вторник? - спросил рассеянно г-н де Герсен.  -  Значит,
сегодня вечером?
     - Конечно, не забудьте!.. Белый поезд отходит в три сорок... И если  вы
будете благоразумны, то  приведете  мадмуазель  пораньше,  чтобы  она  могла
немного отдохнуть.
     Мари проводила сестру до двери.
     - Не беспокойтесь. Я буду умницей. Я хочу  пойти  к  Гроту  и  еще  раз
поблагодарить святую деву.
     Когда они остались втроем в  маленькой,  залитой  солнцем  комнате,  им
стало необычайно хорошо. Пьер позвал служанку и  попросил  принести  молока,
шоколаду, пирожных - все самое вкусное. И  хотя  Мари  уже  завтракала,  она
стала есть еще, - так разыгрался  у  нее  аппетит  со  вчерашнего  дня.  Они
пододвинули столик к окну и устроили настоящий пир на свежем горном воздухе,
под  звон  сотни  лурдских  колоколов,  славивших  этот  ясный   день.   Они
разговаривали, смеялись. Мари рассказывала отцу о  чуде,  сто  раз  повторяя
мельчайшие подробности, как она оставила  в  Базилике  свою  тележку  и  как
проспала двенадцать часов, не шелохнувшись.  Затем  г-н  де  Герсен  захотел
описать свою поездку, но он путал, все время сбивался, то и дело возвращаясь
к разговору о чуде. В общем, котловина Гаварни - это нечто грандиозное;  она
только издали кажется маленькой, потому что на  расстоянии  теряешь  чувство
пропорции. Три  гигантских  уступа,  покрытых  снегом,  верхний  край  горы,
вырисовывающийся на фоне неба в  виде  циклопической  крепости  с  усеченной
башней и зубчатыми бастионами, большой водопад, струи  которого,  на  первый
взгляд,  текут  так  медлительно,  а  на  самом  деле  с  громовым  грохотом
низвергаются в долину, вся эта  величественная  картина  -  леса  направо  и
налево, потоки, горные обвалы, - кажется,  уместилась  бы  на  ладони,  если
смотреть на нее с деревенской площади. А больше всего поразили архитектора -
и он все время возвращался к этому в разговоре - странные очертания, которые
принял снег,  лежавший  среди  утесов:  словно  огромное  белое  распятие  в
несколько тысяч метров длиной переброшено поперек котловины с одного ее края
до другого.
     Вдруг он прервал свой рассказ и спросил:
     - Кстати, что происходит у наших соседей?  Поднимаясь  по  лестнице,  я
встретил Виньерона, он бежал как сумасшедший, а в приоткрытую дверь я увидел
госпожу Виньерон, и лицо у нее было красное, красное... У  их  сына  Гюстава
снова был приступ?
     Пьер  забыл  про  г-жу  Шез,  покойницу,  уснувшую   вечным   сном   за
перегородкой, и ощутил легкий холодок.
     - Нет, нет, мальчику не хуже...
     Больше он не добавил ни слова, предпочитая молчать. Зачем портить  этот
счастливый  час  воскрешения,  эту  радость   вновь   обретенной   молодости
напоминанием о смерти? Но у него самого с этой минуты из головы не шла мысль
о соседстве с небытием; и еще  он  думал  о  другой  комнате,  где  одинокий
мужчина, заглушая рыдания, припал  губами  к  паре  перчаток,  похищенных  у
подруги. Вновь он  услышал  все  звуки,  наполнявшие  гостиницу,  -  кашель,
вздохи,  неясные  голоса,  беспрерывное  хлопанье  дверей,  треск   половиц,
шуршание юбок по коридору, беготню людей, готовившихся в спешке к отъезду.
     - Честное слово, тебе будет плохо! - воскликнул, смеясь, г-н де Герсен,
видя, что дочь берет еще одну сдобную булочку.
     Мари также рассмеялась. Потом сказала с засверкавшими  вдруг  в  глазах
слезами:
     - Ах, как я рада! И мне очень больно, что не все так же счастливы,  как
я!

II

     Было восемь часов. Мари не терпелось уйти из  комнаты,  она  все  время
поворачивалась к окну, как будто хотела одним  духом  выпить  все  свободное
пространство, все огромное небо. Ах, ходить по улицам, по площадям, уйти так
далеко, как захочется! Тщеславно показать всем, как  она  теперь  сильна,  -
ведь она может пройти несколько лье, после того как святая дева ее исцелила!
Это был подъем, непреодолимый взлет всего ее  существа,  она  жаждала  этого
всей душой, всем сердцем.
     Но когда они уже собрались уходить, Мари решила, что надо прежде  всего
пойти с отцом к Гроту еще раз поблагодарить лурдскую богоматерь.  Потом  они
будут свободны, у них останется целых два часа для  прогулки,  а  затем  она
вернется в больницу завтракать и уложит свои вещи.
     - Ну что, готовы? Идем? - повторял де Герсен.
     Пьер взял шляпу, они спустились  по  лестнице,  громко  разговаривая  и
смеясь, словно школьники, отпущенные на каникулы.  Они  уже  вышли  было  на
улицу, но тут в подъезде их остановила г-жа Мажесте,  которая,  по-видимому,
поджидала их.
     - Ах, мадмуазель, ах, господа, разрешите вас поздравить... Мы узнали  о
необычайной  милости,  которой  вы  удостоились,  а  мы  всегда  бываем  так
счастливы, так польщены, когда святой деве угодно  отличить  кого-нибудь  из
наших клиентов!
     Ее сухое и суровое лицо расплылось в  любезной  улыбке,  она  ласкающим
взглядом смотрела на удостоенную чуда. Мимо прошел ее муж, и  она  окликнула
его:
     - Посмотри, мой друг! Эта мадмуазель, мадмуазель...
     На гладком одутловатом лице Мажесте  появилось  радостное,  благодарное
выражение.
     - В самом деле, мадмуазель, я  и  выразить  не  могу,  какой  чести  мы
удостоились... мы никогда не забудем, что ваш папаша жил у нас.  Уже  многие
нам завидуют.
     А г-жа Мажесте тем временем останавливала других жильцов, выходивших из
гостиницы, подзывала тех, кто уже  усаживался  за  стол,  и,  дай  ей  волю,
призвала бы всю улицу в свидетели того, что именно у нее пребывало чудо,  со
вчерашнего дня восторгавшее весь Лурд. Понемногу собралась  целая  толпа,  и
каждому она шептала на ухо:
     - Посмотрите, это она, та самая молодая особа, знаете...
     Вдруг, что-то вспомнив, она воскликнула:
     - Пойду в магазин за Аполиной. Она должна взглянуть на мадмуазель.
     Но тут Мажесте, державшийся с большим достоинством, остановил жену:
     - Не надо, оставь  Аполину  в  покое,  она  занята  с  тремя  дамами...
Мадмуазель и почтенные господа, несомненно,  купят  что-нибудь,  прежде  чем
покинуть  Лурд.  Так  бывает  приятно  впоследствии  любоваться   маленькими
сувенирами! А наши клиенты  всегда  покупают  все  у  нас,  в  магазине  при
гостинице.
     - Я уже предлагала свои услуги, - подчеркнула г-жа Мажесте, -  и  снова
прошу. Аполина будет так счастлива показать мадмуазель все, что у  нас  есть
самого красивого, и по невероятно сходным ценам! О,  прелестные,  прелестные
вещицы!
     Мари начинала раздражать эта  задержка,  а  Пьеру  причиняло  подлинное
страдание все возраставшее любопытство окружающих. Что же касается  г-на  де
Герсена, то он был в восторге от популярности  и  успеха  своей  дочери.  Он
обещал зайти в магазин на обратном пути.
     - Конечно, мы купим несколько безделушек  -  сувениров  для  себя  и  в
подарок знакомым... Но позднее, когда вернемся.
     Наконец они вырвались и пошли по аллее Грота. После  двух  ночных  гроз
установилась великолепная погода. Свежий утренний воздух  благоухал,  весело
сияло яркое солнце. С деловитым видом сновали по улицам люди,  радуясь,  что
живут на свете. Какой восторг ощущала Мари,  для  которой,  все  было  ново,
прекрасно, неоценимо! Утром ей пришлось занять у  Раймонды  ботинки,  потому
что она побоялась положить в чемодан свои из суеверного страха, как  бы  они
не принесли ей несчастья. Ботинки так шли к  ней,  она  с  детской  радостью
прислушивалась к бодрому постукиванию каблуков по тротуару. Она не  помнила,
чтобы ей приходилось когда-либо  видеть  такие  белые  дома,  такие  зеленые
деревья, таких веселых прохожих.  Казалось,  все  ее  чувства  находились  в
особенно радостном возбуждении и необычайно обострились: она слышала музыку,
ощущала отдаленные запахи, жадно глотала воздух, словно вкушая сочный  плод.
Но самым приятным, самым сладостным для нее было гулять под  руку  с  отцом.
Никогда еще она не испытывала такой радости, -  ведь  она  мечтала  об  этом
годами,  считала  несбыточным  счастьем,  усыпляла  мыслью  об   этом   свои
страдания.  Теперь  мечта  осуществилась,  сердце  Мари  ликовало.   Девушка
прижималась к отцу, старалась держаться прямо, хотела быть  красивой,  чтобы
он мог гордиться ею. И он действительно был очень горд, он  чувствовал  себя
таким же счастливым, как и она, желал, чтобы все ее  видели:  в  нем  ключом
била радость оттого, что она - его дочь, его  кровь,  плоть  от  плоти  его,
сияющая отныне молодостью и здоровьем.  Когда  все  трое  вышли  на  площадь
Мерласс, на ней уже кишмя кишели торговки свечами и букетами и  положительно
не давали паломникам проходу.
     - Надеюсь, мы пойдем в Грот не с пустыми руками! -  воскликнул  г-н  де
Герсен.
     Пьер,  шедший  рядом  с  Мари,  остановился;  его  подкупала  смеющаяся
веселость девушки. Их тотчас окружила плотная толпа  торговок,  совавших  им
прямо в лицо свой товар: "Красавица! Господа хорошие! Купите у меня, у меня,
у меня!" Приходилось от них отбиваться. Г-н де Герсен  купил  наконец  самый
большой букет -  пучок  белых  маргариток,  твердый  и  круглый,  как  кочан
капусты, у красивой девушки, пухленькой блондинки, лет двадцати, не более, в
таком откровенном наряде, что  под  полурасстегнутой  кофточкой  угадывалась
округлость груди. Букет стоил только двадцать су, и г-н де Герсен настоял на
том, чтобы заплатить за него из собственных  скромных  средств;  архитектора
немного смущала развязность  высокой  девицы;  он  подумал,  что  эта-то  уж
наверное занимается другим промыслом, когда святая дева спит. Пьер, со своей
стороны, заплатил за три свечи, которые Мари купила у старухи; свечи были по
два франка - очень недорого, по словам торговки. Старуха,  с  острым  лицом,
хищным носом и жадными глазами, рассыпалась  в  медоточивых  благодарностях:
"Да благословит вас святая дева, красавица моя! Да исцелит она вас  и  ваших
близких от болезней!" Это снова  рассмешило  их;  все  трое  отошли  хохоча,
веселясь, как дети, при мысли, что пожелания старухи уже сбылись.
     Когда пришли к Гроту, Мари захотелось сначала положить букет и свечи, а
потом уже преклонить колена. Народу было еще мало, они  стали  в  очередь  и
минуты через две-три вошли. С каким восторгом смотрела  на  все  Мари  -  на
серебряный алтарь, на орган, на подношения, на закапанные воском подсвечники
с пылающими среди бела дня свечами! Этот Грот она  видела  лишь  издали,  со
своего скорбного ложа; теперь же  она  вошла  сюда,  словно  в  рай,  вдыхая
теплый, благоуханный воздух, от которого у нее  перехватывало  дух.  Положив
свечи в большую корзину и приподнявшись на цыпочки, чтобы прикрепить букет к
одному из прутьев решетки, Мари приложилась к скале у  ног  святой  девы,  к
тому месту, что залоснилось от тысяч лобызавших его уст. Она припала к этому
камню поцелуем любви, исполненным пламенной  благодарности,  -  поцелуем,  в
котором отдавала всю свою душу.
     Выйдя  из  Грота,  Мари  распростерлась  ниц,  смиренно  выражая   свою
признательность. Ее отец стал рядом на  колени  и  также  с  жаром  принялся
благодарить богоматерь. Но он не мог долго заниматься чем-то одним; он начал
беспокойно озираться по сторонам и наконец шепнул на ухо дочери, что должен,
уйти - он только сейчас вспомнил об одном важном деле.  Ей,  пожалуй,  лучше
всего остаться и подождать его здесь. Пока она  будет  молиться,  он  быстро
покончит с делами, и тогда они вволю нагуляются. Мари ничего не поняла,  она
даже не слышала, что  он  говорит,  и  только  кивнула  головой,  обещая  не
двигаться с места; девушка  снова  прониклась  умиленной  верой,  глаза  ее,
устремленные на белую статую святой девы, увлажнились слезами.
     Де Герсен подошел к Пьеру, стоявшему в стороне.
     - Понимаете, дорогой, это дело чести, - пояснил он. - Я обещал  кучеру,
возившему нас в Гаварни, побывать у его хозяина и осведомить его об истинной
причине опоздания. Вы знаете, это парикмахер с  площади  Маркадаль...  Кроме
того, мне надо побриться.
     Пьер встревожился, но уступил, когда г-н де Герсен дал слово, что через
четверть часа они вернутся. Опасаясь, как бы дело не  затянулось,  священник
настоял на том, чтобы нанять коляску со стоянки на площади Мерласс. Это  был
зеленоватый кабриолет; кучер в берете, толстый парень  лет  тридцати,  курил
папиросу. Сидя на козлах боком и расставив колени, он правил с хладнокровием
сытого человека, чувствующего себя хозяином улицы.
     -  Подождите  нас,  -  сказал  Пьер,  когда  они  приехали  на  площадь
Маркадаль.
     - Ладно, ладно, господин аббат, подожду!
     Бросив свою  тощую  лошадь  на  солнцепеке,  кучер  подошел  к  полной,
растрепанной, неряшливой служанке, мывшей  собаку  у  соседнего  водоема,  и
принялся шутить с нею.
     Казабан как раз стоял  на  пороге  своего  заведения,  высокие  окна  и
светло-зеленая окраска которого  оживляли  угрюмую  и  пустынную  по  будням
площадь. Когда не было спешной работы, он любил  покрасоваться  между  двумя
витринами, где банки с помадой и флаконы с парфюмерией  переливались  яркими
цветами.
     Он тотчас же узнал г-на де Герсена и аббата.
     -  Весьма  тронут,  весьма  польщен  такой   честью...   Соблаговолите,
пожалуйста, войти.
     Он добродушно выслушал г-на де Герсена,  который  принялся  оправдывать
кучера, возившего компанию в Гаварни. Кучер, конечно, не виноват, он не  мог
предвидеть, что сломаются колеса, и уж явно не мог предотвратить грозу. Если
седоки не жалуются - значит, все в порядке.
     - Да, - воскликнул г-н де Герсен, - чудесный край, незабываемый!
     - Ну что ж, сударь, раз вам нравятся наши места,  значит;  вы  приедете
сюда снова, а больше нам ничего и не надо.
     Когда архитектор сел в одно из кресел и попросил себя побрить,  Казабан
снова засуетился. Его помощник опять  отсутствовал,  -  его  куда-то  услали
паломники, которых приютил парикмахер, - семья, увозившая с собой целый ящик
с четками, гипсовыми святыми девами и картинками  под  стеклом.  Со  второго
этажа доносились их  громкие  голоса,  отчаянный  топот,  суетня  потерявших
голову людей, упаковывающих в спешке перед самым отъездом ворох  покупок.  В
соседней столовой,  дверь  в  которую  была  открыта,  двое  детей  допивали
шоколад, оставшийся в чашках на неубранном столе. Это  были  последние  часы
пребывания в доме чужих людей, чье вторжение заставляло парикмахера с  женой
ютиться в тесном подвале и спать на раскладной койке.
     Пока  Казабан  густо  мылил  щеки  г-на  де  Герсена,  архитектор  стал
расспрашивать его:
     - Ну как, довольны сезоном?
     - Конечно,  не  могу  жаловаться.  Вот,  слышите?  Мои  жильцы  сегодня
уезжают, а  завтра  утром  я  жду  других,  дай  бог  времени  хоть  немного
прибрать... И так будет до октября.
     Пьер ходил по комнате взад и вперед, нетерпеливо поглядывая  на  стены;
парикмахер вежливо обернулся к нему:
     - Присядьте, господин аббат, возьмите газету... Я скоро.
     Священник  молча  поблагодарил,  но  отказался  сесть;  тогда  Казабан,
который не мог не почесать языком, продолжал:
     - Ну, у меня-то дела идут хорошо, мой дом славится чистотой постелей  и
хорошим столом... А вот город недоволен, да, недоволен! Могу  даже  сказать,
что я еще ни разу не видел такого недовольства.
     Он на минуту умолк, брея левую  щеку  г-на  де  Герсена,  и  вдруг  его
неожиданно прорвало:
     - Святые отцы Грота играют с огнем, вот что я вам скажу.
     Язык у него развязался, и он говорил, говорил без умолку, вращая своими
большими глазами, выделявшимися на его смуглом удлиненном лице с выдающимися
скулами, покрытыми красными пятнами. Все  его  тщедушное  тело  неврастеника
трепыхалось от избытка слов  и  жестов.  Он  вернулся  к  своим  обвинениям,
рассказывая о бесчисленных обидах, нанесенных  старому  городу  преподобными
отцами. На них жаловались содержатели гостиниц и торговцы предметами культа,
не получавшие и половины тех барышей, на какие они могли рассчитывать; новый
город прибрал к рукам и паломников и деньги, - процветали лишь те гостиницы,
меблированные комнаты и магазины, которые были расположены вблизи Грота. Шла
беспощадная борьба, смертельная ненависть росла изо дня в день. Старый город
с каждым сезоном терял крохи жизни и безусловно обречен был на  гибель,  его
задушит, убьет новый город. Уж этот их грязный Грот! Да он, Казабан,  скорее
согласится, чтобы ему отрубили обе ноги,  чем  пойдет  туда.  Прямо  с  души
воротит глядеть на эту лавочку, что они приспособили рядом с Гротом.  Просто
срам! Один епископ был очень возмущен этим и, говорят, написал даже папе! Он
сам, хваставший своим свободомыслием, своими республиканскими взглядами, еще
во времена Империи голосовавший за кандидатов оппозиции, имеет полное  право
заявить, что не верит в их грязный Грот - ему наплевать на него!
     - Вот послушайте, сударь, я вам расскажу  один  случай.  Мой  брат-член
муниципального совета, от него я и узнал эту историю. Прежде всего надо  вам
сказать, что муниципальный совет у нас теперь республиканский, и его  весьма
удручает развращенность города. Нельзя  вечером  выйти  из  дому,  чтобы  не
встретить на улице девок, знаете -  этих  продавщиц  свечей.  Они  гуляют  с
кучерами, личностями подозрительными, которые бог весть откуда съезжаются  к
нам каждый сезон... Да будет вам также известно,  что  у  преподобных  отцов
существуют определенные обязательства  перед  городом.  Когда  они  покупали
участки вокруг Грота, то подписали договор, запрещающий им всякую  торговлю.
Это не помешало, однако, преподобным отцам открыть там лавку. Разве  это  не
бесчестная конкуренция, недостойная порядочных людей?.. И вот  сейчас  новый
городской совет решил  послать  к  ним  делегацию  с  требованием  выполнять
договор и немедленно прекратить торговлю. Знаете, что они ответили,  сударь?
Да они двадцать раз повторяли и продолжают повторять одно и  то  же,  всякий
раз, как им напоминают об их обязательствах: "Хорошо, мы согласны, но  мы  у
себя хозяева, и мы закроем Грот".
     Он привстал, держа на отлете бритву, вытаращив от возмущения  глаза,  и
повторил, скандируя:
     - Мы закроем Грот.
     Пьер, продолжавший медленно шагать по комнате, остановился и сказал:
     - Ну что же! Муниципальный совет должен был ответить: "И закрывайте!"
     Казабан от неожиданности чуть не задохнулся; лицо его побагровело, и он
был вне себя. Он только пролепетал:
     - Закрыть Грот!.. Закрыть Грот!
     -  Разумеется!  Если  он  вас   так   раздражает   и   вызывает   такое
неудовольствие!   Если   он   является   причиной    постоянных    раздоров,
несправедливости, порчи нравов! Всему  этому  наступил  бы  конец,  о  Гроте
перестали бы толковать... Право, это было бы прекрасным разрешением вопроса,
окажи кто-нибудь из власть имущих услугу городу и заставь преподобных  отцов
осуществить свою угрозу.
     Пока Пьер говорил, с Казабана понемногу  сходил  гнев.  Он  успокоился,
слегка побледнел, и в глубине его больших глаз Пьер прочел растущую тревогу.
Не слишком ли далеко он зашел в  своей  ненависти  к  святым  отцам?  Многие
духовные лица недолюбливают их; быть может, этот молодой священник приехал в
Лурд, чтобы вести против них кампанию? Тогда  как  знать?  Возможно,  что  в
будущем Грот и закроют. Но ведь все только  им  и  существуют.  Хотя  старый
город бесновался от злобы, сетуя, что на его долю остаются  одни  крохи,  он
все же  был  доволен  и  этим;  самые  свободомыслящие  из  его  обитателей,
наживавшиеся на паломниках, как и все остальные, молчали - им становилось не
по себе, как только кто-нибудь соглашался с  ними  и  критиковал  неприятные
стороны нового Лурда. Надо быть осторожнее.
     Казабан занялся г-ном де Герсеном. Он стал брить другую  щеку  клиента,
бормоча с независимым видом:
     - Ну, если я что и говорю про их Грот,  -  мне-то  он,  по  правде,  не
мешает. А жить ведь всем надо.
     Дети  в  столовой  разбили  чашку  и  оглуш