орая только начинала жить, не существовало ничего за  гробом!  Я
совершенно убежден, что она еще вернется к жизни, я слышу иногда  ее  голос,
он говорит мне, что мы встретимся, снова увидим друг друга! О, снова увидеть
дорогих, утраченных  мною  жену  и  дочь,  быть  с  ними  вместе  -  в  этом
единственная моя надежда, единственное утешение от всех земных горестей!.. Я
предался богу, потому что только бог может мне их вернуть.
     Мелкая дрожь трясла старика, и Пьер наконец понял,  как  произошло  его
обращение: под влиянием горя престарелый  ученый  вернулся  к  вере.  Прежде
всего - об этом Пьер до сих пор не подозревал - он открыл у этого пиренейца,
сына горцев-крестьян, воспитанного на преданиях, своего  рода  атавизм;  вот
почему даже после пятидесяти лет изучения  точных  наук  Шассень  попал  под
власть веры. К тому же в нем просто говорила  усталость  человека,  которому
наука не дала счастья; он восстал против этой науки в тот  день,  когда  она
показалась ему ограниченной, бессильной осушить его слезы. Наконец известную
роль сыграло и разочарование, сомнение во всем,  а  это  всегда  вызывает  в
человеке потребность опереться на что-то уже установившееся, и старый  врач,
смягчившись с годами, жаждал одного - уснуть навеки примиренным с богом.
     Пьер не протестовал и не смеялся; этот убитый горем старик,  впавший  в
дряхлость, производил на него душераздирающее  впечатление.  Какая  жалость,
что даже самые сильные люди с ясным умом превращаются от таких ударов судьбы
в настоящих детей!
     - Ах,  -  тихо  вздохнул  священник,  -  если  бы  страдание  заставило
умолкнуть мой разум, если бы я мог стать там на колени и поверить во все эти
сказки!
     Бледная улыбка осветила лицо старика.
     - В чудо, не так ли? Вы - священник, дитя  мое,  не  мне  знакомо  ваше
горе... Вам кажется, что чудес не бывает. Что вы  об  этом  знаете?  Внушите
себе,  что  вы  ничего  не  знаете,  а  то,  что  кажется  вам  невозможным,
осуществляется ежеминутно... Но мы заговорились, скоро одиннадцать часов,  и
вам надо вернуться к Гроту. В половине четвертого я жду вас к себе, я поведу
вас  в  бюро,  где  удостоверяются  чудеса,  и,  надеюсь,  кое-что  вас  там
поразит... Не забудьте, в половине четвертого.
     Пьер ушел, а доктор Шассень остался один на скамье.  Стало  еще  жарче,
яркое солнце заливало далекие холмы.  Старик  забылся,  дремля  под  зеленой
сенью, убаюканный нескончаемым журчанием Гава; ему казалось,  будто  дорогой
голос говорит с ним из могилы.
     Пьер поспешил к Мари. Добраться до нее было  нетрудно,  так  как  толпа
поредела, многие отправились  завтракать.  Священник  увидел  возле  девушки
спокойно сидевшего г-на де Герсена, который  тотчас  же  объяснил  ему  свое
долгое отсутствие. Утром более двух часов он ходил по Лурду, был чуть ли  не
в двадцати гостиницах и не  нашел  нигде  свободного  уголка;  даже  комнаты
служанок были сданы, даже в коридоре  нельзя  было  положить  матрац,  чтобы
выспаться. Когда он уже пришел в полное отчаяние, ему попались две  комнаты,
правда, тесные, но в хорошей гостинице, лучшей в городе- Гостинице  явлений.
Снявшие их заочно  телеграфировали,  что  больной,  который  собирался  туда
приехать, умер. Словом, эта необыкновенная удача очень  обрадовала  г-на  де
Герсена.
     Пробило одиннадцать часов, скорбное  шествие  двинулось  через  залитые
солнцем площади и улицы к больнице. Мари упросила отца и молодого священника
пойти в гостиницу, спокойно позавтракать и немного отдохнуть, а в  два  часа
прийти за ней. Но когда после завтрака оба поднялись в свои комнаты, г-н  де
Герсен, разбитый усталостью, так крепко заснул,  что  Пьер  не  решился  его
будить. К чему? Его присутствие не было необходимо. И Пьер один  вернулся  в
больницу. Шествие снова спустилось по  улице  Грота,  прошло  через  площадь
Мерласс и пересекло площадь Розер; тол-па все росла и в трепете  крестилась.
Чудесный августовский день в этот час ликовал.
     Когда Пьер снова привез Мари к Гроту, она спросила:
     - Отец придет сюда?
     - Да, он сейчас отдыхает.
     Она кивнула и произнесла взволнованным голосом:
     - Слушайте, Пьер, придите за мной через час, чтобы повезти в бассейн. Я
недостаточно подготовлена, мне надо еще помолиться.
     Страстное желание поскорее омыться в источнике сменилось у нее страхом;
нерешительность и сомнение  овладели  Мари  у  самого  преддверия  чудесного
исцеления. Услышав, что Мари от волнения не могла есть, какая-то молоденькая
девушка подошла к ней.
     - Дорогая моя, если вы почувствуете слабость, я принесу вам бульону.
     Мари узнала в девушке Раймонду. Молоденькие девушки  раздавали  больным
чашки с бульоном и молоком. В предшествующие  годы  некоторые  из  них  даже
наряжались в кокетливые шелковые фартучки, отделанные кружевом, но теперь им
предписали форменный передник из простого полотна в синюю  и  белую  клетку.
Раймонда все же и в этом скромном наряде ухитрилась быть  очаровательной  и,
сияя молодостью, была распорядительна, как хорошая хозяйка.
     - Только позовите меня, и я тотчас же подам  вам  бульон,  -  повторяла
она.
     Мари  поблагодарила,  сказав,  что  ничего  не  будет  есть,  и   снова
обратилась к священнику:
     - Час, еще час, мой друг.
     Пьер захотел было остаться с ней, но места для больных было  так  мало,
что санитары сюда не допускались. Толпа увлекла его за собой, и он  оказался
перед  бассейнами;  тут  его  задержало  необычайное  зрелище.  Перед  тремя
павильонами, где находились бассейны, по три в каждом, - шесть для женщин  и
три для мужчин,  -  было  оставлено  обширное  пространство  под  деревьями,
огороженное канатом, привязанным  к  стволам;  больные  в  тележках  или  на
носилках ждали там своей очереди,  а  по  другую  сторону  каната  теснилась
огромная, исступленная толпа. Монах, стоя посреди огороженного пространства,
руководил молитвами. Молитвы богородице, подхваченные толпой,  сменяли  одна
другую. Слышен был смутный гул. Вдруг, когда бледная г-жа  Венсен  дождалась
наконец своей очереди и вошла в павильон  со  своей  драгоценной  ношей,  со
своей девочкой, похожей  на  воскового  Иисуса,  монах-капуцин  бросился  на
колени, скрестив руки, и  закричал:  "Господи,  исцели  наших  больных!"  Он
повторял этот возглас десять, двадцать раз, с возрастающим  пылом,  и  толпа
вторила ему все исступленнее, рыдая, лобызая землю. Это был  вихрь  безумия.
Пьера потрясли мучительные рыдания, поднявшиеся со дна души всех этих людей;
сначала то была молитва, она звучала  все  громче  и  громче,  переходила  в
требование, нетерпеливое и гневное, оглушительное и настойчивое; оно  словно
насильно заставляло небо снизойти к страждущим на  земле.  "Господи,  исцели
наших больных!.." Крик не прекращался.
     В это время послышался шум: Гривотта плакала горькими  слезами,  ее  не
хотели купать.
     - Они говорят, что я  чахоточная  и  меня  нельзя  окунать  в  холодную
воду... А я сама видела, как они утром окунули одну... Почему же мне нельзя?
Я уже полчаса твержу им, что они огорчают  пресвятую  деву.  Я  исцелюсь,  я
чувствую, что исцелюсь...
     Это грозило скандалом, и, чтобы замять  его,  к  ней  подошел  один  из
начальников и попытался ее успокоить: сейчас посмотрят, спросят  преподобных
отцов. Если она будет умницей, ее, быть может, искупают.
     А  крик  "Господи,  исцели  наших  больных!   Господи,   исцели   наших
больных!.." не прекращался. Пьер заметил г-жу Ветю,  также  ожидавшую  своей
очереди, и не мог отвести взгляда от этого  лица,  измученного  надеждой,  с
глазами, устремленными  на  дверь,  откуда  счастливые  избранницы  выходили
исцеленными. Молитвы звучали все громче, неистовые мольбы возносились ввысь,
когда г-жа Венсен вышла с дочерью на руках;  худенькое  личико  несчастного,
обожаемого ею ребенка, которого без сознания опустили в холодную воду,  было
еще влажно от воды, смертельная бледность по-прежнему покрывала его, и глаза
девочки были закрыты. Мать, истерзанная медленной  агонией,  в  отчаянии  от
того, что пресвятая дева отказала в исцелении ее ребенку, безутешно  рыдала.
Когда г-жа Ветю, в свою очередь, порывисто вошла в павильон, как  умирающая,
идущая испить от источника жизни, назойливый крик зазвучал еще  громче,  еще
порывистее:  "Господи,  исцели  наших  больных!..  Господи,   исцели   наших
больных!" Капуцин распростерся на  земле,  толпа,  скрестив  руки,  лобызала
землю.
     Пьер хотел догнать г-жу Венсен, чтобы сказать  ей  слово  утешения,  но
поток паломников помещал ему пройти и отбросил к источнику, который осаждала
другая толпа. Это было целое сооружение, наподобие низенькой, каменной стены
с обтесанной кровлей и двенадцатью кранами, из которых вода стекала в  узкий
бассейн; кранов было много, перед ними  устанавливалась  очередь.  Паломники
приходили  с  бутылками,  жестяными  бидонами,  фаянсовыми   кувшинами.   Во
избежание излишней утечки воды каждый кран был снабжен  кнопочкой:  ее  надо
было нажать, и тогда вода начинала течь. Слабые женские руки не  справлялись
с этим устройством. Поэтому женщины задерживались  дольше  и  обливали  себе
ноги. Те, у кого не было с собой бидонов, пили  и  умывались.  Пьер  заметил
молодого человека, который выпил семь маленьких  стаканов  и  семь  раз,  не
вытираясь, промыл себе глаза. Другие  пили  из  раковин,  оловянных  кружек,
кожаных ковшей. Больше всего  заинтересовала  Пьера  Элиза  Руке,  считавшая
излишним погружаться в бассейн, но с утра все время промывавшая свою язву  у
источника. Став на колени и открыв лицо,  она  подолгу  прикладывала  к  ане
носовой платок, пропитанный,  как  губка,  водой,  а  вокруг  нее  теснилась
бесновавшаяся толпа и, даже не замечая чудовищного лица Элизы,  умывалась  и
пила из того же крана, у которого она мочила свой платок.
     В это время подошел  Жерар,  волочивший  в  бассейн  г-на  Сабатье;  он
подозвал Пьера, видя, что тот свободен, и просил помочь,  так  как  больного
нелегко было передвигать и опускать в воду. Таким  образом  Пьер  с  полчаса
пробыл в мужском бассейне, пока  Жерар  пошел  в  Грот  за  другим  больным.
Помещение было хорошо оборудовано. Оно состояло из трех кабин,  отделявшихся
одна от другой  перегородками;  в  каждой  кабине  находился  бассейн,  куда
спускались по ступенькам, а у входа в кабины  висели  полотняные  занавески,
которые задергивались, чтобы изолировать больного. Ожидальней служила  общая
зала со скамьей и двумя стульями. Здесь больные раздевались  и  одевались  с
неловкой поспешностью  и  стыдливым  беспокойством.  Сейчас  какой-то  голый
человек, наполовину скрытый занавеской,  дрожащими  руками  надевал  бандаж.
Другой, чахоточный, страшно худой, с серой  кожей,  испещренной  фиолетовыми
пятнами, хрипел и дрожал от холода. Пьер содрогнулся, увидав брата  Изидора;
больного вынули из бассейна в бесчувственном состоянии; все решили,  что  он
уже умер, но вдруг из груди его вырвался стон.  Огромная  жалость  наполняла
сердце при виде его большого, иссушенного страданием тела, с глубокой  раной
на боку, тела, похожего на обрубок в мясной  лавке.  Два  санитара,  которые
только что его искупали, осторожно надели на него рубашку, боясь, как бы  он
не скончался от резкого движения.
     - Вы поможете мне, господин аббат? - спросил санитар, раздевавший  г-на
Сабатье.
     Пьер тотчас же  подошел;  он  узнал  в  скромном  санитаре  маркиза  де
Сальмон-Рокбера, которого г-н де Герсен показал  ему  на  вокзале.  Это  был
человек лет сорока, с продолговатым лицом и большим носом, напоминавшим лица
рыцарей. Последний отпрыск одной  из  самых  старинных  и  именитых  фамилий
Франции, он обладал значительным состоянием, роскошным особняком  в  Париже,
на улице Лилля, и громадными поместьями в Нормандии. Каждый год он  приезжал
во время паломничества в Лурд на  три  дня  с  благотворительной  целью,  но
отнюдь не из религиозных побуждений - он и обряды соблюдал  только  приличия
ради. Маркиз не хотел занимать никакого  видного  поста,  оставался  простым
санитаром, купал больных и с утра до вечера возился, снимая с них поношенную
одежду и делая перевязки.
     - Осторожнее, - заметил он, - снимайте чулки не спеша. Я подойду к тому
бедняге: он только что пришел в себя и его теперь одевают.
     Оставив  на  минуту  г-на  Сабатье,  чтобы  переобуть  несчастного,  он
почувствовал, что левый башмак больного насквозь промок от наполнявшего  его
гноя; маркиз взял башмак, вылил гной и  с,  величайшими  предосторожностями,
чтобы не задеть гноившуюся язву, снова обул его.
     - Теперь, - сказал маркиз, возвращаясь к г-ну Сабатье, -  помогите  мне
снять с него кальсоны,
     В маленьком зале были только больные и обслуживавшие их  санитары.  Там
же находился монах, читавший "Отче наш" и молитвы богородице, так как нельзя
было ни на минуту прекращать молитв. Дверь в зал заменял занавес, отделявший
его от огороженного канатами  луга,  где  теснилась  толпа,  и  в  ожидальню
доносились  моления   паломников,   сопровождаемые   пронзительным   голосом
капуцина, безостановочно  взывавшего:  "Исцели,  господи,  наших  больных...
Исцели, господи,  наших  больных!.."  Через  высокие  окна  в  зал  проникал
холодный свет, а  в  воздухе  стояла  постоянная  сырость,  приторный  запах
погреба, наполненного водой.
     Наконец г-на Сабатье раздели донага,  только  вокруг  живота,  приличия
ради, повязали передник.
     - Прошу вас, спускайте меня в воду постепенно.
     Его пугала холодная вода. Он рассказывал, что в первый раз у него  было
ужасное ощущение, и он поклялся никогда больше сюда не возвращаться. По  его
словам, большее мучение трудно себе представить. К тому же, говорил он, вода
была не очень-то приглядной: ведь преподобные отцы, боясь, как  бы  источник
не иссяк, приказывали менять воду в бассейне не более двух раз в день; а так
как в  одну  и  ту  же  воду  окунали  не  менее  ста  человек,  можно  себе
представить, во что превращалась эта страшная ванна. В ней  плавали  сгустки
крови, лоскутья кожи, корочки, обрывки  корпии  и  бинтов  -  отвратительные
следы всех болезней, всех видов язв и выделений. Казалось, это был рассадник
ядовитых микробов, смесь самых опасных заразных заболеваний, и еще чудо, что
люди живыми выходили из этой грязи.
     - Осторожней, осторожней, -  повторял  г-н  Сабатье  Пьеру  и  маркизу,
которые несли его в бассейн.
     Он с ребяческим ужасом смотрел на эту воду свинцового цвета, по которой
плыли блестящие, подозрительные пятна. На краю, слева, был красный  сгусток,
как будто в этом месте лопнул нарыв, плавали  какие-то  тряпки,  похожие  на
куски трупа. Но Сабатье так боялся холода, что предпочитал войти  в  грязную
воду, согретую всеми телами, которые перебывали в ней до обеда.
     - Скользите вниз по ступенькам, мы  поддержим  вас,  -  заметил  маркиз
вполголоса.
     Он посоветовал Пьеру крепко держать больного под мышки.
     - Не бойтесь, - сказал священник, - я его не отпущу.  Сабатье  медленно
опустили в воду; теперь виднелась только
     его спина, бедная спина страдальца,  она  раскачивалась  из  стороны  в
сторону, горбилась и вздрагивала. Когда он  погрузился  совсем,  голова  его
судорожно запрокинулась, кости захрустели, он тяжело дышал.
     Монах, стоя перед  бассейнами,  завывал  с  удвоенным  пылом:  "Исцели,
господи, наших больных!"
     Господин де Сальмон-Рокбер  повторил  этот  возглас,  обязательный  для
санитаров при каждом погружении. Пьеру также пришлось повторить его, и такая
жалость овладела им при виде  этих  страшных  страданий,  что  в  нем  почти
воскресла вера. Давно уже он так горячо не молился, ему  страстно  хотелось,
чтобы  на  небе  действительно  оказался  всемогущий  бог,  который  мог  бы
уменьшить муки несчастного человечества. Но  через  несколько  минут,  когда
санитары с  большим  трудом  вытащили  из  воды  г-на  Сабатье,  бледного  и
озябшего,  Пьеру  стало  еще  безотраднее  при   виде   несчастного,   почти
бесчувственного человека, не получившего ни малейшего облегчения;  еще  одна
напрасная попытка: святая дева в седьмой раз не соблаговолила услышать  его!
Сабатье закрыл глаза, две крупные слезы скатились по  щекам  больного,  пока
его одевали.
     Тут Пьер увидел маленького Гюстава Виньерона, который  вошел,  опираясь
на костыль, принять первую ванну. У дверей с примерным  благочестием  стояло
на коленях все почтенное семейство - отец, мать и тетка, г-жа Шез.  В  толпе
пронесся шепот, говорили,  что  Виньерон  -  крупный  чиновник  министерства
финансов. Когда мальчик стал раздеваться,  послышался  шум,  появились  отец
Фуркад и отец Массиас,  они  распорядились  приостановить  погружение.  Надо
испробовать, не свершится ли чудо - великое чудо, о котором  с  утра  молили
бога, - воскрешение умершего.
     Молитвы продолжались, толпа неистово взывала к святой  деве,  и  голоса
терялись в знойном послеполуденном небе. Два  санитара  внесли  и  поставили
посреди зала крытые носилки. За ними следовали барон Сюир,  в  чьем  ведении
находилось  Убежище,  и  Берто,  начальник  санитаров;  этот   случай   всех
взволновал. Сюир и  Берто  тихо  обменялись  несколькими  словами  с  отцами
Успения. Затем оба аббата упали на колени, скрестив руки, и стали  молиться;
лица их просветлели, преображенные жгучим  желанием  доказать  всемогущество
божье:
     - Господи, внемли нам! Господи, услыши нас!..
     Господина Сабатье вынесли, в зале  остался  только  сидевший  на  стуле
полуголый Гюстав, о котором  все  забыли.  Занавеси  носилок  раздвинули,  и
взорам окружающих предстал покойник, уже застывший и словно  осунувшийся,  с
широко раскрытыми глазами. Надо было его раздеть, и эта ужасная  обязанность
привела  санитаров  в  замешательство.   Пьер   заметил,   что   маркиз   де
Сальмон-Рокбер, который без отвращения ухаживал за живыми, отошел в  сторону
и тоже встал на колени, чтобы не прикасаться к трупу.  Пьер  последовал  его
примеру.
     Отец Массиас, постепенно войдя в экстаз, стал так громко молиться,  что
даже заглушил голос своего начальника, отца Фуркада.
     - Господи, возврати нам нашего брата!  Господи,  сделай  это  во  славу
свою!..
     Один из санитаров решился наконец  снять  с  мертвого  брюки,  но  ноги
покойника окоченели, и, чтобы раздеть его, надо было бы поднять тело; другой
санитар, расстегивавший старый сюртук, тихо  заметил,  что  проще  разрезать
одежду,  иначе  ничего  не  выйдет.  Берто  бросился   на   помощь,   наспех
посоветовавшись с бароном. Как человек, не чуждый политики,  он  не  одобрял
эту авантюристическую затею отца Фуркада,  но  теперь  приходилось  идти  до
конца, толпа ждала,  с  утра  молила  бога.  И  умнее  всего  было  поскорее
покончить с этим, по возможности не оскорбляя умершего.  Поэтому,  чтобы  не
растрясти его, раздевая догола,  Берто  решил,  что  лучше  всего  погрузить
мертвеца в бассейн одетым. Если он воскреснет,  его  в  любую  минуту  можно
будет переодеть, а в противном случае - не все ли  равно,  боже  мой!  Берто
быстро сказал об этом санитарам и помог им просунуть в  лямки  ноги  и  руки
покойника.
     Отец Фуркад кивком головы одобрил его, а отец Массиас продолжал взывать
с еще большим пылом:
     - Господи, дохни на него, и он оживет!.. Господи, верни ему душу, и  он
будет славить тебя!
     Двое санитаров подняли труп на лямках, отнесли его в бассейн и медленно
спустили в воду, боясь, как бы он не выскользнул у них из рук. Пьер в  ужасе
увидел,  как  худое,  точно  скелет,  тело,  облепленное   жалкой   одеждой,
постепенно погрузилось в воду. Оно плавало,  как  утопленник.  Зрелище  было
отвратительное: голова трупа, несмотря на  окоченение,  откинулась  назад  и
ушла под воду,  санитары  тщетно  пытались  подтянуть  лямки,  продетые  под
мышками. Труп чуть не соскользнул на дно бассейна.  Как  мог  он  вздохнуть,
если рот его был полон воды, а в