ательно выздоровев, Пьер  вернулся  к  своим  обязанностям  аббата
маленькой церкви в  Нейи.  Каждое  утро  он  служил  обедню.  Но  он  твердо
отказывался от каких бы то ни было повышений. Проходили месяцы, годы,  а  он
упорно оставался тем безвестным, скромным священником, какие  встречаются  в
небольших приходах, - они появляются и исчезают, выполнив свой долг.  Всякое
повышение в сане, казалось Пьеру, усугубило бы обман, было бы  воровством  в
отношении более достойных. Ему нередко  приходилось  отклонять  всевозможные
предложения, так  как  достоинства  его  не  могли  остаться  незамеченными;
архиепископ удивлялся его упорной скромности - ему хотелось  воспользоваться
силой, которая угадывалась в Пьере. Лишь иногда Пьер горько сожалел, что  не
приносит достаточной пользы; его  мучило  пламенное  желание  способствовать
какому-нибудь  великому  деянию,  умиротворению   на   земле,   спасению   и
благоденствию человечества. К  счастью,  днем  он  был  свободен  и  находил
утешение в исступленной работе: поглотив все книги из библиотеки отца,  Пьер
стал изучать его труды, а потом с жаром принялся за историю  народов,  желая
вникнуть в сущность социального и религиозного зла,  чтобы  узнать,  нет  ли
способов исцеления от него.
     Однажды утром, роясь в одном из больших  ящиков  книжного  шкафа,  Пьер
наткнулся на объемистую папку, содержавшую множество материалов  о  лурдских
чудесах. Там были копии допросов Бернадетты, судебные  протоколы,  донесения
полиции,  врачебные  свидетельства,  не  считая  интереснейшей   частной   и
секретной переписки. Пьера удивила находка, и он обратился за  разъяснениями
к  доктору  Шассеню,  который  вспомнил,  что  его  друг,   Мишель   Фроман,
действительно  как-то  заинтересовался  делом  ясновидящей  Бернадетты  и  с
увлечением изучал его; он сам, уроженец соседней с Лурдом деревни, добыл для
химика часть документов. Пьер, в свою очередь, целый  месяц  увлекался  этим
делом; его подкупал образ Бернадетты, девушки прямой и  чистой  сердцем,  но
все, что возникло впоследствии - варварский фетишизм, болезненное  суеверие,
преступная торговля таинствами, - глубоко возмущало его. При переживаемом им
душевном переломе эта история была словно создана для того,  чтобы  ускорить
крушение его веры. Но  она  возбудила  и  любопытство  Пьера,  он  хотел  бы
расследовать  это  дело,  установить  бесспорную  научную  истину,   оказать
незапятнанному  христианству  услугу,  избавив  его  от   ненужного   шлака,
засоряющего  эту  трогательную  детскую  сказку.   Однако   Пьеру   пришлось
отказаться от своего исследования - его остановила необходимость  поездки  в
Лурд, к Гроту, и величайшие трудности, связанные  с  получением  недостающих
сведений.  Но  у  него  сохранилась  нежность   к   очаровательному   образу
Бернадетты, и он всегда думал о ней с бесконечной жалостью.
     Шли дни, и одиночество  Пьера  становилось  все  более  полным.  Доктор
Шассень бросил клиентуру и уехал в Пиренеи в смертельной тревоге: он повез в
Котере больную жену, которая медленно угасала у него на глазах; с ним вместе
уехала  прелестная  дочь,  уже  взрослая  девушка.  С  этой  поры  опустелый
маленький дом в Нейи погрузился в мертвую тишину. У Пьера осталось лишь одно
развлечение - иногда он навещал де Герсенов, выехавших из соседнего  дома  и
поселившихся в тесной квартирке бедного квартала. И  воспоминание  о  первом
посещении их было так живо, что у Пьера сжималось сердце каждый раз, как  он
вспоминал свое волнение при виде печальной Мари.
     Пьер очнулся и, посмотрев на Мари, увидел ее такой, какой застал тогда:
она уже лежала в своем лубке, прикованная к этому гробу,  который  в  случае
необходимости можно было поставить на колеса. Девушка, такая жизнерадостная,
любившая движение и смех, теперь умирала от бездеятельности и неподвижности.
Единственно, что сохранилось в ней, - это волосы, покрывавшие ее  золотистым
плащом; но она так похудела, что казалась ребенком. А больше всего  надрывал
сердце ее пристальный, но отсутствующий взгляд, говоривший о забвении всего,
кроме ее тяжелой болезни.
     Мари заметила, что Пьер смотрит на нее, и чуть улыбнулась,  но  тут  же
застонала; и какой жалкой была улыбка бедной,  пораженной  недугом  девушки,
убежденной, что она не доживет до чуда! Пьер  был  потрясен;  он  никого  не
видел и не слышал, кроме нее, во всем этом переполненном страданиями вагоне,
словно все муки  сосредоточились  в  ней  одной,  в  медленном  умирании  ее
молодости, красоты, веселости.
     Не спуская глаз с Мари, Пьер снова вернулся к воспоминаниям о прошедших
днях; он вкушал часы горького и грустного очарования, которые пережил  подле
нее во время посещений маленькой, убогой квартирки. Г-н де Герсен  разорился
вконец,  мечтая  возродить  церковную  живопись,  раздражавшую   его   своей
посредственностью. Последние гроши его поглотил крах типографии,  печатавшей
цветные репродукции; рассеянный, неосмотрительный, полагаясь на бога,  вечно
носясь с ребяческими иллюзиями, он не замечал возраставшей нужды, не  видел,
что  старшая  дочь,  Бланш,  проявляет   чудеса   изобретательности,   чтобы
заработать на хлеб для своего маленького мирка - своих двух детей,  как  она
называла отца и сестру. Бланш давала уроки французского языка и музыки;  она
с утра до вечера, и в пыль и в  слякоть,  мерила  улицы  Парижа  и  находила
средства для постоянного ухода за Мари. А той нередко  овладевало  отчаяние,
она заливалась слезами, считая  себя  главной  виновницей  разорения  семьи,
которая столько лет тратилась  на  докторов  и  возила  ее  по  всевозможным
курортам - в Бурбуль, Экс, Ламалу, Анели. Теперь, через  десять  лет,  после
противоречивых диагнозов и лечений, врачи отказались от нее:  одни  считали,
что у нее разрыв связок,  другие  находили  опухоль,  третьи  констатировали
паралич; а так как она не допускала подробного осмотра, который возмущал  ее
девическую стыдливость, и даже не отвечала на некоторые вопросы,  то  каждый
из врачей оставался при своем мнении, считая ее неизлечимо больной. Впрочем,
сама больная надеялась только на божье милосердие -  с  тех  пор,  как  Мари
заболела, она стала еще более набожной.  Большим  огорчением  для  нее  была
невозможность ходить  в  церковь,  но  она  каждое  утро  читала  положенные
молитвы. Неподвижные ноги совсем омертвели, и порой она была так слаба,  что
сестре приходилось ее кормить.
     Пьер вспомнил один вечер. Лампы еще не зажигали; он сидел возле Мари  в
темноте, и вдруг она сказала, что хочет поехать в  Лурд,  она  уверена,  что
вернется оттуда исцеленной. Ему стало  не  по  себе;  забывшись,  он  назвал
безумием веру в такие ребяческие бредни. Пьер никогда не говорил  с  Мари  о
религии, отказавшись  не  только  быть  ее  духовником,  но  даже  разрешать
невинные сомнения набожной девушки. В нем говорили целомудрие и жалость,  ей
он не мог лгать, а с другой стороны, он  чувствовал  бы  себя  преступником,
если бы хоть немного омрачил огромную, чистую веру, в которой  Мари  черпала
силу, помогавшую ей переносить страдания. Вот почему он был недоволен  собой
за невольно вырвавшиеся слова и очень  смутился.  Вдруг  маленькая  холодная
ручка коснулась его  руки;  тихо,  ободренная  темнотой,  Мари  надломленным
голосом решилась открыть ему, что знает его тайну, - она  догадалась  о  его
несчастье, страшной муке  неверия,  непереносимой  для  священника.  Он  сам
невольно все поведал ей в их беседах, а она с интуицией  больного  человека,
дружески расположенного к нему, проникла в  самую  сокровенную  глубину  его
совести. Она страшно беспокоилась за него, она жалела его больше,  чем  себя
самое, сознавая томившую его смертельную муку. А когда  пораженный  Пьер  не
нашел ответа,  подтверждая  своим  молчанием  истину  ее  слов,  Мари  снова
заговорила о Лурде, добавив тихо, что хотела и  его  поручить  святой  деве,
умолить ее вернуть ему веру. С этого вечера Мари не переставала  говорить  о
Лурде, повторяя, что вернется оттуда исцеленной. Но ее останавливал вопрос о
деньгах, и она даже не решалась заговорить об этом  с  сестрой.  Прошло  два
месяца, Мари слабела с каждым днем; ее одолевали мечты, и взор ее  обращался
туда, к сиянию чудодейственного Грота.
     Для Пьера настали тяжелые дни. Сперва он наотрез отказался сопровождать
Мари. Потом решение  его  поколебалось,  он  подумал,  что  может  с  толком
использовать  время,  потраченное  на  путешествие,  и  собрать  сведения  о
Бернадетте, чей очаровательный образ жил в его сердце. Наконец  он  проникся
сладостным чувством, неосознанной надеждой, что,  быть  может,  Мари  права:
святая дева сжалится над  ним  и  вернет  ему  слепую  веру,  невинную  веру
ребенка, который любит не рассуждая. О, верить,  всей  душой  погрузиться  в
религию! Какое невероятное счастье! Он стремился к  вере  со  всею  радостью
молодости, со всею силой любви к матери, со жгучим  желанием  уйти  от  муки
знания, уснуть навеки в  божественном  неведении.  Какая  дивная  надежда  и
сколько малодушия в этом стремлении обратиться в ничто, отдаться  всецело  в
руки бога!
     Так у Пьера возникло желание сделать последнюю попытку.
     Через неделю вопрос о поездке в Лурд  был  решен.  Но  Пьер  потребовал
созвать консилиум, чтобы  узнать,  можно  ли  перевозить  Мари,  и  тут  ему
вспомнилась еще одна сцена, его упорно преследовали  некоторые  подробности,
тогда как другие уже стерлись из памяти.  Двое  врачей,  давно  пользовавших
больную, - один, констатировавший разрыв связок, другой  паралич,  явившийся
следствием поражения спинного мозга, - сошлись в мнении, что у Мари  паралич
и, возможно, некоторые  нарушения  со  стороны  связок;  все  симптомы  были
налицо,  случай  казался  им  настолько  ясным,  что  они,  не  задумываясь,
подписали  свидетельства  с  почти   одинаковым   диагнозом.   Они   считали
путешествие возможным, но крайне тяжелым для  больной.  Мнение  этих  врачей
заставило Пьера решиться, так как он  считал  их  очень  осторожными,  очень
добросовестными в своем желании выяснить истинное положение  вещей.  У  него
сохранилось смутное воспоминание  о  третьем  враче,  Боклере,  его  дальнем
родственнике, пытливом молодом человеке, но малоизвестном и слывшем чудаком.
Он долго смотрел на Мари,  интересовался  ее  родственниками  по  восходящей
линии, внимательно выслушал то,  что  ему  рассказали  о  г-не  де  Герсене,
архитекторе-изобретателе, преувеличенно  впечатлительном  и  бесхарактерном.
Затем он  измерил  зрительное  поле  больной,  незаметно,  путем  пальпации,
выяснил, что боль локализовалась в левом яичнике и что при нажиме  эта  боль
подступала к горлу  тяжелым  клубком,  который  душил  ее.  Он  не  придавал
никакого значения диагнозу своих коллег о параличе ног. И на  прямой  вопрос
воскликнул, что больную надо везти в Лурд, больная непременно исцелится, раз
она в этом уверена. Он говорил о Лурде вполне серьезно, - лишь бы была вера;
две его пациентки, очень верующие, которых он послал в прошлом году в  Лурд,
вернулись совершенно здоровыми. Он даже предсказал, как произойдет чудо: это
будет молниеносно, больная очнется после состояния сильнейшего  возбуждения,
и адская боль, которая мучит девушку, появившись в последний  раз,  исчезнет
вдруг. Но  врач  решительно  отказался  дать  письменное  свидетельство.  Он
расходился в мнении со своими коллегами, а они очень холодно отнеслись к его
молодому задору. Пьер  смутно  припоминал  отдельные  фразы  спора,  обрывки
высказываний Боклера на совещании врачей: вывих с легкими  разрывами  связок
вследствие падения  с  лошади,  затем  медленное  восстановление  пораженных
связок;  а  позже  возникли  уже  нервные  явления:  больная  под  действием
первоначального испуга не переставала думать о своем недуге, все ее внимание
сосредоточилось на пораженной точке, и  боль  стала  расти.  Только  сильный
толчок, какое-нибудь исключительное  потрясение  может  вывести  больную  из
этого состояния. Впрочем, он допускал  неправильный  обмен  веществ,  однако
вопрос этот был еще мало исследован, поэтому он  не  решался  высказаться  о
большом значении этого фактора. Но мысль, что болезнь Мари воображаемая, что
ужасные  страдания,  мучившие  ее,   были   следствием   давно   вылеченного
повреждения, показалась Пьеру  настолько  парадоксальной,  что  он  даже  не
придал  ей  значения  -  ведь  он  видел  девушку  умирающей,  он  видел  ее
безжизненные ноги. Его только радовало, что все три врача сошлись в  мнении,
допускавшем поездку  в  Лурд.  Достаточно  было  сознания,  что  Мари  может
поправиться, - и он готов был сопровождать ее на край света.
     Ах, в какой суматохе провел он последние дни в Париже!  Скоро  начнется
паломничество.   Пьеру   пришла   на   ум   мысль   просить   Попечительство
госпитализировать Мари, чтобы избежать лишних расходов. Затем  ему  пришлось
немало похлопотать, чтобы его самого  приняли  в  Попечительство  богородицы
всех скорбящих. Г-н де Герсен был в  восторге;  он  любил  природу  и  горел
желанием видеть Пиренеи; он ни о чем не заботился,  ничего  не  имел  против
того,  чтобы  молодой  священник  взял  на  себя  дорожные  расходы,  оплату
гостиницы на месте - словом, ухаживал бы за ним, как за  малым  ребенком;  а
когда Бланш в последнюю минуту сунула отцу луидор,  он  счел  себя  богачом.
Бедная, доблестная Бланш! Она скопила пятьдесят франков, пришлось взять  их,
иначе она бы обиделась: ей тоже хотелось хоть  чем-то  помочь  выздоровлению
сестры, а сопровождать ее  она  не  могла:  она  осталась  в  Париже,  чтобы
по-прежнему мерить его из конца в конец, бегая по урокам в то время, как  ее
родные будут преклонять колена в чудодейственном Гроте. Они уехали. И  поезд
все мчался и мчался вперед.
     На станции Шательро внезапный гул голосов встряхнул Пьера, оторвав  его
от мечтаний. Что случилось? Разве уже  приехали  в  Пуатье?  Но  был  только
полдень, и сестра Гиацинта возвестила чтение Angelus'a, состоящего  из  трех
троекратно повторяемых молитв богородице. Голоса  то  затихали,  то  звучали
вновь, начиная новое песнопение, изливаясь в длительной жалобе.  Еще  добрых
двадцать пять минут - и будет  получасовая  остановка  в  Пуатье;  это  хоть
немного облегчит страдания. Как было плохо, как ужасно качало  в  зловонном,
жарком вагоне! Сколько горя! Крупные слезы катились по  щекам  г-жи  Венсен,
глухие проклятия вырывались у г-на Сабатье,  обычно  такого  сдержанного,  а
брат Изидор, Гривотта и  г-жа  Ветю  казались  безжизненными,  бездыханными,
подобными  обломкам  корабля,  уносимым  волной.   Мари   молча   лежала   с
зажмуренными глазами и не хотела их открывать; ее преследовало, как призрак,
страшное лицо Элизы Руке с зияющей язвой, - оно казалось воплощением смерти.
И пока поезд, ускоряя ход, мчал под  грозовым  небом  по  пылающим  от  зноя
равнинам все это людское  торе,  среди  пассажиров  снова  началась  паника:
больной в углу перестал дышать, кто-то крикнул, что он кончается.

III

     Как только поезд остановился в Пуатье, сестра Гиацинта  заторопилась  к
выходу, проталкиваясь сквозь толпу поездной прислуги, открывавшей  двери,  и
паломников, спешивших покинуть вагон.
     - Подождите, подождите, - повторяла она. - Дайте мне пройти  первой,  я
должна посмотреть, неужели все кончено?
     Войдя в соседнее купе, она приподняла голову  больного  и,  увидев  его
смертельно бледное лицо  и  безжизненные  глаза,  подумала  сперва,  что  он
действительно умер; но он еще дышал.
     - Нет, нет, он дышит. Скорее, надо торопиться.
     И, обратившись ко второй сестре, которая была  на  этом  конце  вагона,
сказала:
     - Прошу вас, сестра Клер  Дезанж,  сбегайте  за  отцом  Массиасом,  он,
должно быть, в третьем или четвертом вагоне. Скажите ему, что  у  нас  здесь
тяжелобольной, пусть сейчас же несет святые дары.
     Не  ответив,  сестра  исчезла  в  толпе.  Она  была  небольшого  роста,
худенькая, с загадочным взглядом, кроткая и очень сдержанная, но чрезвычайно
деятельная.
     Пьер, молча следивший за этой сценой из своего купе, спросил:
     - Не пойти ли за доктором?
     - Конечно, я тоже об этом думала, - ответила  сестра  Гиацинта.  -  Ах,
господин аббат, не откажите в любезности, сходите за ним сами!
     Пьер как раз собирался пойти в вагон-буфет за бульоном для Мари.  Когда
прекратилась тряска, больной  стало  немного  легче,  она  открыла  глаза  и
попросила отца посадить ее. Ей очень хотелось хоть на минуту  спуститься  на
перрон, чтобы глотнуть свежего воздуха. Но она чувствовала, что такая прось-
ба обременительна, слишком было бы трудно внести ее обратно.
     Господин де Герсен, позавтракав в вагоне как и большинство паломников и
больных,  закурил  папиросу  возле  открытой  двери,  а   Пьер   побежал   к
вагону-буфету, где находился дежурный врач с аптечкой.
     Несколько больных остались в вагоне - нечего было и думать  куда-то  их
выносить. Гривотта задыхалась и  бредила,  из-за  нее  задержалась  г-жа  де
Жонкьер, которая условилась встретиться в буфете со своей дочерью Раймондой,
г-жой Вольмар и г-жой Дезаньо, чтобы вместе позавтракать.  Как  же  оставить
эту несчастную, почти умирающую больную одну,  на  жесткой  скамейке?  Марта
также не двинулась с  места  и  продолжала  сидеть  возле  брата;  миссионер
тихонько стонал. Прикованный к своему месту,  г-н  Сабатье  ждал  жену,  она
пошла  купить  ему   винограду.   Остальные   пассажиры,   те,   что   могли
передвигаться, толкались, торопясь хоть на миг выйти из кошмарного вагона  и
размять ноги, онемевшие за семь часов пути. Г-жа Маэ тотчас же отошла в сто-
ронку, стремясь спрятать от людей свое горе. Г-жа Ветю, отупевшая от боли, с
усилием прошла несколько шагов и упала на скамью на самом солнце - она  даже
не чувствовала его обжигающих лучей; а Элиза  Руке,  которую  мучила  жажда,
искала, закрывшись черным платком, где бы напиться свежей воды. Г-жа  Венсен
медленно прогуливалась с Розой на руках; она пыталась улыбаться и как  могла
развлекала дочь, показывая ей ярко раскрашенные картинки, а девочка серьезно
смотрела на них невидящими глазами.
     Пьер с  большим  трудом  пробивал  себе  дорогу  в  толпе,  запрудившей
платформу. Трудно представить  себе  этот  живой  поток  калек  и  здоровых,
которых поезд выбросил  на  перрон;  свыше  восьмисот  человек  волновались,
суетились, куда-то бежали, задыхались. Каждый вагон выгрузил  столько  горя,
сколько может  вместиться  в  целом  походном  госпитале;  сумма  страданий,
которые перевозил этот страшный белый поезд,  была  невероятной;  недаром  в
пути о нем создавались легенды, исполненные ужаса. Немощные, еле живые  люди
кое-как тащились по платформе,  некоторых  несли  на  носилках,  там  и  сям
стояли, сбившись в кучу, группы  людей.  Вокруг  была  толчея,  люди  громко
перекликались, без памяти  спеша  в  буфет  и  к  стойкам,  где  продавались
напитки.  Каждый  торопился  по  своим  делам.  Эта  получасовая  остановка,
единственная по дороге в Лурд, была такой короткой! И только сияющая белизна
одежды деловито мелькавших сестер Общины успения  -  их  белоснежные  чепцы,
нагрудники и  передники  -  вносила  разнообразие  в  море  черных  сутан  и
поношенного платья неопределенного цвета,  в  которое  был  одет  весь  этот
бедный люд.
     Когда Пьер наконец подошел к вагону-буфету,  находившемуся  в  середине
поезда, толпа людей уже осаждала  вход.  Там  стояла  маленькая  керосиновая
плита и целая батарея кухонной посуды. Бульон из концентратов подогревался в
жестяных котелках; тут же выстроились литровые банки  сгущенного  молока,  -
его разводили и употребляли по мере надобности.  Другие  запасы  -  печенье,
шоколад, фрукты - лежали в шкафу. Сестра Сен-Франсуа, работавшая  в  буфете,
женщина лет сорока пяти, низенькая и полная, с добрым свежим  лицом,  теряла
голову от множества протянутых к ней жадных