Крики толпы заглушили голос Гривотты, ее поглотил людской поток и  унес
за собой. На минуту она скрылась из виду,  словно  утонула,  затем  внезапно
появилась возле Пьера и доктора, которые старались выбраться  из  толчеи.  В
эту минуту они увидели командора; у него была мания спускаться к бассейну  и
к Гроту и там срывать на  ком-нибудь  свой  гнев.  Затянутый  по-военному  в
сюртук, он опирался на палку с серебряным набалдашником, слегка волоча левую
ногу, парализованную после второго удара. Он покраснел, глаза его засверкали
от гнева, когда Гривотта толкнула его, повторяя в кругу восторженной толпы:
     - Я исцелилась... я исцелилась...
     - Ну что ж! - крикнул он в бешенстве. - Тем хуже для тебя, моя милая!
     Послышались восклицания, смех; его знали  и  прощали  ему  маниакальное
стремление к смерти. Но он стал бормотать, что это просто возмутительно -  к
чему бедной, некрасивой девушке так жаждать жизни! Лучше ей  умереть  сейчас
же, чем всю жизнь потом  страдать.  Тут  вокруг  него  раздались  негодующие
голоса. Проходивший мимо аббат Жюден пришел ему  на  помощь  и  увел  его  в
сторону.
     - Замолчите! Это просто скандал... Зачем вы  ополчаетесь  против  бога,
который своей благостью иной раз облегчает наши страдания?.. Уверяю вас, вам
следовало бы самому пасть на колени и  умолять  его  исцелить  вашу  ногу  и
даровать вам еще десять лет жизни.
     Командор едва не задохнулся.
     - Как, я буду просить, чтобы мне даровали десять лет жизни? Да я  сочту
счастливейшим днем тот день, когда умру! Быть таким пошлым трусом,  как  эти
тысячи больных, боящихся смерти, цепляющихся за жизнь! Нет, нет, я  стал  бы
слишком презирать себя!.. Да я готов подохнуть сию же минуту, -  так  хорошо
прикончить это существование!
     Выбравшись из давки, командор очутился на берегу Гава рядом с  доктором
Шассенем и Пьером; повернувшись к доктору, с которым  часто  встречался,  он
заметил:
     - Разве они не пробовали только  что  воскресить  мертвеца?  Когда  мне
рассказали об этом, у меня  даже  дух  захватило...  Вы  понимаете,  доктор?
Человеку привалило счастье умереть, а они позволили себе окунуть его в воду,
в преступной надежде оживить покойника! Да ведь если бы им это удалось, если
бы вода воскресила несчастного - ибо неизвестно, что может случиться в нашем
чудном мире, - он был бы вправе разъяриться и плюнуть в лицо этим починщикам
трупов!.. Разве покойник просил их оживлять его? Откуда они  знали,  доволен
он тем, что умер, или нет? Надо хоть спросить человека... Устрой  они  такую
грязную шутку надо мной,  когда  я  усну  навеки...  Я  бы  им  показал!  Не
путайтесь в то, что вас не касается!.. И поспешил бы снова умереть!
     Он был так смешон в своем негодовании, что  аббат  Жюден  и  доктор  не
могли удержаться от улыбки. Но Пьер молчал - ледяным холодом повеяло на него
от лихорадочного трепета, всколыхнувшего весь  этот  люд.  Не  проклятия  ли
отчаявшегося Лазаря слышал он сию минуту? Ему часто  казалось,  что  Лазарь,
выйдя из могилы, должен был бы крикнуть Иисусу:  "О  боже,  зачем  ты  вновь
призвал меня к этой отвратительной жизни? Я так хорошо спал вечным сном  без
сновидений, я наслаждался таким покоем небытия! Я познал все  бедствия,  все
горести, измены, обманутые надежды, поражения, болезни; я  воздал  страданию
свой страшный долг живого, ибо не знаю, для чего я родился, и не знаю, зачем
жил; а теперь, боже, ты заставляешь меня воздать вдвое,  возвращая  меня  на
каторгу!.. Разве я совершил столь неискупимый грех, что ты меня так  жестоко
наказуешь? Увы, ожить! Чувствовать, как с каждым днем понемногу умирает твоя
плоть, обладать разумом лишь для того, чтобы сомневаться, волей - для  того,
чтобы понять свое бессилие, любовью - чтобы оплакивать свои горести! А  ведь
все было кончено, я сделал страшный шаг от жизни к смерти,  пережил  ужасный
миг,  которого  достаточно,   чтобы   отравить   всякое   существование.   Я
почувствовал, как смертный пот окропил  меня,  как  стынет  моя  кровь,  как
вместе с предсмертной икотой прекращается мое дыхание. Ты  хочешь,  чтобы  я
дважды познал эту муку, дважды умирал, хочешь, чтобы  скорбь  моя  превзошла
все людские беды? О боже! Пусть это произойдет тотчас же! Да, я  молю  тебя,
сверши великое чудо, верни меня в могилу, усыпи меня  вновь  и  не  дай  мне
страдать, прервав мой вечный сон. Прошу тебя, смилостивись, не причиняй  мне
муки, возвращая к жизни, страшной муки, на какую ты никого еще не обрекал. Я
всегда любил тебя и служил  тебе,  не  обращай  на  меня  гнев  свой,  столь
великий, что от него содрогнутся поколения. Будь добр и милостив, верни меня
в твое сладостное небытие!"
     Аббат Жюден увел командора,  который  мало-помалу  успокоился,  а  Пьер
попрощался с доктором Шассенем, вспомнив, что уже больше пяти часов  и  Мари
ждет его. По  дороге  к  Гроту  он  встретил  аббата  Дезермуаза,  оживленно
беседовавшего с г-ном де Герсеном, который только что  вышел  из  гостиницы,
подбодренный крепким сном. Оба любовались необыкновенной  одухотворенностью,
какую придавала некоторым женским лицам  восторженная  вера:  Они  обсуждали
также план экскурсии в котловину Гаварни.
     Господин де Герсен, узнав, что первая ванна Мари не  дала  результатов,
тотчас же последовал за Пьером. Они нашли девушку все  в  том  же  состоянии
горестного изумления, вперившей взор в статую святой девы, которая не  вняла
ей. Мари не ответила отцу на его ласковые слова, только  поглядела  на  него
своими большими грустными глазами и тотчас же перевела их на белую мраморную
статую, освещенную яркими огнями свечей. Пьер  стоял,  ожидая,  когда  можно
будет отвезти ее в больницу, а г-н де Герсен тем временем набожно  преклонил
колена. Сначала он страстно  молился  о  выздоровлении  дочери,  затем  стал
молиться за себя, о том, чтобы найти компаньона, который дал бы ему миллион,
необходимый для его затеи - опытов с управляемыми воздушными шарами.

V

     Около одиннадцати часов вечера,  расставшись  с  г-ном  де  Герсеном  в
Гостинице  явлений,  Пьер  решил  зайти  перед  сном  ненадолго  в  Больницу
богоматери всех скорбящих. Он очень беспокоился за Мари, которую  оставил  в
полном отчаянии, - она замкнулась в себе и угрюмо молчала. А когда он вызвал
из палаты святой  Онорины  г-жу  де  Жонкьер,  его  беспокойство  еще  более
усилилось, так как она сообщила плохие вести. Начальница  сказала  ему,  что
Мари все время молчит, никому не отвечает на вопросы и  даже  отказалась  от
еды. Г-жа де Жонкьер попросила Пьера зайти в палату. Вход в  женские  палаты
ночью мужчинам запрещен, но священник - не мужчина.
     - Вас она любит и только вас послушается. Прошу вас, зайдите и посидите
у ее постели, пока не придет аббат Жюден. Он должен быть  здесь  около  часу
ночи, чтобы причастить тяжелобольных, которые не могут двигаться и  начинают
есть с самого раннего утра. Вы ему поможете.
     Пьер вошел следом за г-жой де Жонкьер, и она  посадила  его  у  постели
Мари.
     - Дорогое дитя, я привела  к  вам  кое-кого,  кто  вас  очень  любит...
Поговорите с ним и будьте умницей.
     Но больная, узнав Пьера, страдальчески посмотрела на него; лицо ее было
мрачно и выражало решительный протест.
     - Хотите, он почитает вам вслух что-нибудь  хорошее,  как  в  вагоне?..
Нет? Это вас не развлечет? У вас не лежит  к  этому  сердце?..  Ну,  хорошо,
потом видно будет... Оставляю вас с ним. Я убеждена, что  через  минуту  вам
станет легче.
     Тщетно Пьер говорил с  ней,  нашептывая  все  ласковое  и  нежное,  что
подсказывала ему любовь, тщетно умолял не впадать в  отчаяние.  Если  святая
дева  не  исцелила  ее  в  первый  день,  значит,  она  приберегла  для  нее
какое-нибудь ослепительное чудо. Но Мари  отвернулась,  вперив  раздраженный
взгляд в пустоту, она,  казалось,  не  слушала  его;  губы  ее  сложились  в
горькую, сердитую гримасу. Пьер замолчал и оглядел палату.
     Зрелище было ужасное. Никогда еще к сердцу его  не  подступало  столько
горечи и жалости. Обед давно кончился, но возле некоторых больных еще стояли
тарелки с недоеденной  пищей;  одни  продолжали  есть  до  рассвета,  другие
стонали, третьи просили  повернуть  их  или  оказать  им  другие  услуги.  С
наступлением ночи почти все больные стали бредить. Мало кто  спал  спокойно;
некоторых раздели и накрыли одеялами, но большинство  лежало  в  одежде:  им
было так трудно раздеваться, что в течение пяти дней паломничества они  даже
не меняли белья. Полутемная палата была забита до отказа: вдоль стен  стояли
кровати, всю середину комнаты занимали  тюфяки,  положенные  прямо  на  пол;
кругом громоздились ворохи тряпья, старые корзины, ящики,  чемоданы.  Некуда
было ступить. Два чадящих фонаря едва освещали этот лагерь умирающих, воздух
стоял ужасный, несмотря на приоткрытые окна,  откуда  входила  тяжелая  жара
душной августовской ночи. Какие-то тени проплывали  по  комнате,  бессвязные
крики бредивших во сне, полном кошмаров, населяли  этот  ад,  эту  трепетную
ночь, исполненную страданий.
     Несмотря на темноту, Пьер узнал Раймонду: кончив работу, она  заглянула
к матери, прежде чем  отправиться  спать  в  мансарду,  предназначенную  для
сестер. Г-жа де Жонкьер, вкладывавшая всю душу в свои обязанности начальницы
палаты, три ночи не смыкала глаз. Для нее в палате стояло  кресло,  где  она
могла бы отдохнуть, но она не садилась ни на минуту, ее все время кто-нибудь
теребил. Правда, у нее была достойная  помощница  в  лице  г-жи  Дезаньо,  -
молодая  женщина  проявляла  столько  восторженного  усердия,   что   сестра
Гиацинта, улыбаясь, спросила ее: "Почему вы не пострижетесь в монахини?"  На
что та, слегка растерявшись, ответила: "Я не могу, я замужем и обожаю мужа!"
Г-жа Вольмар не появлялась. Говорили, будто она лежит с сильнейшей мигренью,
и г-жа Дезаньо заметила, что не к чему приезжать ухаживать за больными,  раз
у тебя слабое здоровье. Правда, у нее самой отнимались руки и ноги, хотя она
и виду не показывала, что устала, и  отзывалась  на  малейший  стон,  всегда
готовая оказать помощь. В своей квартире в Париже она не  передвинула  бы  с
места лампы и позвала бы  лакея,  а  здесь  бегала  с  горшками  и  мисками,
выливала тазы,  приподнимала  больных,  в  то  время  как  г-жа  де  Жонкьер
подкладывала им под спину подушки. Но когда пробило  одиннадцать  часов,  ее
сразило. Присев по неосторожности на минуту  в  кресло,  она  тотчас  крепко
заснула;  ее  хорошенькая  головка  с  чудесными  растрепанными   белокурыми
волосами склонилась к плечу, и ни  стоны,  ни  зовы  -  ничто  не  могло  ее
разбудить.
     Г-жа де Жонкьер неслышно подошла к Пьеру.
     - У меня была мысль послать  за  господином  Ферраном,  вы  знаете,  за
врачом,  который  приехал  с  нами:  он   дал   бы   мадмуазель   что-нибудь
успокоительное. Но он занят внизу, в семейной палате, хлопочет  подле  брата
Изидора. А кроме того, мы здесь не лечим, мы только передаем  наших  дорогих
больных в руки святой девы.
     Подошла сестра Гиацинта, остававшаяся на ночь с начальницей.
     - Я была в семейной палате,  относила  апельсины  господину  Сабатье  и
видела доктора Феррана; он привел в чувство брата Изидора... Если хотите,  я
спущусь за ним. Но Пьер воспротивился.
     - Нет, нет, Мари будет  умницей,  сейчас  я  ей  почитаю  увлекательную
книжку, и она уснет.
     Мари по-прежнему упорно  молчала.  Один  из  двух  фонарей,  освещавших
палату, висел неподалеку на  стене,  и  Пьер  ясно  видел  ее  худое,  точно
застывшее лицо. Направо, на соседней кровати, он  заметил  Элизу  Руке;  она
крепко спала, сняв платок, ее  чудовищная  язва  стала  заметно  бледнее.  А
налево лежала г-жа Ветю, обессиленная, обреченная; ее  непрерывно  сотрясала
дрожь, мешая уснуть.  Пьер  сказал  больной  несколько  ласковых  слов.  Она
поблагодарила и слабым голосом прошептала:
     - Сегодня было несколько исцелений, я очень рада.
     Гривотта,  лежавшая  на  тюфяке  в  ногах  ее  кровати,   то   и   дело
приподнималась и в лихорадочном возбуждении повторяла:
     - Я исцелилась... я исцелилась...
     Она рассказывала, что съела полцыпленка, а ведь до сих пор месяцами  не
могла ничего есть. Потом около двух часов она шла за процессией  с  факелами
и, без сомнения, протанцевала бы всю ночь, если бы святая дева давала бал.
     - Я исцелилась... да, совсем, совсем исцелилась.
     Тогда г-жа Ветю с детски ясной улыбкой, в порыве полного самоотречения,
произнесла:
     - Святая дева была права, исцелив эту девушку, ведь она так  бедна.  Ее
исцеление доставляет мне больше удовольствия, чем если бы исцелилась я сама:
у меня есть маленькая часовая мастерская, я могу подождать...  Каждому  свой
черед, каждому свой черед...
     Почти  все  больные  проявляли  подобную  любовь  к  ближнему  и   были
счастливы, когда кто-нибудь исцелялся. В них  редко  говорила  зависть,  они
заражались друг от друга надеждой и верили, что на другой день святая  дева,
если захочет, исцелит и их. Не следовало ее  сердить,  проявляя  нетерпение,
ибо у нее, несомненно, был свой расчет, она знала, почему начинала с этой, а
не с той. Поэтому самые тяжелые больные не  теряли  надежды  и  молились  за
своих соседей - братьев по страданию. Каждое  новое  чудо  являлось  залогом
следующего, вера их  непоколебимо  росла.  Рассказывали  про  парализованную
работницу с фермы, которая, проявив необыкновенную силу воли,  дошла  пешком
до Грота; позже, в больнице, она попросила снова свести ее вниз, желая вновь
припасть  к  стопам  лурдской  богоматери,  но  на  полпути  покачнулась  и,
мертвенно побледнев, задыхаясь, остановилась, не в силах идти дальше;  когда
ее принесли на носилках, она была мертва  -  умерла  исцеленной,  по  словам
соседок по палате. Каждой свой черед, святая дева не забывала  ни  одной  из
своих любимых дщерей, если только  не  желала  тотчас  же  даровать  райское
блаженство какой-нибудь избраннице.
     Когда Пьер  нагнулся,  чтобы  начать  чтение,  Мари  вдруг  разразилась
рыданиями. Уронив голову на  плечо  аббата,  она  низким,  страшным  голосом
изливала свой гнев в темную муть ужасной палаты. Она внезапно утратила веру,
мужество, в ней заговорил протест страждущего существа, которое устало ждать
и дошло до богохульства. Случалось это редко.
     - Нет, нет, она злая, несправедливая.  Я  была  так  уверена,  что  она
услышит меня сегодня, я столько молилась ей! А теперь первый день прошел,  и
я больше никогда не поправлюсь. Вчера была суббота, я была убеждена, что она
исцелит меня именно в субботу. Ах, Пьер, я  не  хотела  говорить,  заставьте
меня молчать, потому что у меня слишком тяжело на сердце и  я  могу  сказать
лишнее.
     Пьер быстро, по-братски, привлек ее голову к себе,  стараясь  заглушить
мятежный крик.
     - Молчите, Мари! Не надо, чтобы вас слышали... Ведь вы такая  набожная!
Неужели вы хотите возмутить все сердца?
     Но она не могла молчать, несмотря на все свое старание.
     - Я задохнусь, я должна говорить... Я ее больше не люблю, я ей не верю.
Все, что здесь рассказывают, - ложь: ничего нет, ее и не существует, раз она
не слышит, когда ее призывают со слезами... Если  бы  вы  знали,  что  я  ей
говорила!.. Кончено, Пьер, я  хочу  сию  же  минуту  уехать.  Уведите  меня,
унесите меня, пусть я умру на улице, где хоть прохожие  сжалятся  над  моими
страданиями.
     Ослабев, она упала на кровать и как-то по-детски залепетала:
     - Да и никто меня не любит, даже отца  не  было  со  мной.  И  вы  меня
покинули, мой бедный друг. Когда кто-то другой  повез  меня  к  бассейну,  я
почувствовала такой холод в сердце! Да, тот самый холод сомнения, который  я
так часто ощущала в Париже... И, понятно, раз я  сомневалась,  она  меня  не
исцелила. Значит, я плохо молилась, я недостаточно чиста...
     Она больше не богохульствовала. Она  находила  оправдание  небесам.  Но
лицо ее было мрачно, на нем отразилась борьба с высшей  силой,  которую  она
так обожала и так молила и которая не повиновалась  ей.  Когда  временами  у
спящих больных просыпалась злоба, возмущение, безнадежность, когда слышались
рыдания и даже брань, дамы-попечительницы и  сестры,  растерявшись,  спешили
задернуть занавески. Милосердие божие покидало  больных,  надо  было  ждать,
когда оно вернется; через несколько часов  все  умиротворялось  и  замирало,
водворялась тягостная тишина.
     - Успокойтесь, успокойтесь, умоляю вас, - повторял Пьер, видя, что Мари
от отчаяния переходит к пароксизму сомнений в самой себе, к боязни, что  она
недостойна исцеления.
     Снова подошла сестра Гиацинта.
     - Вы не сможете причащаться в  таком  состоянии,  дитя  мое.  Зачем  вы
отказываетесь, раз мы разрешили господину аббату почитать вам вслух!
     Мари устало кивнула головой в знак согласия, и Пьер поспешно  вынул  из
чемодана, стоявшего в ногах кровати, книжечку в голубом переплете с  наивным
повествованием о Бернадетте. Но как и ночью в вагоне,  он  не  придерживался
краткого текста, а сочинял сам; как аналитик и  резонер,  он  не  мог  пойти
против истины и, переделывая рассказ  по-своему,  придавал  правдоподобность
легенде, которая творила нескончаемые чудеса, помогая выздоровлению больных.
Вскоре со всех соседних матрацев  стали  приподниматься  больные,  жаждавшие
узнать продолжение истории; страстное ожидание причастия все равно не давало
им спать.
     Пьер рассказывал, сидя под фонарем, лившим слабый свет;  постепенно  он
повышал голос, чтобы все в палате слышали его:
     - "После первых же чудес  начались  преследования.  Бернадетту  считали
лгуньей и сумасшедшей, угрожали ей тюрьмой. Лурдский кюре, аббат  Пейрамаль,
и тарбский епископ Лоране вместе с клиром держались в  стороне  и  осторожно
выжидали,  а  гражданские  власти  -  префект,  прокурор,  мэр,  полицейский
комиссар - с достойным сожаления усердием выступали против религии..."
     В то время как Пьер говорил, перед ним  с  неодолимой  силой  возникала
подлинная история Бернадетты. Он немного вернулся назад и  представил  себе,
как страдала Бернадетта во время  первых  своих  видений  -  чистосердечная,
прелестная в своем неведении и полная веры. Она  была  ясновидящей,  святой;
пока  длилось  восторженное  состояние  девочки,  она   вся   преображалась,
озаренная какой-то неземной красотой: чистый лоб ее сиял,  лицо  расцветало,
глаза светились любовью, полуоткрытые губы что-то шептали. Все  ее  существо
было исполнено величия, она  медленно  творила  широкое  крестное  знамение,
которое, казалось, заполняло горизонт. В соседних долинах, деревнях, городах
только и разговору было, что о Бернадетте; хотя святая дева еще  не  назвала
себя, про видение говорили: "Это она, это святая дева". В первый же базарный
день в Лурде стало так людно, что  шагу  нельзя  было  ступить.  Все  хотели
увидеть благословенное дитя, избранницу царицы  ангелов,  столь  хорошевшую,
когда ее восторженному взору открывалось  небо.  С  каждым  утром  толпа  на
берегу Гава возрастала, тысячи людей  теснились  там,  чтобы  не  пропустить
зрелище. Как только появлялась Бернадетта, проносился  шепот:  "Это  святая,
святая, святая!" К ней бросались, целовали ее одежду. Она была мессией,  тем
вечным мессией, которого неизменно из поколения в поколение ждут  народы.  И
каждый раз повторялось одно  и  то  же:  пастушке  являлось  видение,  голос
призывал людей к  покаянию,  начинал  бить  источник  и  свершались  чудеса,
изумлявшие громадные, восторженные толпы.
     Ах! Как по-весеннему расцвела надежда -  утешение  для  бедных  сердец,
истерзанных нищетой и болезнями, - когда начались  первые  лурдские  чудеса!
Прозревший старик Бурьетт, воскресший в ледяной воде маленький Буор, глухие,
начинавшие слышать, хромые, начинавшие  ходить,  и  столько  других  -  Блез
Момюс, Бернад Суби, Огюст Борд, Блезетт Супен, Бенуат  Казо,  исцеленные  от
страшных  болезней;  они  становились  предмет