и всех скорбящих, и г-жа де Жонкьер приняла их в маленькой
конторе рядом с бельевой. Там, добродушно улыбаясь и  принося  извинения  за
то,  что  он  пришел  в  такую  неподходящую  минуту,  Берто  попросил  руки
мадмуазель  Раймонды  для  своего  двоюродного  брата  Жерара.   Все   сразу
почувствовали себя в своей тарелке, а г-жа де Жонкьер умилилась, говоря, что
Лурд принесет молодоженам счастье. И брак  был  мгновенно  решен,  к  общему
удовлетворению. Назначена была даже встреча на пятнадцатое сентября в  замке
Берневиль близ Канн, в имении дяди, дипломата. Берто  был  с  ним  знаком  и
обещал Жерару представить  его  старику.  Затем  позвали  Раймонду,  и  она,
краснея, вложила обе ручки в руки, жениха.
     Жерар засуетился, спросил девушку:
     - Не надо ли вам подушек на ночь? Не стесняйтесь, я  могу  дать  вам  и
вашим спутницам все, что требуется.
     Раймонда весело отказалась:
     - Нет, нет, мы не такие неженки. Оставьте их для бедных больных.
     Дамы говорили все разом. Г-жа де Жонкьер объявила, что: так устала, так
устала, просто ног под собой не чувствует; но все же она была счастлива,  ее
смеющийся взгляд то и дело обращался на дочь и молодого человека,  о  чем-то
тихо беседовавших. Но Берто и Жерар  не  могли  больше  оставаться  с  ними,
служба требовала  их  присутствия.  Они  попрощались,  напомнив  о  встрече:
пятнадцатого сентября, в замке Берневиль, не так ли?  Да,  да,  решено!  Все
снова  рассмеялись,  пожали  друг  другу  руки,   договаривая   восхищенными
взглядами то, чего нельзя было сказать в такой толпе вслух.
     - Как! - воскликнула г-жа Дезаньо. - Вы едете пятнадцатого в Берневиль!
Если мы  останемся  в  Трувиле  до  двадцатого,  как  предполагает  муж,  мы
непременно приедем к вам в гости!
     Она обернулась к молчаливой г-же Вольмар.
     - Приезжайте тоже. Вот забавно будет всем снова встретиться!
     Молодая  женщина  медленно  развела  руками  и  ответила  утомленным  и
безразличным тоном:
     - О, для меня развлечения кончились. Я еду домой.
     Ее глаза снова встретились с глазами Пьера, оставшегося с дамами, и ему
показалось, что она на миг смутилась и на  безжизненном  лице  ее  появилось
выражение невыразимого страдания.
     Прибыли сестры  Общины  успения,  и  дамы  столпились  у  вагон-буфета.
Ферран, приехавший в коляске вместе с монахинями, вошел  в  вагон  первым  и
помог сестре Сен-Франсуа взобраться на высокую подножку; он встал  в  дверях
вагона, превращенного в кухню и кладовую, где хранилась провизия на дорогу -
хлеб, бульон, молоко, шоколад, а сестра Гиацинта и сестра Клер Дезанж,  стоя
на перроне, передали ему аптечку и прочую мелочь.
     - Все взяли? - спросила сестра Гиацинта. - Хорошо. Теперь вам  остается
забраться в свой угол и спать, раз вы жалуетесь, что никто  не  прибегает  к
вашей помощи.
     Ферран тихонько засмеялся.
     - Я буду помогать сестре  Сен-Франсуа...  зажгу  керосинку,  буду  мыть
чашки и разносить порции на остановках, помеченных в расписании. И  все  же,
если вам нужен будет врач, придите за мной.
     Сестра Гиацинта также засмеялась.
     - Но нам не нужен врач, все наши больные исцелились! И, глядя ему прямо
в глаза, добавила спокойным, дружеским тоном:
     - Прощайте, господин Ферран.
     Он еще раз улыбнулся, несказанное волнение вызвало слезы на его  глаза.
Дрожь в голосе указывала на то, что он никогда не забудет этой поездки,  что
встреча с сестрой Гиацинтой доставила ему огромную радость,  что  он  навеки
сохранит нежное воспоминание о ней.
     - Прощайте, сестра.
     Госпожа де Жонкьер решила войти в вагон вместе с сестрами Клер Дезанж и
Гиацинтой, но последняя сказала, что  спешить  нечего,  больных  только  еще
начинают привозить. Сестра Гиацинта ушла и увела с собой Клер Дезанж, обещая
за всем присмотреть; она даже взяла у  г-жи  де  Жонкьер  дорожную  сумочку,
сказав, что положит ее  на  место.  Дамы,  весело  разговаривая,  продолжали
прогулку по широкому перрону, где было так приятно ходить.
     Пьер, не отрывая глаз от часов, смотрел, как двигается  стрелка,  и  не
мог понять, почему нет Мари с отцом. Только бы г-н де Герсен не  заблудился!
Он  ждал  и  вдруг  увидел  обозленного  г-на  Виньерона,   который   злобно
подталкивал перед собой жену и маленького Тюстава.
     - Ох, господин аббат, прошу вас, покажите, где наш вагон, Помогите  мне
запихнуть туда наш багаж и этого ребенка... Я теряю голову, они вывели  меня
из терпения...
     У дверей вагона второго класса его вдруг прорвало, и он схватил за руки
священника как раз в ту минуту, когда  Пьер  намеревался  внести  маленького
больного.
     - Можете себе представить! Они хотят, чтобы я уехал, они  сказали,  что
завтра мой обратный билет будет недействителен!.. Сколько я им ни твердил  о
том, что случилось, они  и  слушать  не  хотят.  Ведь  не  очень-то  приятно
оставаться с этой покойницей, сидеть тут над ней, класть ее в гроб, везти ее
завтра в Париж. А они объявляют, что это их не касается,  они,  мол,  делают
достаточно скидок на билеты  паломников,  и  не  их  дело,  если  кто-нибудь
умирает.
     Госпожа Виньерон слушала, дрожа, а  маленький  Гюстав,  о  котором  все
позабыли, качаясь от усталости и опираясь на костыли, с любопытством смотрел
на них большими глазами умирающего ребенка.
     - Я им на все лады кричал, что это из ряда вон выходящий случай...  Что
же они прикажут мне делать с покойницей? Не могу же я сунуть ее под мышку  и
принести сюда как: багаж - значит, мне необходимо остаться... Нет!  До  чего
люди глупы и злы!
     - А вы говорили с начальником станции? - спросил Пьер.
     - Ах, да! Начальник станции! Он где-то тут, только его не  найдешь.  Ну
как же вы хотите, чтобы все шло как следует при  такой  неразберихе?  Однако
надо все-таки его откопать. Я должен ему высказать, что у меня на душе!
     Видя, что жена его стоит неподвижно, точно окаменев, он закричал:
     - А ты что тут делаешь? Войди в вагон, тебе передадут вещи и мальчика.
     Он засуетился, стал подталкивать ее, потом передал ей свертки,  а  Пьер
взял на руки Гюстава. Несчастный ребенок был легче птички; казалось, он  еще
больше похудел от своей язвы, которая так болела, что он тихонько  застонал,
когда Пьер поднял его.
     - Я сделал тебе больно, голубчик?
     - Нет, нет, господин аббат, мне пришлось много ходить. Я сегодня  очень
устал.
     Гюстав грустно улыбался своей умной улыбкой, потом он забрался  в  свой
уголок и закрыл глаза, разбитый этим ужасным путешествием.
     - Мне, понимаете ли, - продолжал  г-н  Виньерон,  -  вовсе  не  хочется
умирать здесь от скуки, в то время как жена  и,  сын  без  меня  вернутся  в
Париж. Но тут уж ничего не поделаешь - жить в гостинице я больше не хочу,  к
тому же я был бы вынужден еще раз заплатить за три места, раз они  не  хотят
ничего слушать... А жена у меня бестолковая, она  не  сумеет  найтись,  если
встретится затруднение.
     Тут он впопыхах стал подробнейшим образом наставлять г-жу Виньерон, что
и как она должна делать во время поездки,  как  ей  войти  в  квартиру,  как
ухаживать за Гюставом,  если  у  него  будет  приступ.  Послушно  и  немного
растерянно она отвечала на все:
     - Да, да, мой друг... Разумеется, мой друг...
     Но вдруг им снова овладел гнев.
     - В конце концов будет действителен мой билет или не будет? Да или нет?
Я хочу знать... Надо найти этого начальника станции!
     Он снова бросился в толпу и вдруг увидел на  перроне  костыль  Гюстава.
Это было уж слишком! Он воздел руки к небу, призывая его  в  свидетели,  что
он, видно, не избавится от всех хлопот, потом бросил костыль жене и ушел вне
себя, крикнув ей:
     - Возьми! Ты вечно все забываешь!
     Больные все прибывали, и так же, как в день приезда, вдоль перрона,  по
путям бесконечной  чередой  выстроились  носилки  и  повозки.  Снова  прошли
вереницей все отвратительные болезни, все  виды  язв  и  уродства;  число  и
серьезность их нисколько не уменьшились, а несколько случайных выздоровлений
были лишь скромным светлым пятном на фоне мрачной действительности.  Больных
увозили такими же, какими привезли. Маленькие тележки с убогими старухами, в
ногах у которых лежало их добро, звенели на  рельсах;  носилки,  где  лежали
завернутые  в  одеяла  тела  с  бледными  лицами   и   блестящими   глазами,
покачивались на ходу  среди  толчеи.  Кругом  царила  бессмысленная  спешка,
невероятное смятение, сыпались вопросы, оклики, народ бегал или толкался  на
месте, словно стадо, которое не находит ворот своего хлева. Санитары  теряли
голову, не зная куда идти, а тут еще  раздавались  тревожные  предупреждения
железнодорожных  служащих,  каждый  раз  пугая  и   без   того   до   смерти
растерявшихся людей.
     - Осторожно, осторожно, эй, вы там!.. Поторапливайтесь!  Нет,  нет,  не
переходите!.. Поезд из Тулузы, поезд из Тулузы!
     Пьер, вернувшись на перрон, снова увидел г-жу де  Жонкьер  и  остальных
дам - они  продолжали  весело  разговаривать.  Рядом  с  ними  стоял  Берто,
которого отец Фуркад остановил, чтобы поздравить с  образцовым  порядком  во
время паломничества. Бывший судья, весьма польщенный, поклонился.
     - Не правда ли, преподобный отец,  хороший  урок  республике?  Когда  в
Париже празднуется какая-нибудь кровавая дата  их  гнусной  истории,  толчея
бывает такая, что дело доходит чуть  не  до  смертоубийства.  Пусть  приедут
сюда, поучатся!
     Его приводила в восторг мысль хоть чем-нибудь  досадить  правительству,
заставившему его подать в отставку. Он был безумно счастлив, когда  в  Лурде
бывал особенно большой наплыв верующих и создавалась давка. Между тем его не
удовлетворяли результаты политической пропаганды, которую он вел ежегодно  в
течение трех дней. Его брало нетерпение, все шло недостаточно быстро.  Когда
же лурдская богоматерь вернет монархию?
     - Видите ли, преподобный  отец,  единственное,  что  явилось  бы  нашим
подлинным торжеством - это если бы мы привели сюда массы городских  рабочих.
Теперь я стану думать и заботиться только об этом. Ах, если  бы  можно  было
создать католическую демократию!
     Огец Фуркад стал очень серьезен, взгляд его умных,  красивых  глаз  был
мечтательно устремлен вдаль. Как часто он ставил себе  целью  перевоспитать,
обновить народ! Но не требовался ли для этого гений нового мессии?
     - Да, да, - бормотал он, - католическая демократия.  Ах,  это  было  бы
началом возрождения человечества!
     Отец Массиас страстно перебил его, сказав, что все нации мира  в  конце
концов придут  к  этому,  но  доктор  Бонами,  чувствовавший,  что  в  среде
паломников  уже  назревает  охлаждение  пламенной   веры,   качал   головой,
утверждая, что верующим надо проявить больше усердия. Он считал,  что  успех
зависит прежде всего от рекламы - надо шире рекламировать чудеса.  И  доктор
сиял, добродушно посмеиваясь, показывая на шумную толпу больных.
     - Посмотрите на них! Разве они не выглядят лучше, чем  когда  приехали?
Многие хоть и не выздоровели, но, поверьте, уезжают,  неся  в  себе  зародыш
выздоровления! Да, хорошие они люди! Они больше нас всех способствуют  славе
лурдской богоматери.
     Ему пришлось умолкнуть - мимо них пронесли г-жу Дьелафе в обитом шелком
ящике и опустили у двери вагона первого класса, где горничная уже  размещала
багаж. Жалость объяла все сердца: за  три  дня  своего  пребывания  в  Лурде
несчастная женщина, очевидно, так и не очнулась от забытья. Какой ее вынесли
санитары из вагона в день приезда, такой она и осталась, одетая  в  кружева,
вся в драгоценностях, с безжизненным  лицом  рассыпающейся  мумии.  Она  как
будто стала еще меньше: ужасная болезнь, разрушившая кости, разрушала теперь
мышцы. Неутешные муж и сестра, с покрасневшими глазами, подавленные  утратой
последней надежды, шли за ней вместе с аббатом Жюденом,  точно  провожая  на
кладбище покойника.
     - Нет, нет! Повремените, - сказал священник  носильщикам,  собиравшимся
внести ящик в вагон. - Она еще  натерпится  в  вагоне,  пусть  до  последней
минуты насладится мягкой погодой и чудесным небом.
     Увидев Пьера, он отвел его в сторону  и  сказал  надломленным  от  горя
голосом:
     - Ах, я так удручен... Еще утром я надеялся. Я предложил отнести  ее  к
Гроту, отслужил за нее обедню, молился до одиннадцати часов. Но святая  дева
не услышала меня... Меня, никому не нужного старика,  она  исцелила,  а  для
этой женщины, красивой, богатой, чья жизнь должна быть сплошным  праздником,
я не добился исцеления!.. Разумеется, святая дева лучше нас  знает,  как  ей
поступить, и я преклоняюсь перед нею и благословляю  ее  имя.  Но  душа  моя
исполнена печали.
     Он не все сказал, он не сознался  в  том,  какая  мысль  угнетала  его,
простого, хорошего и наивного человека, который никогда не ведал сомнений  и
страстей. У этих несчастных,  заплаканных  людей,  у  мужа  и  сестры,  было
слишком много миллионов, они  одарили  Базилику  безмерно  богатыми  дарами,
пожертвовали слишком много денег.  Чудо  нельзя  купить,  мирские  богатства
скорее вредят перед лицом бога. Несомненно, святая  дева  осталась  глуха  к
ним, сердце ее приняло их холодно и сурово, чтобы лучше слышать слабый голос
бедняков, которые пришли к ней с пустыми руками и чье богатство  состояло  в
любви; их она  осыпала  своею  милостью,  на  них  излила  горячую  нежность
божественной матери. И несчастные  богачи,  не  добившиеся  милости,  муж  и
сестра, увозившие жалкое тело молодой женщины, чувствовали  себя  как  парии
среди толпы получивших если не выздоровление, то  хоть  утешение;  казалось,
они стеснялись своего богатства, им было  стыдно,  что  лурдская  богоматерь
облегчила страдания нищих, а  красивую,  могущественную  даму,  умирающую  в
кружевах, не удостоила даже взглядом.
     Пьеру вдруг пришла в голову мысль, что он не заметил, как пришли г-н де
Герсен и Мари, и они, быть может, уже в поезде; он  вошел  в  вагон,  но  на
скамейке  был  только  его  чемодан.  Сестра  Гиацинта  и  Клер  Дезанж  уже
устраивались в ожидании больных; Жерар привез в тележке г-на Сабатье, и Пьер
помог внести его в вагон-дело оказалось нелегкое, они даже вспотели.  Бывший
учитель, подавленный, но очень спокойный и смиренный, сразу  улегся  в  свой
угол.
     - Спасибо, господа... Вот я и на месте, и то  хорошо!  Остается  только
выгрузить меня в Париже.
     Госпожа Сабатье, завернув ему ноги в одеяло, вышла на  перрон  постоять
возле открытой двери вагона.  Она  заговорила  с  Пьером  и  вдруг,  прервав
беседу, сказала:
     - Смотрите-ка! Вот идет госпожа Маэ... Она вчера откровенно  рассказала
мне все о себе. Бедняжка очень несчастна!
     Госпожа Сабатье любезно предложила ей посмотреть за вещами. Но та  была
словно не в себе - смеялась и, вертясь во все стороны, повторяла:
     - Нет, нет, я не еду!
     - Как, не едете?
     - Нет, нет, я не еду... То есть еду, но не с вами, не с вами.
     Она выглядела так необычно, так светилась счастьем, что ее трудно  было
узнать. Лицо этой безвременно увядшей блондинки  сияло,  она  помолодела  на
десять лет. Куда девалась печаль покинутой женщины!
     Госпожа Маэ радостно крикнула:
     - Я еду с ним... Да, он приехал за мной, мы едем вместе...  Да,  да,  в
Люшон, вместе, вместе!
     Указывая восторженным взглядом на полного, веселого брюнета с пушком на
губах, покупающего газеты, она сказала:
     - Смотрите, вон там мой муж, тот  красивый  мужчина,  который  шутит  с
продавщицей... Он неожиданно приехал ко мне сегодня  утром  и  увозит  меня,
через две минуты мы садимся в тулузский поезд... Ах,  дорогая,  ведь  я  вам
рассказала про мое горе, вы теперь понимаете, как я счастлива, правда?
     Но она не могла молчать и сообщила  об  ужасном  письме,  полученном  в
воскресенье; он писал, что если она, воспользовавшись  своим  пребыванием  в
Лурде, заедет к нему в Люшон, он не впустит ее к себе. Человек, за  которого
она вышла замуж по любви! Человек, десять лет не обращавший на нее внимания,
пользовавшийся своими постоянными разъездами, чтобы возить с собой женщин по
всей Франции!.. На этот раз все было кончено, она  просила  у  бога  смерти:
ведь она знала, что неверный супруг находился в это самое время в  Люшоне  с
двумя сестрами, своими любовницами. Что  же  случилось,  бог  мой?  Это  был
словно гром небесный! Должно быть, обе дамы получили предостережение  свыше,
осознали свой грех, быть может, увидели во  сне,  что  они  в  аду.  Однажды
вечером,  без  всякого  объяснения,  они  взяли  и  уехали,  оставив  его  в
гостинице, а он не мог жить в  одиночестве  и  почувствовал  себя  до  такой
степени наказанным, что внезапно решил поехать  за  женой  и  пожить  с  ней
недельку. Он ничего не говорил, но,  видимо,  и  на  нем  сказалась  милость
божья, он был так мил с женой, что нельзя было не поверить  в  истинное  его
обращение.
     - Ах! Как я благодарна святой деве! - продолжала г-жа Маэ.  -  Это  она
оказала на него воздействие, я все поняла вчера.  Мне  показалось,  что  она
кивнула мне как раз в тот момент,  когда  муж  решил  за  мной  приехать.  Я
спросила у него точно, который был час, - время совпало минута  в  минуту...
Видите ли, это самое большое чудо, меня просто смешат всякие там  исцеленные
ноги да затянувшиеся  язвы.  Ах!  Благословенна  будь  лурдская  богоматерь,
излечившая рану моего сердца!
     Полный брюнет обернулся,  она  бросилась  к  нему,  забыв  попрощаться.
Нежданная любовь, запоздалый медовый месяц- неделя, которую она  проведет  в
Люшоне с любимым человеком, - сводили ее с ума от радости. А он, этот добрый
малый, взяв ее в минуту досады и одиночества, вдруг  умилился:  эта  история
забавляла его, к тому же он нашел, что его жена гораздо лучше, чем он думал.
     Наконец  подошел  тулузский  поезд.  Приток  больных  усилился,  шум  и
смятение стояли невообразимые,  звонили  звонки,  вспыхивали  сигналы.  Мимо
пробежал начальник станции, крича во все горло:
     - Вы там, посторонитесь!.. Очистите пути!
     Один из служащих бросился к  рельсам  и  оттолкнул  с  путей  позабытую
тележку, в которой лежала  старая  женщина.  Растерянная  группа  паломников
перебежала через рельсы в каких-нибудь тридцати метрах от паровоза,  который
медленно приближался, грохоча и выбрасывая клубы дыма. Несколько паломников,
совсем потерявших голову, попали бы под колеса, если бы служащие не оттащили
их, схватив грубо за плечо. Наконец поезд остановился среди тюфяков, подушек
и обалдевших  людей,  никого  не  раздавив.  Дверцы  открылись,  из  вагонов
высыпали пассажиры, а другие входили, и этот встречный  поток  приехавших  и
отъезжавших довершил  сумятицу  на  перроне.  В  закрытых  окнах  показались
головы; сперва на лицах было любопытство, затем оно сменилось удивлением при
виде  необычайного  зрелища.  Наивные  глаза  двух  очаровательных   девушек
выражали глубокую жалость.
     Госпожа Маэ вошла в вагон, за нею следом ее муж; она была так счастлива
и двигалась так легко, будто ей снова стало  двадцать  лет,  как  в  дальний
вечер  свадебного  путешествия.  Дверцы  вагонов  закрыли,   паровоз   издал
продолжительный свисток, качнулся и медленно, тяжело  отошел  от  платформы,
оставив за собой толпу, растекавшуюся по путям, как из открытого шлюза.
     -  Закройте  выход  на  перрон,  -  закричал  начальник  станции  своим
служащим, - и смотрите в оба, когда подадут паровоз!
     Прибыли запоздавшие паломники  и  больные.  Прошла  танцующей  походкой
возбужденная Гривотта, с лихорадочно горящими глазами, за ней - Элиза Руке и
Софи Куто,  веселые,  немного  запыхавшиеся  от  быстрой  ходьбы.  Все  трое
поспешили в вагон, где их побранила сестра Гиацинта. Они чуть не остались  в
Гроте; паломники часто не могли оторваться от  него,  продолжая  молиться  и
благодарить святую деву, в то время как поезд ожидал их на станции.
     Встревоженный Пьер, не зная, что и думать,