тола, ни полок не было, так что паломники,  которые  не  имели  крова  и
вынуждены были останавливаться в этом помещении, нагромождали свои  корзины,
узлы и чемоданы на подоконники, превратившиеся в шкафы для хранения  багажа.
Впрочем, сейчас в зале было пусто - жившие здесь бедняки ушли с  процессией.
Хотя дверь была раскрыта настежь, в  зале  стоял  невыносимый  запах;  здесь
самые стены, казалось, носили отпечаток бедности, грязные плиты пола, сырые,
несмотря на солнечный день, были заплеваны,  залиты  вином  и  салом.  Здесь
делали все - и ели и спали - на скамьях;  грязные  тела  в  отрепьях  лежали
вповалку.
     Пьер подумал, что отсюда никак не может исходить прекрасный запах  роз.
Все же он обошел зал, освещенный  четырьмя  чадящими  фонарями,  решив,  что
здесь никого нет, и вдруг с удивлением  заметил  у  стены  слева  женщину  в
черном платье, державшую на коленях белый сверток. Она сидела неподвижно,  с
широко раскрытыми глазами, совсем одна.
     Пьер подошел;  он  узнал  г-жу  Венсен,  которая  сказала  ему  низким,
разбитым голосом:
     - Роза так измучилась сегодня! С утра она только один раз застонала,  и
все... Два часа назад она заснула, и я боюсь двинуться, чтобы  не  разбудить
ее, а то ей снова будет больно.
     И она боялась пошевелиться; месяцами эта мученица-мать держала на руках
свою дочурку в упорной надежде вылечить ее. Она  привезла  девочку  в  Лурд,
держа ее на руках, на руках носила ее, на руках укачивала, не имея не только
комнаты, но даже больничной койки.
     - Значит, бедняжке не лучше? -  спросил  Пьер.  Сердце  его  обливалось
кровью, когда он глядел на несчастную женщину.
     - Нет, господин аббат, нет, не думаю.
     - Но вам ведь очень плохо на  этой  скамье.  Надо  было  бы  что-нибудь
предпринять, а не оставаться так на улице. Вашу дочку,  несомненно,  приняли
бы куда-нибудь.
     - А зачем, господин аббат? Ей хорошо у меня на коленях. И потом,  разве
бы мне позволили быть с ней все время?.. Нет, нет, я предпочитаю держать  ее
на руках; мне кажется, так она в конце концов выздоровеет.
     Две крупные слезы скатились по ее застывшему, словно окаменевшему лицу.
Она продолжала сдавленным голосом:
     - У нас есть еще деньги. У меня было тридцать су, когда мы  выехали  из
Парижа, теперь осталось десять... Мне достаточно и хлеба, а моя бедняжка  не
может пить даже молоко... До  отъезда  у  меня  денег  хватит,  а  если  она
поправится, мы будем богаты, богаты, богаты!
     Она нагнулась, всматриваясь  при  мигающем  свете  соседнего  фонаря  в
бледное личико Розы, спавшей с полуоткрытым  ртом,  из  которого  вырывалось
легкое дыхание.
     - Посмотрите, как она спит!.. Не правда ли, господин аббат, святая дева
сжалится и исцелит ее? Остался один день, но я не хочу отчаиваться,  я  буду
молиться всю ночь, не двигаясь с места... Это случится завтра,  надо  дожить
до завтра.
     Бесконечная  жалость  охватила  Пьера,  он  ушел,   чтобы   самому   не
расплакаться, сказав на прощание:
     - Да, да, надейтесь, бедная женщина.
     Он оставил ее в этом пустом  отвратительном  зале,  среди  беспорядочно
расставленных  скамеек;  исстрадавшаяся,  любящая  мать  сидела  неподвижно,
стараясь не дышать из опасения, как бы не  разбудить  маленькую  больную.  В
своей крестной муке она пламенно молилась, сомкнув уста.
     Когда Пьер подошел к Мари, она оживленно спросила:
     - Ну как?.. Есть здесь розы?
     Он не хотел расстраивать ее рассказом о том, что ему довелось увидеть.
     - Нет, я обыскал все клумбы, роз нет.
     - Странно, - задумчиво произнесла она. - Аромат такой нежный и в то  же
время резкий... Вы чувствуете его?.. Вот сейчас он необычайно  сильный,  как
будто этой ночью расцвели все розы рая.
     Ее прервало восклицание отца.  Г-н  де  Герсен  встал,  увидев  наверху
лестницы, налево от Базилики, светящиеся точки.
     - Наконец-то, вот они!
     В самом деле, показалась голова процессии. Тотчас же огоньки  запрыгали
и вытянулись в двойную мерцающую линию.  Все  вокруг  было  окутано  мраком;
казалось, огни появились откуда-то сверху, из тьмы неведомого. В то же время
снова послышалось пение, настойчивая жалоба Бернадетты; но  оно  было  таким
отдаленным, таким легким, словно шелест, который поднимается  в  лесу  перед
бурей.
     - Я говорил, надо было взобраться на Крестовую гору, оттуда мы  бы  все
увидели, - произнес г-н де Герсен.
     Он возвращался  к  своему  первому  предложению  упрямо,  как  ребенок,
жалующийся, что выбрали самое плохое место.
     - А почему бы тебе не взобраться на  Крестовую  гору,  папа?  -  начала
Мари. - Ведь еще есть время... Пьер останется со мной.
     И с грустным смехом добавила:
     - Иди, меня никто не украдет.
     Сначала г-н де Герсен отказывался, потом сразу согласился, не  в  силах
противиться желанию. Надо было спешить, и он быстро зашагал мимо клумб.
     - Не уходите отсюда, ждите меня под этими деревьями.  Я  вам  расскажу,
что видел наверху.
     Пьер и Мари остались одни в пустынной темноте, где  воздух  был  напоен
ароматом роз, хотя ни одной розы кругом не было. Они не  разговаривали,  они
смотрели на шествие, спускавшееся нескончаемым потоком вниз по горе.
     Словно двойной ряд дрожащих звездочек появлялся из-за угла  Базилики  и
плыл по монументальной лестнице, обрисовывая ее контуры. На этом  расстоянии
не видно было паломников, несших свечи, одни лишь огоньки чертили в  темноте
удивительно четкие линии. Сами здания неясно вырисовывались темными тенями в
голубой мгле. Но по мере того как  количество  свечей  возрастало,  из  тьмы
выступали архитектурные линии, уходящие ввысь срезы Базилики,  циклопические
пролеты  лестниц,  тяжелый,  приземистый  фасад  Розера.  От   непрерывного,
медлительного потока ярких огоньков,  который  не  встречал  на  своем  пути
препятствий, разливался свет зари, поднималась  светящаяся  мгла,  озарявшая
своим сиянием весь горизонт.
     - Смотрите, смотрите же, Пьер! - повторяла Мари, радуясь, как  ребенок.
- Они все идут и идут!
     И в самом деле, там, наверху, с механической размеренностью  появлялись
все новые и новые светящиеся точки, словно неисчерпаемый  небесный  источник
изливал  солнечную  пыль.  Голова  процессии  еще  только  достигла   садов,
находившихся на высоте венчанной статуи  богородицы,  и  двойной  ряд  огней
обрисовал линию кровель Розера и большой лестницы.  Но  приближение  ее  уже
чувствовалось по колебаниям воздуха, по живому дыханию,  веявшему  издалека;
голоса звучали все  явственнее,  жалоба  Бернадетты  катилась,  как  морской
прилив, с шумом прибивая к берегу ритмичный припев: "Ave, ave, ave, Maria!",
- раздававшийся все громче и громче.
     - Ах, этот припев, - пробормотал Пьер, - он пронизывает  все  существо.
Мне кажется, что даже тело мое начинает петь.
     Мари снова по-детски рассмеялась. - Верно,  он  и  меня  преследует,  я
слышала его прошлой ночью во сне. А нынче он снова  укачивает  меня,  словно
уносит куда-то ввысь.
     Помолчав немного, она воскликнула:
     - Вот они! По ту сторону лужайки, напротив нас.
     Процессия  направилась  по  длинной  аллее  справа,  затем,  обогнув  у
Бретонского креста лужайку, спустилась по  другой  аллее.  Это  продолжалось
более четверти часа. Теперь двойной ряд огней образовал длинные параллельные
линии, над которыми торжественно сиял яркий свет. Но прекраснее  всего  было
непрерывное движение  этой  огненной  змеи,  -  она  тихо  ползла,  медленно
разворачивая на темной земле свои золотые кольца, и казалось,  им  не  будет
конца. Несколько раз под напором  толпы  линии  ломались,  -  того  и  гляди
оборвутся, - но порядок быстро восстанавливался, и  огоньки  снова  начинали
медленно скользить вниз. На небе как будто стало меньше звезд. Млечный  путь
словно упал с  небес,  и  хоровод  светил,  разливая  небесно-голубой  свет,
продолжался на земле. В таинственном сиянии тысяч свечей, число которых  все
росло, здания и деревья принимали призрачный вид.
     Мари  подавила  вздох  восхищения;  она  не  находила  слов  и   только
повторяла:
     - Как красиво, боже мой, как красиво!.. Смотрите, Пьер, как красиво!
     Но сейчас, когда процессия проходила в нескольких шагах от них, это уже
не  казалось  ритмичным  шествием  звезд  в  воз,  душном  пространстве.   В
светящейся дымке можно было различить фигуры, иногда Пьер  и  Мари  узнавали
паломников, державших свечи. Первой они  увидели  Гривотту,  которая  хотела
участвовать в процессии, несмотря на поздний час, и уверяла,  что  чувствует
себя как нельзя лучше; она восторженно шла все той  же  танцующей  походкой,
вздрагивая от свежести ночи. Затем появились Виньероны  во  главе  с  отцом,
высоко державшим свечу, за ним шли г-жа Виньерон, г-жа  Шез,  устало  волоча
ноги, и измученный Гюстав, тяжело опиравшийся на костыль, -  воск  капал  на
его правую руку. Все способные передвигаться паломники  были  здесь  -  была
здесь и Элиза Руке с непокрытым  багровым  лицом;  она  прошла  как  видение
осужденной на вечные муки. Многие смеялись. Исцеленная в минувшем году  Софи
Куто шалила, играя со свечкой, как  с  палкой.  Одна  за  другой  проплывали
головы, особенно много было женщин  с  самыми  обыденными  лицами;  но  иные
поражали своей красотой; они появлялись на миг в фантастическом свете свечей
и тут же исчезали. Шествию не видно было конца; все новые  фигуры  выступали
из тьмы, среди них Пьер и Мари заметили скромную тень и, вероятно, не узнали
бы г-жи Маэ, если бы она не подняла  на  секунду  бледное,  залитое  слезами
лицо.
     - Посмотрите, - сказал Пьер Мари, - первые огни  процессии  подходят  к
площади Розер, а я уверен, что половина паломников находится еще у Грота.
     Мари устремила взгляд вверх. Налево  от  Базилики  она  увидела  другие
огни, которые все двигались и двигались и, казалось, никогда не остановятся.
     - Ах, - сказала она, - сколько неприкаянных душ! Не правда  ли,  каждый
такой огонек - это томящаяся душа, которая ищет спасения...
     Пьеру пришлось нагнуться, чтобы ее услышать, - так оглушительно звучали
сетования Бернадетты,  распеваемые  проходившими  мимо  паломниками.  Голоса
раздавались все  громче  и  громче,  строфы  перепутались,  каждый  участник
процессии неистовым голосом пел сам по себе, не слыша соседа.  Вокруг  глухо
шумела обезумевшая толпа, опьяненная верой. А назойливый припев: "Ave,  ave,
ave, Maria!", повторяясь, звучал все громче,  покрывая  весь  этот  страшный
шум.
     Пьера и Мари удивило внезапное появление г-на де Герсена.
     - Ах, дети мои! Я  не  хотел  задерживаться  наверху,  пришлось  дважды
пробираться через процессию,  чтобы  попасть  сюда...  Но  что  за  зрелище!
Несомненно, это самое лучшее, что я видел здесь до сих пор.
     Он стал описывать процессию, которую видел с Крестовой горы.
     - Представьте себе, дети мои, - внизу такое же небо, как вверху, но  на
нем сияет одно-единственное гигантское созвездие. Далеко в  темных  глубинах
движутся мириады светил, и весь этот поток света изображает дароносицу,  да,
да, настоящую  дароносицу;  подножием  ей  служат  ступени,  стеблем  -  две
параллельные аллеи, а облаткой - круглая лужайка, к  которой  они  сходятся:
как будто дароносица из горящего  золота,  пылающего  во  тьме,  рассыпалась
звездами. Это гигантское и величественное зрелище, и я, право,  никогда  еще
не видел ничего подобного!
     Он размахивал руками, его захватило волнение художника, он был вне себя
от восторга.
     - Папочка, - нежно сказала ему Мари, -  раз  ты  уже  вернулся,  иди-ка
спать. Сейчас около одиннадцати, а ты должен выехать в три часа утра.
     И она добавила, чтобы убедить отца:
     - Я так рада, что ты поедешь в эту экскурсию!.. Только  вернись  завтра
пораньше, потому что ты увидишь, увидишь...
     Она не решилась утверждать, что выздоровеет, но была в этом уверена.
     - Ты права, я пойду лягу, - ответил, успокоившись, г-н де Герсен. - Раз
Пьер с тобой, я спокоен.
     - Но я не хочу, чтобы Пьер проводил здесь ночь! - воскликнула  Мари.  -
Он только подвезет меня к Гроту, а потом пойдет следом за тобой... Мне никто
не нужен, любой санитар отвезет меня утром в больницу.
     Пьер помолчал.
     - Нет, нет, Мари, я останусь, - произнес он просто.  -  Я,  как  и  вы,
проведу ночь у Грота.
     Она открыла было рот, чтобы возразить, но Пьер сказал  это  так  мягко!
Она  почувствовала  в  его  словах  огромную  жажду  счастья   и   смолчала,
взволнованная до глубины души.
     - Ну, дети мои, договаривайтесь; я знаю, что  оба  вы  благоразумны,  -
проговорил отец. - Спокойной ночи, не беспокойтесь обо мне.
     Господин де Герсен крепко поцеловал дочь, пожал обе руки Пьеру и  ушел,
затерявшись в тесных рядах процессии. Ему пришлось снова ее пересечь.
     Мари и Пьер остались одни в тенистом уединенном уголке  под  деревьями;
Мари сидела в тележке, Пьер стоял  на  коленях  в  траве,  облокотившись  на
колесо. Шествие со свечами продолжалось, на площади Розер огни сплетались  в
настоящий хоровод.  Больше  всего  восхищало  Пьера  то,  что  от  дневного,
разгульного веселья не осталось как будто и следа. Казалось,  свежий  горный
ветер унес все запахи обильной пищи,  радость  воскресного  обжорства,  смел
горячую, зловонную пыль деревенского праздника, носившуюся над городом.  Над
паломниками раскинулось необъятное небо, усеянное чистыми звездами; от  Гава
исходила приятная свежесть, легкий ветерок доносил аромат полевых цветов.  В
глубокой ночной тиши жила бесконечная тайна, единственно материальными  были
лишь огни свечей, которые его  подруга  сравнивала  со  страждущими  душами,
искавшими   спасения.   Кругом   царил   изумительный   покой,   исполненный
безграничной надежды. С тех пор как Пьер  находился  здесь,  воспоминания  о
прошедшем дне - об этом обжорстве, бесстыдной торговле духовными предметами,
о  развращенном,  продажном  старом  городе,  обо  всем,  что  так   глубоко
оскорбляло аббата, - постепенно отлетели прочь, и сейчас он чувствовал  лишь
божественную прелесть дивной ночи, воскрешавшей все его существо.
     Мари, также проникнувшись бесконечной нежностью, проговорила:
     - Ах, как счастлива была бы Бланш, если б увидела все эти чудеса!
     Она подумала об оставшейся  в  Париже  сестре  -  учительнице,  которая
тяжелым трудом добывала для семьи хлеб, бегая по урокам. И  достаточно  было
коротенького слова "сестра", хотя она ни разу  не  говорила  о  ней  со  дня
приезда в Лурд, чтобы вызвать воспоминания о прошлом.
     Мари и Пьер, не сговариваясь, вновь пережили свое  детство,  совместные
игры в смежных садах, разделенных живой изгородью. Им вспомнилось  прощание,
тот день, когда он поступил в семинарию и она, обливаясь  горючими  слезами,
целовала его, поклявшись никогда не забывать. Прошли годы, и  они  оказались
разлученными навеки - он стал священником, она  была  прикована  болезнью  к
постели, без надежды стать когда-либо женщиной.  Вот  и  вся  их  история  -
пламенная любовь, о которой они долго не знали сами, а затем полный  разрыв,
будто они умерли друг для друга, несмотря на то, что  жили  бок  о  бок.  Им
вспомнилась мучительная борьба с  самими  собой,  споры,  его  сомнения,  ее
страстная вера, которая в конце концов победила; и вот они приехали в  Лурд,
оставив в  бедной  квартирке  старшую  сестру.  Зарабатывая  уроками,  Бланш
старалась придать их жилищу хоть какой-то уют. А сейчас они чувствовали себя
так хорошо вдвоем, во мраке восхитительной  ночи,  когда  на  земле  мерцало
столько же звезд, сколько и на небе.
     Мари до сих пор сохранила душу младенца, белоснежную,  как  говорил  ее
отец, самую прекрасную и чистую, какая только существует на  свете.  Болезнь
настигла девушку, когда ей едва исполнилось тринадцать лет, и время  как  бы
не коснулось ее. В двадцать три года ей все еще было тринадцать, она  так  и
осталась  ребенком,  целиком  уйдя  в  себя,  вся  во  власти  постигшей  ее
катастрофы. Об этом говорил ее опустошенный взгляд, отсутствующее  выражение
лица; казалось, ее преследует неотвязная мысль, и она неспособна думать ни о
чем ином. Как женщина, она остановилась  в  своем  развитии,  пробуждающаяся
страсть не шла у нее дальше поцелуев в щеку, как подобает разумной девушке.
     Единственный ее роман - прощание в слезах с другом - десять лет  жил  в
ее сердце. В течение бесконечных дней, которые она провела на своем скорбном
ложе, Мари неизменно мечтала лишь о том, что, будь она здорова, Пьер не стал
бы священником и жил бы  вместе  с  нею.  Она  никогда  не  читала  романов.
Благочестивые книги, которые ей приносили, поддерживали в  ней  восторженное
чувство безмерной любви. Даже звуки извне замирали у порога  ее  комнаты;  в
свое время, когда ее возили по всей Франции с одного курорта на другой,  она
смотрела на толпу, как лунатик, который ничего не видит  и  не  слышит,  вся
отдавшись неотступной  мысли  о  несчастье,  приостановившем  ее  физическое
развитие.  В  этом  крылась  причина  ее   чистоты   и   непорочности;   эта
очаровательная  больная  девушка  сохранила   в   сердце   лишь   отдаленное
воспоминание о своей неосознанной любви в тринадцать лет.
     Мари  захотелось  взять  руку  Пьера,  а  когда  в  темноте   их   руки
встретились, она крепко сжала его пальцы и задержала их в своей.  Ах,  какое
счастье! Никогда еще не  испытывала  она  такой  чистой,  такой  совершенной
радости, как сейчас, вдвоем с Пьером, вдали от людей, во властном очаровании
таинственной тиши. Вокруг них кружился звездный хоровод, убаюкивающее  пение
уносило их, словно на крыльях. Мари твердо знала, что исцелится на следующий
день, проведя пьянящую ночь возле Грота;  она  была  глубоко  убеждена,  что
святая дева снизойдет к ней, когда услышит ее мольбу с глазу на глаз. И  она
понимала, что хотел сказать Пьер, когда выразил желание также провести  ночь
у Грота. Не значило ли это, что  он  решил  сделать  последнюю  попытку,  на
коленях, как дитя, умолить всемогущую матерь вернуть ему утраченную веру.  И
сейчас им не нужно было говорить об этом; сплетя руки, они без слов понимали
друг друга. Они давали обещание молиться друг за друга, их желание исцеления
и обоюдного счастья было так горячо, что их души слились воедино, коснувшись
на  миг   глубин   любви,   которая   ведет   к   полному   самозабвению   и
самопожертвованию. Они испытывали неземное наслаждение.
     - Ах, - шептал  Пьер,  -  эта  голубая  ночь,  эта  безмерная  темнота,
скрывающая людское уродство, эта прохладная необъятная тишина! Как  хотелось
бы мне схоронить в ней свои сомнения...
     Голос его оборвался.
     - А розы, аромат роз... - тихо проговорила Мари. - Неужели  вы  его  не
чувствуете, мой друг? Где же они, почему вы их не видели?
     - Да, да, я чувствую запах роз, но их здесь нет. Я обыскал все вокруг и
наверное увидел бы их.
     - Как же вы можете  говорить,  что  здесь  нет  роз,  когда  в  воздухе
разливается их аромат? В иные минуты запах становится таким сильным,  что  я
теряю сознание от счастья, вдыхая его!..  Они,  несомненно,  где-то  тут,  у
самых наших ног, и их неисчислимое множество.
     - Нет, клянусь вам, я всюду искал их, здесь нет роз. Или они  невидимы,
или так пахнет трава, по которой мы ходим,  эти  высокие  деревья,  что  нас
окружают, или аромат их исходит от земли, от соседнего потока, от лесов,  от
гор.
     На минуту они умолкли. Потом Мари так же тихо сказала:
     - Как они дивно пахнут, Пьер!  Мне  кажется,  наши  сплетенные  руки  -
букет.
     - Да, они изумительно хорошо пахнут, а теперь аромат  исходит  от  вас,
Мари, как будто розы цветут в ваших волосах.
     Разговор их оборвался. Процессия все шла и шла,  яркие  язычки  пламени
непрерывной  цепью  появлялись  из-за  Базилики,  искрясь  в  темноте,   как
неиссякаемый источник. Гигантский  поток  огоньков  опоясывал  тьму  горящей
лентой. Н