паломники  и  больные,  скрестив  руки,
качаясь от тряски мчавшегося на всех парах поезда, а в  конце  вагона  спали
десять жалких паломниц, молодых и старых,  одинаково  некрасивых;  казалось,
сон сразил их, когда они кончали  петь  молитву,  и  они  так  и  заснули  с
раскрытыми ртами. И всем  этим  несчастным  людям,  измученным  пятью  днями
безумных надежд и бесконечных восторгов, предстояло вернуться на другой день
к суровой действительности.
     Теперь Пьер почувствовал себя как бы наедине с Мари.  Она  не  захотела
лечь на скамейку, говоря, что слишком долго, целых семь  лет,  пролежала,  а
Пьер предоставил свое место г-ну де Герсену, и  тот  от  самого  Бордо  спал
крепким сном младенца. Священник сел рядом с Мари. Его раздражал свет лампы,
он натянул занавеску, и они оказались в приятной прозрачной полутьме.  Поезд
мчался, должно быть, по  равнине:  он  скользил  в  ночи,  словно  летел  на
огромных крыльях. В открытое окно на Пьера и Мари веяло чудесной прохладой с
темных, необозримых полей, где не видно было даже огонька  далекой  деревни.
На миг Пьер повернулся к Мари и увидел, что она сидит с  закрытыми  глазами.
Но он угадал, что она не  спит,  наслаждаясь  покоем  среди  грохота  колес,
уносивших их на всех парах во тьму; и, как она, он  смежил  веки,  отдаваясь
мечте. Еще раз ему вспомнилось прошлое, домик в Нейи, поцелуй,  которым  они
обменялись у цветущей изгороди, под залитыми солнцем деревьями. Как это было
давно, но какой аромат сохранился у него от этих дней на  всю  жизнь!  Потом
Пьер с горечью вспомнил день, когда он стал  священником.  Мари  не  суждено
было стать женщиной, - он решил забыть, что он мужчина, и  это  должно  было
оказаться для них вечным несчастьем, потому что насмешница-природа  дала  ей
возможность стать супругой и матерью. О, если бы  у  него  хоть  сохранилась
вера - он нашел бы в ней утешение. Но все его попытки были тщетны: поездка в
Лурд, молитвы перед Гротом, надежда,  что  он  станет  верующим,  если  Мари
чудесно исцелится. Вера рухнула невозвратно, когда  выздоровление  оказалось
научно обоснованным.  И  вся  чистая  и  грустная  история  их  идиллических
отношений, вся их долгая, омытая слезами любовь прошла перед его  умственным
взором. Мари, угадав его печальную тайну, поехала в Лурд, чтобы  вымолить  у
бога чудо - его обращение. Когда они остались вдвоем под деревьями, овеянные
ароматом невидимых роз, во время процессии с факелами, они молились друг  за
друга, пламенно желая друг другу счастья. И даже  перед  Гротом  она  молила
святую деву забыть о ней, спасти  его,  если  богоматерь  может  добиться  у
своего сына только одной милости. А потом, выздоровев, вне себя от  любви  и
благодарности, поднявшись со своей тележкой по ступеням до  самой  Базилики,
она думала, что ее желание исполнилось, она крикнула ему о своем  счастье  -
ведь они спасены оба, оба! Ах, эта спасительная ложь,  рожденная  любовью  и
милосердием,  каким  бременем  она  лежала  на  его  сердце!  Тяжелая  плита
придавила Пьера в его добровольной могиле. Он вспомнил страшный  час,  когда
чуть не умер в тиши  Склепа,  вспомнил  свои  рыдания,  бунт  души,  желание
сохранить Мари для себя одного, обладать ею, вспомнил страсть, вспыхнувшую в
его пробудившейся плоти и постепенно утонувшую в потоке слез, вспомнил,  как
он, чтобы не убить в подруге иллюзии, уступил чувству братской жалости и дал
героическую клятву лгать ей. А теперь он жестоко страдал.
     Пьер вздрогнул. Хватит ли у него сил сдержать  клятву?  Когда  он  ждал
Мари на станции, он ловил себя на ревности к Гроту, на нетерпеливом  желании
скорее покинуть любимый ею Лурд, в смутной надежде, что она вернется к нему,
Пьеру. Не будь Пьер священником, он женился  бы  на  ней.  Какое  блаженство
отдаться ей всецело, взять ее всю, продлить свою жизнь в ребенке, который от
нее родится! Нет ничего выше обладания, ничего могущественнее  зарождающейся
жизни. Мечты его приняли другое направление, он увидел себя женатым,  и  это
наполнило его такой радостью, что он  задался  вопросом,  почему  эта  мечта
неосуществима. Мари наивна,  как  десятилетняя  девочка,  он  просветит  ее,
переделает ее духовный облик. Мари поймет, что выздоровлением,  которое  она
приписывает святой деве, она обязана единственной матери  -  бесстрастной  и
безмятежной природе. Но  вдруг  Пьер  почувствовал  священный  ужас,  в  нем
заговорило религиозное воспитание. Боже  мой!  Откуда  он  знает,  стоит  ли
людское счастье, каким он хочет ее наделить, святого неведения,  ее  детской
наивности? Как будет он упрекать себя  впоследствии,  если  не  принесет  ей
счастья! И какая драма - сбросить сутану, жениться  на  чудесно  исцеленной!
Разрушить ее веру, чтобы получить от нее согласие на такое святотатство!  Но
ведь в этом и заключается мужество, за это говорит разум, это жизнь, великое
и необходимое соединение подлинного мужчины с подлинной женщиной. Отчего  же
он не дерзает, господи!.. Глубокая печаль рассеяла его мечты.
     Поезд мчался словно на огромных крыльях, во всем спящем вагоне не спала
одна сестра Гиацинта. Мари, нагнувшись к Пьеру, тихо сказала:
     - Странно, мой друг, я страшно хочу спать и не могу уснуть!
     Потом она добавила улыбнувшись:
     - Я думаю о Париже.
     - Как о Париже?
     - Ну да, он ждет меня, я приеду... Ах, Париж,  ведь  я  его  совсем  не
знаю, а придется там жить!
     Сердце  Пьера  сжала  тоска.  Он  это  предвидел,  она  не  может   ему
принадлежать, ее возьмут  другие.  Лурд  ее  отдал,  но  Париж  отнимет.  Он
представил себе, как невинная девушка роковым образом превратится в женщину.
Как  быстро  созреет  эта  чистая,   оставшаяся   детски   нетронутой   душа
двадцатилетней девушки; которую болезнь держала  вдали  от  жизни,  даже  от
романов! Пьер видел  Мари  смеющейся,  здоровой,  всюду  бывающей,  со  всем
знакомящейся; она встретится с новыми людьми, наконец выйдет  замуж,  и  муж
завершит ее образование.
     - Значит, вы собираетесь веселиться в Париже?
     - Я? О друг  мой,  что  вы  говорите?..  Разве  мы  так  богаты,  чтобы
веселиться?.. Нет, я думаю о моей бедной сестре Бланш и задаю  себе  вопрос,
чем бы я могла заняться в Париже, чтобы ей немного помочь. Она такая добрая,
она так мучается, я хочу тоже зарабатывать на жизнь.
     Помолчав и видя, что молчит и он, Мари продолжала:
     - Когда-то я довольно прилично рисовала миниатюры. Помните,  я  сделала
папин портрет, очень похожий, все находили, что  он  хорош...  Ведь  вы  мне
поможете? Вы найдете мне заказчиков?
     Потом она заговорила о новой жизни, которая ждет ее. Она хочет отделать
свою  комнату,  обить  ее  кретоном  с  голубыми  цветочками  на  первые  же
заработанные деньги. Бланш рассказывала ей о больших  магазинах,  где  можно
дешево все  купить.  Как  весело  будет  ходить  с  Бланш;  ведь  с  детства
прикованная к постели, она ничего не знала, ничего не видела. Пьер,  на  миг
было успокоившийся, снова затосковал, почувствовав в ней жгучую жажду  жить,
все увидеть, все  узнать,  все  испробовать.  В  ней  пробуждалась  женщина,
которую он угадывал когда-то, которую обожал в веселой и  пылкой  девочке  с
пунцовыми губками, с глазами, как звезды,  молочным  цветом  лица,  золотыми
волосами, - девочке, так радовавшейся своему бытию.
     - О, я буду работать, работать! И вы правы, Пьер,  я  буду  веселиться,
ведь нет ничего дурного в веселье, верно?
     - Нет, конечно, нет, Мари.
     - В воскресенье мы поедем за город, о, далеко,  в  леса,  где  красивые
деревья.... Мы и в театр пойдем, если папа нас поведет.  Мне  говорили,  что
есть много хороших пьес... Но дело не в этом. Самое главное - гулять, ходить
по улицам, все видеть. Как я буду счастлива, как  весело  мне  будет!..  Как
хорошо жить, не правда ли, Пьер?
     - Да, да, Мари, хорошо.
     Смертельный холод пронизал Пьера, его снедало сожаление о том,  что  он
больше не мужчина. Почему не сказать ей правды, если она так возбуждает  его
своей раздражающей наивностью? Он взял бы ее, он бы ее покорил. Никогда  еще
в нем не происходило такой страшной борьбы. Минута - и у него  вырвались  бы
непоправимые слова.
     Но вдруг она произнесла тоном счастливого ребенка: -  О,  посмотрите-ка
на папу, он до того доволен, что спит - не добудишься.
     Действительно, напротив них на скамейке блаженно, словно в  собственной
постели, спал г-н де Герсен, казалось, даже не ощущая  непрерывных  толчков.
Впрочем, громыханье колес и  монотонная  качка,  как  видно,  усыпляли  весь
вагон.
     Всех морил сон, даже багаж, висевший под коптящими лампами,  как  будто
перестал качаться. Колеса  стучали  с  безостановочной  ритмичностью,  поезд
несся в неведомый мрак.  Только  время  от  времени,  когда  проезжали  мимо
станции  или  по  мосту,  шум  усиливался,  но  движение  тотчас  же   снова
становилось размеренным, убаюкивающим.
     Мари тихонько взяла руку Пьера.  Они  были  совсем  одни  среди  спящих
людей. Голубые глаза Мари заволокла печаль, которую она до сих пор скрывала.
     - Пьер, мой добрый друг, вы часто будете приходить к нам, не так ли?
     Он вздрогнул, почувствовав, как маленькая  ручка  сжала  его  руку.  Он
решил было высказаться откровенно, но сдержался и пробормотал:
     - Мари, я не всегда свободен, священник не может всюду бывать.
     - Священник, - повторила она, - да, да, священник, я понимаю...
     Тогда Мари заговорила. Она открыла Пьеру смертельную  тайну;  с  самого
отъезда у нее ныло от этого сердце. Она еще ближе склонилась к нему  и  тихо
сказала:
     - Слушайте, добрый друг мой, мне бесконечно грустно. Я делаю  вид,  что
довольна, но на самом деле мне очень тяжело... Вы солгали мне вчера.
     Он растерялся и не понял сперва.
     - Я солгал! Как?
     Ее  удерживал  стыд,  она  еще  колебалась,  надо  ли  касаться  тайны,
тяготеющей над чужой совестью. Но затем решилась.
     - Да, вы позволили мне поверить, будто исцелились вместе со мной, а это
неправда, Пьер, вы не обрели утраченной веры.
     Боже мой! Она знает. Это было новым горем, такой  катастрофой,  что  он
даже забыл про собственные мучения. Сперва он  хотел  упорствовать  в  своей
спасительной лжи.
     - Но уверяю вас, Мари! Откуда вам пришла в голову такая гадкая мысль?
     - О мой друг, молчите, сжальтесь! Меня очень огорчит,  если  вы  будете
продолжать лгать... Там, на вокзале, когда умер тот несчастный, аббат  Жюден
опустился на колени, помолился за упокой  этой  бунтарской  души.  И  я  все
поняла, все почувствовала, когда вы не встали на колени, - молитва не шла  у
вас с языка.
     - Право, Мари, уверяю вас...
     - Нет, нет, вы не стали молиться за умершего, вы  не  верите.  И  потом
другое, - я угадываю отчаяние, которое вы не можете скрыть, печаль  в  ваших
глазах, когда они встречаются с моими. Святая  дева  не  услышала  меня,  не
вернула вам веры, и я очень несчастна!
     Мари заплакала, горячая слеза упала на  руку  священника,  которую  она
продолжала держать. Это взволновало Пьера, он прекратил борьбу, признался и,
заплакав сам, сказал:
     - О Мари, я тоже очень, очень несчастен!
     На миг они умолкли; между ними разверзлась бездна  -  его  неверия,  ее
веры. Они никогда не будут больше тесно связаны друг с другом, их  приводила
в отчаяние окончательная невозможность сближения, раз  само  небо  разорвало
связывавшую их нить. И они плакали, сидя рядом.
     - А я-то, - горестно начала Мари, - я так молилась о вашем обращении, я
была так счастлива!.. Мне казалось, что ваша душа растворяется в моей  душе,
- так сладостно было исцелиться вместе! Я чувствовала в себе  столько  силы,
казалось, я переверну весь мир!
     Пьер не отвечал, он молча, безутешно плакал.
     - И вот я исцелилась, это огромное счастье я обрела  без  вас.  У  меня
сердце разрывается при мысли о вашем горе, о вашем одиночестве, когда сама я
так полна радости... Ах, как строга святая дева! Почему она не исцелила вашу
душу, исцелив мою плоть!
     Пьеру представлялся последний случай. Он должен  был  говорить,  должен
был наконец, просветить эту наивную девушку,  объяснить  ей,  что  чудес  не
бывает. И жизнь, вернув ей здоровье, завершила бы свое  дело,  бросив  их  в
объятия друг друга. Он тоже исцелился, ум его  отныне  рассуждал  здраво,  и
оплакивал он вовсе не утраченную веру, он плакал, потому что  потерял  Мари.
Но, помимо печали, в нем заговорила непреодолимая жалость. Нет, нет!  Он  не
станет смущать ее душу, он не отнимет  у  нее  веры,  которая,  быть  может,
когда-нибудь окажется  ее  единственной  поддержкой  среди  жизненных  бурь.
Нельзя требовать от детей и  от  женщин  горького  героизма  -  жить  только
разумом. У него не хватило сил, он даже думал, что не имеет  на  это  права.
Это казалось ему насилием, отвратительным убийством.  Он  ничего  не  сказал
Мари, лишь молча проливал жгучие слезы. Он подавит свою  любовь,  пожертвует
личным  счастьем,  чтобы  она  по-прежнему  осталась  наивной,  беспечной  и
радостной.
     - О Мари, как я несчастлив! На больших дорогах, на  каторге  нет  людей
несчастнее меня!.. О Мари, если бы вы знали, как я несчастлив!
     Мари растерялась, обняла Пьера дрожащими  руками,  хотела  утешить  его
своим братским объятием. В этот миг в ней проснулась  женщина,  которая  все
угадала, и она зарыдала при мысли о жестокости  божьих  и  людских  законов,
разлучавших их. Она никогда не думала о таких  вещах,  а  теперь  перед  нею
предстала жизнь, с ее страстями, борьбой и страданиями; она искала  ласковых
слов, какими могла бы умиротворить истерзанное сердце друга, и  только  тихо
повторяла:
     - Я знаю, знаю...
     И вдруг нашла, но, прежде чем сказать, тревожно оглянулась,  как  будто
то, что  она  хотела  ему  поведать,  могли  услышать  только  ангелы.  Все,
казалось, уснули еще крепче. Отец ее спал невинным сном младенца. Ни один из
паломников,  ни  один  из  больных,  убаюканных  уносившим  их  поездом,  не
шевелился. Даже разбитая усталостью сестра Гиацинта не удержалась и  смежила
веки, опустив в своем купе абажур лампы. Лишь неясные  тени,  едва  уловимые
образы вырисовывались в полумраке вагона, вихрем несшегося в ночную тьму. Но
Мари боялась даже тех неведомых темных полей, лесов и речек, что  бежали  по
обе стороны поезда. Вот  промелькнули  яркие  искры,  быть  может,  то  были
отдаленные копи, печальные лампы рабочих или больных, но тотчас же  глубокая
тьма, беспредельное темное безыменное море снова окутало все вокруг, и поезд
летел все дальше и дальше.
     Тогда Мари, целомудренно краснея, вся в слезах, приблизила губы  к  уху
Пьера.
     - Послушайте, мой друг... У меня  со  святой  девой  большая  тайна.  Я
поклялась ей никому об этом  не  говорить,  но  вы  так  несчастны,  вы  так
страдаете, что она мне простит, если я доверю вам  эту  тайну.  В  ту  ночь,
помните, что я в экстазе провела перед Гротом,  я  связала  себя  обетом,  я
обещала святой деве отдать ей в дар  мою  девственность,  если  она  исцелит
меня... Она меня исцелила, и я никогда, слышите, Пьер, никогда не  выйду  ни
за кого замуж.
     Ах! Какое неожиданное счастье! Пьеру казалось, что  роса  освежила  его
наболевшее сердце. Дивное очарование!  Она  никому  не  будет  принадлежать,
значит, будет немного принадлежать ему. Как она поняла его страдания,  какие
сумела найти слова, чтобы облегчить ему жизнь!
     Пьеру  хотелось,  в  свою  очередь,  найти  бесконечно  ласковые  слова
благодарности, обещать ей, что он будет принадлежать  ей  одной,  любить  ее
одну, как любит ее с детства, он хотел сказать ей, как она дорога  ему,  как
единственный ее поцелуй наполнил ароматом всю его жизнь!  Но  она  заставила
его молчать, боясь испортить это чистое настроение.
     - Нет, нет, мой друг! Не надо говорить. Это будет нехорошо... Я устала,
теперь я спокойно засну.
     Она доверчиво, как сестра, положила голову ему на  плечо  и  тотчас  же
уснула. Они вместе вкусили скорбную радость самоотречения, - теперь все было
кончено, оба принесли себя в жертву. Он проживет одиноким, никогда не узнает
женщины, никогда от него не родится живое существо. Ему оставалось утешаться
гордым сознанием скорбного величия,  которое  достается  на  долю  человека,
добровольно согласившегося на самоубийство и ставшего выше обыденного.
     Однако усталость взяла свое, веки его смежились, он уснул.  Голова  его
скользнула вниз, щека  коснулась  щеки  подруги,  тихо  спавшей,  прижавшись
головой к его плечу. Волосы их спутались,  локоны  Мари  распустились,  лицо
Пьера утонуло в ароматных золотых волнах ее волос. Очевидно, им снился  один
и тот же дивный сон, потому что их лица выражали  одинаковый  восторг.  Этот
чистый, невинный сон невольно бросил их в объятия друг друга, их теплые губы
сблизились, дыхание смешалось  -  они  были  словно  дети,  спящие  в  одной
колыбели. Такой была их брачная ночь, так  завершился  их  духовный  брак  в
сладостном забвении, в едва мелькнувшей мечте  о  мистическом  обладании,  а
вокруг, в этом безостановочно мчавшемся в темную ночь вагоне, царили  нищета
и страдания. Часы шли за часами, колеса  стучали,  на  крючках  раскачивался
багаж, усталые, надломленные физически люди возвращались из страны  чудес  к
будничному существованию.
     В пять часов, на восходе  солнца,  все  внезапно  проснулись;  поезд  с
грохотом  остановился  на  большой  станции,  слышались   оклики   служащих,
открывались дверцы вагонов, толкался народ. Приехали в  Пуатье.  Весь  вагон
вскочил на ноги, раздались восклицания, смех.
     Здесь сходила Софи Куто. Она расцеловалась на прощание с дамами, прошла
даже в купе, где ехала сестра Клер Дезанж - маленькая и  молчаливая,  сестра
Дезанж забилась в уголок, глаза ее  словно  хранили  какую-то  тайну.  Затем
девочка вернулась, взяла свой небольшой  узелок  и  весело  распрощалась  со
всеми, а особенно с сестрой Гиацинтой и г-жой де Жонкьер.
     - До  свидания,  сестра!  До  свидания,  сударыня!..  Спасибо  за  вашу
доброту.
     - Приезжайте в будущем году, дитя мое.
     - О сестра, конечно! Это мой долг.
     - Ведите себя хорошо, милая крошка, будьте здоровы, чтобы  святая  дева
гордилась вами.
     - Обязательно, сударыня, она была так добра, мне так нравится ездить  к
ней!
     Когда девочка вышла на платформу, все паломники в вагоне высунулись  из
окон, махали ей платками, что-то кричали; лица их сияли от счастья.
     - До будущего года! До будущего года!
     - Да, да, спасибо! До будущего года!
     Утреннюю  молитву  должны  были  прочесть  только  в  Шательро.   После
остановки в Пуатье, когда поезд снова двинулся в путь, г-н де Герсен, слегка
вздрогнув от утренней свежести, весело объявил,  что  изумительно  выспался,
несмотря на жесткую скамейку. Г-жа де Жонкьер также хорошо отдохнула, в  чем
очень нуждалась; но ей было немного стыдно перед сестрой Гиацинтой,  которая
одна ухаживала за Гривоттой; девушка дрожала от лихорадки,  страшный  кашель
снова сотрясал ее. Остальные паломники занялись туалетом;  десять  паломниц,
бедных и безобразных, с каким-то стыдливым беспокойством  завязывали  шейные
платки и ленты своих чепцов. Элиза Руке, с зеркалом  в  руках,  разглядывала
свой нос, рот, щеки, любуясь собой, считая, что она положительно похорошела.
     Глубокая жалость охватила Пьера и Мари, когда они  посмотрели  на  г-жу
Венсен; ничто не  могло  вывести  ее  из  состояния  отупения  -  ни  шумная
остановка в Пуатье, ни громкие голоса,  раздавшиеся  в  вагоне,  как  только
снова загрохотали колеса. Скрючившись на скамейке, она продолжала спать; ее,
видимо, мучили страшные сны. Крупные слезы лились у нее  из  закрытых  глаз,
она охватила подушку, которую  ей  насильно  сунули  под  голову,  и  крепко
прижала ее  к  груди.  Ее  бедные  материнские  руки,  так  долго  державшие
умирающую дочь, которую ей никогда больше не придется держать, наткнулись во
с