видишь, я не могу оставить эту бедную женщину.
     Госпожа де Жонкьер указала на Гривотту, сотрясавшуюся от кашля.
     - Ах, мама, какая жалость! Госпожа Дезаньо и госпожа  Вольмар  с  таким
нетерпением ждали этого завтрака вчетвером!
     - Что же делать, милочка!.. Начните без меня. Скажи им,  что  я  приду,
как только освобожусь.
     Внезапно ей пришла в голову мысль:
     - Подожди, здесь доктор, я попытаюсь поручить  ему  больную...  Иди,  я
скоро буду. Знаешь, я просто умираю от голода!
     Раймонда быстро вернулась в буфет, а г-жа де Жонкьер попросила  Феррана
оказать помощь Гривотте. По просьбе Марты он  уже  осмотрел  брата  Изидора,
продолжавшего стонать, и снова безнадежно махнул рукой.  Затем,  поспешив  к
чахоточной, он посадил ее, надеясь остановить кашель, который в  самом  деле
постепенно прекратился, и  помог  даме-попечительнице  дать  больной  глоток
успокоительного лекарства.
     Присутствие  врача  взволновало  больных.  Г-н  Сабатье   медленно   ел
виноград, принесенный женой, и не обращался к доктору, заранее зная ответ, -
он уже устал советоваться со светилами науки, как он выражался; все же и  он
приободрился, когда врач  помог  бедной  девушке,  чье  соседство  было  ему
неприятно. Даже Мари с возрастающим интересом смотрела на врача, не  решаясь
подозвать его: она была уверена, что он бессилен ей помочь.
     Толкотня на перроне увеличилась.  До  отхода  поезда  оставалось  всего
четверть часа. Бесчувственная ко всему,  с  открытыми,  невидящими  глазами,
г-жа Ветю дремала на солнцепеке, а г-жа Венсен,  укачивая  Розу,  продолжала
медленно прогуливаться с больной девочкой на руках, такой легкой,  что  мать
не ощущала ноши. Многие бежали к крану, чтобы наполнить водой жбаны, бидоны,
бутылки. Г-жа Маэ, женщина аккуратная и чистоплотная,  хотела  помыть  руки,
но, подойдя  к  крану,  отшатнулась:  она  увидела  Элизу  Руке,  -  девушка
собиралась напиться. Многие отступили, не решаясь брать воду, содрогаясь при
виде этой страшной маски  -  головы  с  лицом,  похожим  на  собачью  морду,
изуродованную  огромной  язвой,  из  которой  высовывался  язык.   Множество
паломников расположилось завтракать на платформе.  Слышался  ритмичный  стук
костылей - какая-то женщина без конца ходила взад и вперед.  По  земле  полз
непонятно зачем и  куда  безногий  калека.  Несколько  человек,  усевшись  в
кружок, застыли, словно изваяния. Весь этот походный госпиталь,  выгруженный
на полчаса, отдыхал на свежем воздухе, а  кругом,  под  полуденным  солнцем,
сновала ошалелая толпа здоровых, бесконечно печальных и несчастных бедняков.
     Пьер не отходил от Мари, так как  г-н  де  Герсен  исчез,  привлеченный
зеленеющим  пейзажем,  открывавшимся   за   станцией.   Молодой   священник,
обеспокоенный тем, что Мари не доела бульон, попытался, улыбаясь, соблазнить
больную лакомством и предложил купить ей персик,  но  она  отказывалась:  ей
было очень плохо, и ничто не доставляло удовольствия. Она смотрела на  Пьера
своими большими, полными  безысходной  грусти  глазами;  ее  раздражала  эта
остановка, отодвигавшая возможность исцеления,  и  в  то  же  время  ужасала
перспектива тряски во время тяжелого, бесконечного пути.
     Какой-то тучный мужчина подошел и коснулся руки Пьера. У него были чуть
тронутые    сединой    волосы,    длинная    борода    обрамляла     широкое
слащаво-благообразное лицо.
     - Простите, господин аббат, не в  этом  ли  вагоне  умирает  несчастный
больной?
     Священник ответил утвердительно, и незнакомец исполнился  еще  большего
добродушия и дружелюбия.
     - Меня зовут Виньерон, я - помощник начальника  отдела  в  министерстве
финансов и взял отпуск, чтобы сопровождать жену и  сына  Гюстава  в  Лурд...
Милое дитя всю свою надежду возлагает на святую деву, и мы молимся ей  денно
и нощно... Мы тут, рядом, занимаем купе в вагоне второго класса.
     Потом он повернулся и поманил рукой своих.
     - Идите, идите, это здесь. Несчастный больной в самом деле очень плох.
     Госпожа  Виньерон  была  аккуратная  мещаночка,  маленькая,  щуплая,  с
бескровным длинным  лицом;  сын  очень  походил  на  мать.  Ему  исполнилось
пятнадцать лет, но на вид казалось не больше десяти; он был худ, как скелет,
его высохшая правая нога безжизненно висела, и мальчик опирался на  костыль.
На худеньком личике, перекошенном гримасой, жили одни глаза;  их  взгляд,  в
котором светился ум, обостренный страданием, казалось,  пронизывал  человека
насквозь.
     За ними, с трудом переставляя  ноги,  шла  старая  дама  с  одутловатым
лицом; г-н Виньерон, забывший было про нее, снова подошел к Пьеру, чтобы  уж
познакомить его со всеми членами семьи.
     - Госпожа Шез, старшая сестра моей жены;  она  очень  любит  Гюстава  и
также захотела сопровождать его.
     Наклонившись, он доверительно добавил тихим голосом:
     - Госпожа Шез - вдова фабриканта шелков и очень  богата.  У  нее  порок
сердца, это ее беспокоит,
     И все семейство, сгрудившись, стало с величайшим любопытством наблюдать
за тем, что происходило в вагоне. То и дело подходили новые люди; отец  взял
сына на руки, чтобы тому было виднее,  г-жа  Шез  держала  костыль,  а  мать
приподнялась на цыпочки.
     В вагоне все оставалось по-прежнему; больной сидел в углу, вытянувшись,
прислонясь головой к жесткой дубовой перегородке. Он закрыл глаза, губы  его
передергивала судорога, мертвенно-бледное лицо покрывалось  холодным  потом,
который сестра Гиацинта время от времени вытирала полотенцем; она больше  не
говорила ни слова, к ней вернулась ясность духа, и, ничем не выражая  своего
нетерпения, она уповала на бога; изредка она поглядывала  на  платформу,  не
идет ли отец Массиас.
     - Смотри, Гюстав, - сказал г-н  Виньерон  сыну,  -  это,  должно  быть,
чахоточный?
     Золотушный  мальчик,  с  искривленным  позвоночником,  весь  в  чирьях,
казалось, со страстным интересом следил за агонией умирающего. Ему ничуть не
было страшно, и он только улыбался бесконечно грустной улыбкой.
     - О, это ужасно! - пробормотала г-жа  Шез;  она  побледнела  от  страха
перед смертью, всегда охватывавшего ее при мысли о внезапном конце.
     - Что ж, - глубокомысленно произнес г-н Виньерон, - всякому свой черед,
все мы смертны.
     Какая-то странная ирония промелькнула в болезненной улыбке  Гюстава,  -
он будто слышал иные слова,  неосознанное  пожелание,  надежду,  что  старая
тетка умрет раньше него и он получит в наследство  обещанные  пятьсот  тысяч
франков; да и сам он недолго будет обременять семью.
     - Спусти его на землю, - сказала г-жа Виньерон  мужу.  -  Ты  утомляешь
его, держа за ноги.
     Она и г-жа Шез засуетились, оберегая мальчика от толчков.  Голубчик,  о
нем все время надо заботиться! Родные каждую минуту  боялись  его  потерять.
Отец считал, что лучше всего сейчас же посадить Гюстава  в  вагон.  И  когда
женщины повели его в купе, т-н Виньерон с  волнением  добавил,  обращаясь  к
Пьеру:
     - Ах, господин аббат, если господь бог отнимет его у нас, с ним  вместе
уйдет наша жизнь... Я уже не говорю о наследстве, которое перейдет к  другим
племянникам. Ведь это было бы  противоестественно  -  он  не  может  умереть
раньше тетки, особенно если учесть состояние ее здоровья... Что делать?  Все
в божьей воле, а мы уповаем на святую деву; уж, конечно,  она  сделает  так,
чтобы все было к лучшему.
     Наконец  г-жа  де  Жонкьер,  успокоенная  доктором  Ферраном,  оставила
Гривотту на его попечении. Однако, уходя, она сказала Пьеру:
     - Я умираю от голода, побегу на минуту в буфет. Только прошу вас,  если
моя больная снова раскашляется, придите за мной.
     С большим трудом перейдя платформу, она снова попала  в  толчею.  Более
состоятельные  паломники  с  бою  заняли  в  буфете  все  столики;  особенно
торопились священники, их было очень много; кругом стоял стук ножей, вилок и
посуды. Три или четыре официанта разрывались на части, не успевая  подавать;
им мешала толпа, теснившаяся возле стойки, покупая фрукты, хлебцы,  холодное
мясо. Там-то за столиком, в глубине залы, и завтракала Раймонда  в  обществе
г-жи Дезаньо и г-жи Вольмар.
     - Ах, мама, наконец-то! Я хотела опять идти  за  тобой.  Надо  же  тебе
поесть!
     Девушка оживленно  смеялась,  радуясь  дорожным  приключениям  и  этому
скверному завтраку на скорую руку.
     - Я тебе оставила порцию форели с подливкой и котлетку... А мы уже едим
артишоки.
     Завтрак прошел  чудесно.  Приятно  было  смотреть  на  эту  беззаботную
компанию.
     Особенно очаровательна была молоденькая г-жа Дезаньо, нежная  блондинка
с копной золотистых  волос  и  молочно-белым  круглым  личиком  с  ямочками,
смеющимся и добрым. Она была замужем за богатым человеком и три года подряд,
оставив мужа в Трувиле, сопровождала  в  середине  августа  паломничество  в
качестве  дамы-патронессы:  она  страстно  увлекалась  этим,  ее  охватывала
трепетная жалость, потребность в течение пяти  дней  всецело  отдавать  себя
больным; она делала это от всей души и возвращалась разбитая  от  усталости,
но довольная. Ее единственное огорчение состояло в том, что у  нее  не  было
ребенка, и она иногда с комической горячностью сожалела, что не знала раньше
о своем призвании сестры милосердия.
     - Ах, милочка, - с живостью сказала она Раймонде,  -  не  жалейте,  что
вашу мать так поглощает забота о больных. По крайней мере у нее есть дело.
     И, обращаясь к г-же де Жонкьер, она продолжала:
     - Если б вы знали, как долго  тянутся  часы  в  нашем  прекрасном  купе
первого класса! Нельзя даже заняться рукоделием, это запрещено... Я просила,
чтобы меня поместили с больными, но все места оказались заняты, и этой ночью
мне только и остается, что спать в своем углу.
     Рассмеявшись, она добавила:
     - Ведь мы заснем, госпожа Вольмар, правда? Разговор утомляет вас!
     Госпоже Вольмар, брюнетке с продолговатым, изможденным и тонким  лицом,
было за тридцать; по временам ее прекрасные, большие,  горящие,  как  уголь,
глаза словно заволакивались пеленой и как будто угасали. С  первого  взгляда
г-жа Вольмар не  казалась  красивой,  но  в  ней  было  что-то  волнующее  и
покоряющее, что-то вызывавшее в мужчинах  страстное  желание.  Впрочем,  она
старалась не привлекать к себе внимания;  женщина  скромная,  она  одевалась
всегда в черное и не носила драгоценностей, хотя была женой ювелира.
     - О, - пробормотала она, - лишь бы меня не трогали, больше  мне  ничего
не надо.
     В самом деле,  г-жа  Вольмар  уже  дважды  ездила  в  Лурд  в  качестве
дамы-помощницы, но ее ни разу не видели в Больнице богоматери всех скорбящих
- она так уставала с дороги, что, по ее словам, не в состоянии была выйти из
комнаты.
     А начальница палаты, г-жа де  Жонкьер,  относилась  к  ней  чрезвычайно
снисходительно.
     - Ах, боже мой! У вас хватит работы, мои милые. Спите, если можете,  вы
замените меня, когда я свалюсь с ног. А ты,  душечка,  -  обратилась  она  к
дочери, - не волнуйся слишком, а то совсем потеряешь голову.
     Но Раймонда, улыбаясь, с упреком посмотрела на нее.
     -  Мама,  мама,  зачем  ты  так  говоришь?..  Разве  я  не   достаточно
благоразумна?
     Она не хвасталась, ее серые  глаза  выражали  твердую  волю,  решимость
самой   устроить   свою   судьбу,   несмотря   на   беспечность   молодости,
просто-напросто радующейся жизни.
     - Это верно, - немного смущенно призналась мать, - моя  девочка  иногда
более практична, чем я... Ну-ка, дай мне котлетку, она очень  кстати!  Боже,
как я голодна!
     Завтрак продолжался, г-жа Дезаньо и Раймонда вносили в  него  оживление
своим  беспрерывным  смехом.  Девушка   развеселилась,   ее   лицо,   слегка
пожелтевшее в ожидании замужества, приобрело свежие краски. Ели за обе щеки,
потому что времени оставалось только десять  минут.  Шум  в  зале  усилился,
пассажиры боялись, что не успеют выпить кофе.
     Появился  Пьер:  Гривотта  снова  задыхалась.  Г-жа  де  Жонкьер  доела
артишоки и вернулась в вагон, поцеловав на  прощание  дочь,  которая  весело
пожелала ей доброй ночи. Священник подавил невольное удивление, заметив г-жу
Вольмар с красным крестом дамы-попечительницы на черном корсаже.  Он  был  с
ней знаком, так как до сих пор изредка  навещал  мать  ювелира  старую  г-жу
Вольмар,  давнишнюю  знакомую  его  матери.  Это  была   страшная   женщина,
благочестивая сверх всякой меры, жесткая,  невероятно  строгих  правил:  она
даже закрывала ставни, чтобы невестка не могла смотреть на улицу. Пьер  знал
историю этого брака - молодая женщина с первого же дня  после  свадьбы  жила
взаперти между грозной свекровью и уродом мужем, который чуть ли не  бил  ее
из дикой ревности, хотя сам и