ин
переворачивали свое ветхое белье, сушившееся на траве.  В  мрачном  молчании
словно рыдал чей-то  глухой  голос,  быть  может,  голос  мраморных  колонн,
оплакивавших свою  ненужную  роскошь,  скрытую  под  деревянными  обшивками.
Иногда пролетали, щебеча, птицы. Огромные крысы, укрывавшиеся под сваленными
в кучу лесами, кусали друг  друга,  выскакивая  из  своих  нор,  и  в  ужасе
стремительно разбегались. Не было зрелища печальней и безнадежней,  чем  эти
руины,  возникшие  по  злой  воле  человека  напротив  своей   торжествующей
соперницы, сияющей золотом Базилики.
     - Идем, - сказал просто доктор Шассень.
     Они вышли из церкви, прошли вдоль  левого  придела  и  оказались  перед
грубо сколоченной из досок дверью;  спустившись  по  деревянной,  наполовину
сломанной лестнице с шатающимися ступеньками, они очутились в склепе.
     Этот  низкий  зал,  придавленный  сводами,  в  точности   воспроизводил
расположение хоров.  Приземистые,  неотделанные  колонны  не  имели  никаких
лепных украшений. Повсюду валялись материалы, дерево гнило на  утрамбованной
земле, огромный зал побелел от извести, как обычно  бывает  в  недостроенных
зданиях. Три окна, когда-то застекленные,  но  сейчас  без  единого  стекла,
заливали холодным светом скорбные голые стены.
     И вот здесь, посредине зала,  лежал  прах  кюре  Пейрамаля.  Ревностным
друзьям аббата пришла в голову трогательная мысль похоронить  его  в  склепе
неоконченного храма. Мраморная гробница покоилась на широком цоколе. Надписи
золотыми буквами гласили о замысле подписавшихся на постройку памятника;  то
был крик правды и воздаяния.
     На  фронтоне  можно  было  прочесть:  "Этот   памятник   воздвигнут   в
благословенную   память   великого   служителя   лурдской   богоматери,   на
благочестивые оболы, присланные со всего мира". Справа - слова  из  послания
папы Пия IX: "Ты отдал себя  всецело  строительству  храма  матери  божьей".
Слева - фраза из евангелия: "Блаженны страждущие, гонимые за истину".  Разве
не заключалась в этих словах правдивая жалоба,  законная  надежда  человека,
погибшего в долгой борьбе за то, чтобы  свято  исполнить  приказания  святой
девы, переданные через Бернадетту? И тут же  стояла  лурдская  богоматерь  -
небольшая статуэтка ее была поставлена немного выше  надгробной  надписи,  в
углублении голой стены, на которой висели в качестве украшения лишь венки из
бисера. Перед могилой, как и перед Гротом, стояло в ряд пять - шесть скамеек
для верующих, которым захотелось бы  здесь  посидеть.  Взволнованный  доктор
Шассень молча указал Пьеру на огромное сырое пятно, зеленевшее на  одной  из
стен. Пьер вспомнил лужу, которую  он  заметил  наверху  на  растрескавшемся
цементном полу хоров - результат вчерашней грозы. Очевидно, в дождливые  дни
вода просачивалась и заливала склеп.  У  обоих  сжалось  сердце,  когда  они
увидели узенькие струйки, бегущие вдоль свода; крупные капли мягко падали на
гробницу.
     Доктор не мог сдержать стона.
     - Смотрите, теперь его заливает дождем!
     Пьер замер в каком-то священном ужасе. Какая трагедия умереть  и  потом
лежать вот так, под дождем, под порывами ветра,  который  дул  зимой  сквозь
разбитые окна. В образе  мертвого  аббата,  покоившегося  одиноко  в  пышной
мраморной гробнице, среди  развалин  своей  церкви,  было  какое-то  суровое
величие.  Уснувший  навеки  мечтатель   был   единственным   стражем   этого
запустения, где реяли ночные птицы, - олицетворением  немого,  настойчивого,
вечного протеста, воплощенным ожиданием.  Перед  ним  была  вечность,  и  он
терпеливо ждал в своем гробу прихода каменщиков, которые, быть может, явятся
сюда погожим апрельским днем. Случись это через десять лет - он будет здесь,
через сто - он тоже будет здесь. Он ждал возрождения прогнивших стропил нефа
там, наверху, как воскрешения из мертвых, ждал, что свершится  чудо  и  леса
вновь поднимутся вдоль стен. Он ждал, что  заросший  мхом  локомобиль  вдруг
воспрянет, задышит мощным дыханием и начнет  поднимать  брусья  кровли.  Его
любимое детище, огромное здание рушилось над  его  головой,  а  он  лежал  с
закрытыми глазами, со сложенными на груди руками, словно сторожил обломки  и
ждал.
     Доктор вполголоса докончил свой страшный  рассказ  о  том,  как,  после
преследования кюре Пейрамаля и его творения, стали преследовать его  могилу.
Когда-то здесь стоял бюст кюре, и набожные руки зажгли перед ним  неугасимую
лампаду. Но однажды какая-то женщина упала навзничь, говоря, что видит  душу
усопшего, и преподобные отцы всполошились.  Неужели  тут  будут  происходить
чудеса? Больные уже проводили целые дни перед гробницей, сидя на  скамейках,
иные склоняли  колена,  прикладывались  к  мрамору,  умоляли  об  исцелении.
Преподобные отцы пришли в ужас: а вдруг начнутся выздоровления,  а  вдруг  у
Грота окажется конкурент в лице этого мученика, одиноко спящего вечным  сном
среди старых инструментов, забытых каменщиками! Тарбский  епископ,  которого
поставили об  этом  в  известность  и  постарались  соответствующим  образом
обработать,  опубликовал  послание,   запрещавшее   всякий   культ,   всякие
паломничества и процессии к гробнице бывшего лурдского кюре. Воспоминание  о
нем, как и о Бернадетте, оказалось под запретом, нигде в официальных  местах
не было его портрета. Как ополчались преподобные отцы  на  живого  человека,
так стали они яростно нападать на самую память об усопшем. И сейчас еще  они
препятствуют возобновлению работ, создавая всевозможные затруднения. Они  не
желают делиться богатой жатвой подаяний. Они только  и  ждут,  чтобы  зимние
дожди довершили разрушение, чтобы своды,  стены,  вся  гигантская  постройка
рухнула на мраморную гробницу, на тело побежденного, чтобы она погребла  его
и раздробила его кости!
     - Да, - прошептал доктор, - а ведь я знал его  таким  мужественным,  он
горел такой жаждой завершить благородное дело!  А  теперь,  вы  видите,  его
заливает дождем!
     Он с трудом опустился на колени и углубился в молитву.
     Пьер не мог молиться, он  продолжал  стоять.  Великая  любовь  к  людям
переполняла его сердце. Он слушал, как тяжелые капли одна за другой медленно
падали со свода на могилу,  словно  отсчитывая  в  глубокой  тишине  секунды
вечности. Он думал о вечной скудости земной юдоли и  о  том,  что  страдание
всегда избирает лучших. Оба великих созидателя  славы  лурдской  богоматери,
Бернадетта и кюре Пейрамаль, пали жертвами жестокости, их терзали при  жизни
и изгнали после смерти. Несомненно, все это вконец подорвало веру Пьера, ибо
Бернадетта, в результате его  расследований,  оказалась  просто  сестрой  по
плоти всех страждущих, обреченной нести на своих плечах людские беды. Все же
он сохранил к ней братскую любовь, и две слезы  медленно  скатились  по  его
щекам.


ПЯТЫЙ ДЕНЬ

I

     Этой ночью Пьер, вернувшись в Гостиницу явлений, снова не мог  сомкнуть
глаз. Зайдя мимоходом в больницу, где он узнал,  что  Мари  после  крестного
хода крепко заснула детски-безмятежным, восстанавливающим силы сном, он  лег
сам, обеспокоенный отсутствием г-на де Герсена. Пьер ждал его самое  позднее
к обеду; очевидно, что-то  задержало  архитектора  в  Гаварни,  и  священник
подумал, как будет огорчена Мари, если отец не придет  к  ней  утром.  Всего
можно было ожидать, всего опасаться от этого милейшего рассеянного  человека
с птичьим умом.
     Сначала, очевидно, беспокойство не давало Пьеру  заснуть,  несмотря  на
усталость. А затем шум в гостинице, хотя час был и поздний, стал  совершенно
невыносим. На следующий  день,  во  вторник,  надо  было  уезжать;  это  был
последний день пребывания паломников в Лурде, и они  старались  использовать
оставшиеся часы - без устали ходили к Гроту и обратно. Не зная  отдыха,  они
стремились, в своем волнении, силой побороть небо.  Хлопали  двери,  дрожали
полы, весь дом сотрясался. Раздавался упорный  кашель,  слышались  невнятные
грубые голоса. И Пьер, измученный бессонницей, то поворачивался  с  боку  на
бок, то вскакивал с постели, проверяя, не идет ли г-н де  Герсен.  Несколько
минут он лихорадочно прислушивался, но из коридора до  него  доносился  лишь
необычайный, неясный шум. Что это слева? То ли священник, то ли мать с тремя
дочками, то ли старая чета воюют с мебелью? А может быть,  это  справа?  Кто
это так расшумелся  -  многочисленная  семья,  или  одинокий  господин,  или
одинокая дама? Пьер поднялся и решил пойти в комнату де Герсена,  уверенный,
что там происходит нечто страшное. Но сколько он ни прислушивался,  до  него
доносился из-за перегородки только нежный шепот двух  голосов,  легкий,  как
ласка. Он сразу вспомнил о г-же Вольмар и, озябнув, лег обратно в постель.
     Наконец на рассвете Пьер стал засыпать, как вдруг сильный стук в  дверь
поднял его. На этот раз он  не  ошибся,  кто-то  громким,  прерывающимся  от
волнения голосом звал его:
     - Господин аббат, господин аббат! Умоляю, проснитесь!
     Это, несомненно, принесли г-на де Герсена, по  меньшей  мере  мертвого.
Растерявшись, Пьер в одной рубашке бросился открывать дверь и оказался лицом
к лицу со своим соседом, г-ном Виньероном.
     - Умоляю вас, господин аббат, одевайтесь скорее! Необходимо ваше святое
напутствие.
     И Виньерон рассказал, что, поднявшись, чтобы посмотреть,  который  час,
он вдруг услышал тяжкие стоны в соседней комнате, где спала  г-жа  Шез.  Она
любила оставлять дверь открытой, чтобы не чувствовать себя так одиноко.  Он,
конечно, бросился к ней, открыл ставни, впустил свет и воздух.
     - Ах, какое страшное зрелище, господин аббат! Наша бедная тетя лежит на
кровати с посиневшим лицом, раскрыв рот, и не может передохнуть; руки у  нее
свело, и она  судорожно  цепляется  за  простыни...  Вы  понимаете  -  порок
сердца... Скорее, скорее, господин аббат, напутствуйте ее, умоляю вас!
     Оглушенный Пьер не мог найти ни брюк, ни сутаны.
     - Конечно, конечно, я пойду с вами. Но я не могу причастить ее, у  меня
ничего нет с собою для этого.
     Господин Виньерон, помогая ему одеваться, нагнулся, ища туфли.
     - Ничего, ничего, один ваш вид поможет ей  отойти  с  миром,  если  бог
принесет нам это горе... Вот, обуйтесь и пойдемте сейчас же, скорее!
     Он вихрем вылетел из комнаты Пьера и скрылся  в  соседнем  номере.  Все
двери остались раскрытыми настежь. Молодой священник шел за  ним  следом;  в
первой комнате, где был  ужасный  беспорядок,  он  заметил  лишь  маленького
Гюстава; полуголый мальчик неподвижно сидел на диване, куда  его  укладывали
спать, бледный, забытый и озябший - драма внезапной смерти прервала его сон.
Раскрытые чемоданы стояли среди комнаты, на столе валялись остатки  колбасы,
постель родителей была смята, одеяла сброшены на пол, словно здесь промчался
ураган. Во второй комнате Пьер увидел мать Гюстава, которая, наскоро накинув
старенький желтый халат, в ужасе глядела на сестру.
     - Ну как, мой друг? Как? - заикаясь, повторял Виньерон.
     Не отвечая, г-жа Виньерон  указала  жестом  на  неподвижную  г-жу  Шез.
Голова старухи упала на подушку, руки  ее  свело,  лицо  посинело,  рот  был
раскрыт, как при последнем вздохе.
     Пьер нагнулся над ней.
     - Она мертва, - сказал он вполголоса.
     Мертва! Это слово гулко  отдалось  в  прибранной  комнате,  где  царило
тяжелое молчание. Пораженные супруги растерянно поглядывали друг  на  друга.
Итак, конец? Тетка умерла  раньше  Гюстава,  мальчик  получил  в  наследство
пятьсот тысяч франков. Сколько раз они мечтали об этом, а теперь,  когда  их
желание осуществилось, они были словно оглушены! Сколько раз они приходили в
отчаяние, боясь, что несчастный ребенок скончается раньше тетки! Умерла, бог
мой! Разве они в этом виноваты?  Разве  они  действительно  молили  об  этом
святую деву? Она была так добра к ним, что они дрожали от страха, не решаясь
высказать  малейшее  пожелание,  -  им  казалось  теперь,  что  святая  дева
немедленно его исполнит. Уже в смерти  начальника  отделения,  умершего  так
внезапно и словно специально, чтобы уступить  Виньерону  место,  они  узнали
всемогущий  перст  лурдской  богоматери.  Неужели  она  снова  одарила   их,
подслушав подсознательные мечты, их невысказанное желание? Между тем они  не
хотели ничьей смерти, они были честные люди, неспособные на дурные поступки,
любили семью, ходили в церковь, исповедовались, причащались,  как  все,  без
хвастовства. Их помыслы о пятистах  тысячах  франков,  размышления  о  сыне,
который мог умереть первым, о том, как было бы неприятно, если бы наследство
перешло к другому, менее  достойному  племяннику,  -  все  это  было  скрыто
глубоко в их душе, наивно и вполне естественно! Конечно, они думали об  этом
и перед Гротом, но разве святая дева не обладает высшей мудростью и не знает
лучше нас, что нужно для счастья живых и мертвых?
     И г-жа Виньерон разразилась  искренними  рыданиями,  оплакивая  сестру,
которую она обожала.
     - Ах, господин аббат, я видела, как она угасла, она скончалась на  моих
глазах. Какое несчастье, что вы не пришли раньше и не приняли ее душу!.. Она
умерла без священника, ваше присутствие так умиротворило бы ее.
     С полными слез глазами, поддаваясь  минутному  умилению,  г-н  Виньерон
стал утешать жену.
     - Твоя сестра была святая, она причащалась еще вчера утром, и ты можешь
быть спокойна, душа ее теперь на  небе.  Конечно,  если  бы  господин  аббат
пришел вовремя, это доставило бы ей удовольствие... Но что поделаешь? Смерть
была так внезапна. Я тотчас же побежал за господином аббатом, нам не  в  чем
себя упрекать...
     И, обратившись к Пьеру, он продолжал:
     - Чрезмерное благочестие ускорило ее кончину, господин аббат.  Вчера  в
Гроте у нее был сильный приступ  удушья.  Но,  несмотря  на  усталость,  она
непременно хотела идти с крестным ходом... Я думал, она пойдет недалеко.  Но
я ничего не мог ей сказать, она бы испугалась.
     Пьер тихо преклонил колена и прочел  положенные  молитвы  с  тем  чисто
человеческим волнением перед лицом вечной жизни  и  вечной  смерти,  которое
заменяло ему  веру.  Несколько  минут  он  оставался  на  коленях;  до  него
донеслось перешептывание супругов.
     А маленький,  забытый  всеми  Гюстав  по-прежнему  лежал  на  диване  в
неубранной комнате. Он потерял терпение, стал плакать и звать:
     - Мама! Мама! Мама!
     Наконец г-жа Виньерон пошла его успокоить. Вдруг  ей  пришла  в  голову
мысль принести его на руках, чтобы он в последний раз  поцеловал  несчастную
тетю. Сперва Гюстав отбивался, не хотел,  плакал.  Г-ну  Виньерону  пришлось
вмешаться и пристыдить его. Как! Ведь он ничего не боится и,  как  взрослый,
мужественно переносит боль! А бедная тетя, такая милая, до последней минуты,
наверное, думала о нем.
     - Дай мне его, - сказал г-н Виньерон жене, - он будет умницей.
     Гюстав повис на шее отца. Он был в одной рубашке и  дрожал  всем  своим
жалким, золотушным телом. Чудотворная вода бассейна не только  не  исцелила,
а, наоборот, разбередила рану на  пояснице,  и  его  иссохшая  больная  нога
висела как плеть.
     - Поцелуй ее, - сказал Виньерон.
     Мальчик наклонился и поцеловал покойницу в лоб. Не смерть волновала его
и вызывала протест. С тех  пор  как  Гюстав  находился  в  одной  комнате  с
умершей, он со спокойным любопытством  разглядывал  ее.  Он  не  любил  свою
тетку, он слишком долго страдал из-за нее. Душившие  его  мысли  и  чувства,
обострившиеся с годами, были совсем не детскими. Гюстав хорошо понимал,  что
он еще ребенок, что детям не следует заглядывать в душу взрослых.
     Отец сел в сторонке, продолжая держать сына на коленях, а мать  закрыла
окно и зажгла свечи в двух подсвечниках, стоявших на камине.
     -  Ах,  голубчик,  -  прошептал  г-н  Виньерон,  чувствуя   потребность
говорить, - какая жестокая утрата для  всех  нас.  Наша  поездка  испорчена,
сегодня последний день, после обеда мы уезжаем... А  святая  дева  была  так
добра...
     Сын удивленно, с бесконечной грустью и упреком  посмотрел  на  него,  и
отец спохватился:
     - Конечно, я знаю, она еще полностью не исцелила тебя. Только  не  надо
сомневаться в ее расположении...  Она  нас  любит,  осыпает  нас  милостями;
разумеется, она  исцелит  и  тебя,  ей  осталось  одарить  нас  только  этой
последней благодатью.
     Госпожа Виньерон, услышав слова мужа, подошла к ним.
     - Какое было бы счастье вернуться в Париж здоровыми всем троим! Никогда
человек не получает полного удовлетворения!
     - Послушай-ка, - заметил вдруг г-н Виньерон, - я не могу поехать с вами
сегодня, мне придется выполнить кое-какие формальности. Только  бы  обратный
билет был действителен до завтра!
     Оба уже успели прийти в себя после ужасного потрясения; им стало легче.
Несмотря на любовь к г-же Шез, они уже забывали о ней и  спешили  уехать  из
Лурда, как будто главная цель их поездки  была  достигнута.  Они  испытывали
неосознанную, но не выходящую из рамок приличия радость.
     - Сколько мне предстоит беготни в Париже! - продолжал г-н Виньерон. - А
я так жаждал покоя!.. Ну ничего, мне  осталось  пробыть  в  министерстве  до
отставки еще три года, тем более что теперь я уверен в  отставке  начальника
отдела... Зато после уж я попользуюсь немного жизнью. Раз у нас теперь будут
деньги, я куплю на  своей  родине  имение  Бильот,  замечательный  земельный
участок, о котором я так давно мечтал. И я  не  стану  портить  себе  кровь,
ручаюсь! Буду жить там мирно среди лошадей, собак и цветов!
     Маленький Гюстав дрожал на коленях  у  отца  всем  своим  жалким  телом
недоноска, в  задравшейся  рубашонке,  обнажавшей  худобу  этого  умирающего
ребенка. Заметив, что  отец  забыл  о  нем,  весь  отдавшись  своей  наконец
осуществившейся  мечте  о  богатой  жизни,  мальчик  посмотрел  на  него   с
загадочной улыбкой, в которой сквозили и грусть и лукавство.
     - Хорошо, папа, а как же я?
     Господин Виньерон, очнувшись, заволновался. Сначала он как  будто  даже
не понял сына.
     - Ты, маленький?.. Ты будешь с нами, черт возьми!..
     Но Гюстав продолжал пристально глядеть на него, не переставая улыбаться
тонкими губами.
     - А, ты так думаешь?
     - Конечно, я уверен в этом!.. Ты будешь с нами, нам  так  хорошо  будет
вместе...
     Виньерону стало не по себе, он не находил нужных слов и весь  оцепенел,
когда мальчик с философским и презрительных видом пожал узенькими плечиками.
     - Ах нет!.. Я умру.
     Отец с ужасом прочел в проницательном взгляде сына,  в  его  старческом
взгляде ребенка, научившегося  все  понимать,  что  мальчику  знакомы  самые
отвратительные стороны жизни, потому что он испытал все это на себе.  Больше
всего Виньерона испугала внезапная уверенность в  том,  что  мальчик  всегда
проникал в глубь его души, угадывая даже то, в чем отец боялся  самому  себе
сознаться. Он вспомнил, как с самой колыбели глаза маленького больного  были
устремлены на него; этот  взгляд,  обостренный  болезнью,  наделенный  силой
необыкновенного  прозрения,  обшаривал  все  закоулки  его  черепа,  -   где
скрывались бессознательные мысли. И теперь Виньерон невольно читал в  глазах
сына то, в чем иногда не признавался даже самому себе. Перед ним  раскрылась
вся его жизнь - вечная жадность,  злоба  на  то,  что  у  него  такой  хилый
отпрыск, беспокойство, что наследство г-жи Шез зависит от столь  ненадежного
существа, страстное желание, чтобы она поскорее умерла, пока  еще  жив  сын.
Ведь это был вопрос дней - кто умрет первым, ибо конец  был  неотвратим  для
обоих; мальчика также подстерегает смерть,  и  тогда  отец  прикарманит  все
деньги и проживет долгую беззаботную старость. И  весь  этот  ужас  был  так
очевиден, его  так  ясно  выражали  умные,  печальные  и  улыбающиеся  глаза
несчастного ребенка, что им обоим - и сыну и отцу - казалось, что они громко
говорят  об  этом.  Но  Виньерон  опомнился  и,  отвернувшись,  стал  горяч