рно  сопротивлялись
возвращению в  Лурд  праха  всеми  любимой  Бернадетты,  опасаясь  возможной
конкуренции Гроту. Можно ли себе представить; большую угрозу? Монументальный
памятник  на  кладбище,  процессии  паломников,  больных,   прикладывающихся
лихорадочно к мрамору, чудеса в атмосфере священной веры! Да, конкуренции не
избежать, и она будет  гибельна  для  Грота,  ибо  благоговейное  поклонение
переместится, а вместе с ним и чудеса. И при этом больше  всего  преподобных
отцов пугала необходимость дележа, боязнь, что деньги утекут в другое место,
если городское управление, наученное горьким опытом, сумеет  извлечь  пользу
из могилы Бернадетты.
     Преподобным отцам даже приписывали чрезвычайно  коварный  план.  У  них
было якобы тайное намерение сохранить для собственных целей тело Бернадетты,
которое сестры Невера взялись просто приберечь для них в своей  часовне.  Но
святые отцы решили обождать; они  хотели  привезти  останки  в  Лурд,  когда
приток паломников начнет убывать. На что сейчас эта торжественная церемония,
когда народ и так валит валом; а вот когда необычайная популярность лурдской
богоматери  пойдет  на  спад,  как  все  на  этом  свете,  тогда  шумное   и
торжественное возвращение праха  Бернадетты  снова  пробудит  уснувшую  было
веру- весь христианский мир увидит,  что  избранница  покоится  в  священной
земле, где по ее мановению  совершилось  столько  чудес.  И  на  мраморе  ее
гробницы, перед Гротом или на хорах Базилики, снова возобновятся чудеса.
     - Можете искать сколько угодно, - продолжал доктор Шассень, - вы  нигде
в Лурде не найдете официально выставленного портрета  Бернадетты.  В  лавках
продают ее фотографии, но ни  в  одном  святилище  нет  ее  портрета...  Это
система, в этом забвении чувствуется то же беспокойство, которое  привело  в
запустение печальную комнату, где мы сейчас находимся. Они так боятся, чтобы
не  возник  культ  ее  могилы,  так   боятся,   что   толпы   потекут   сюда
прикладываться, если на камине будут зажжены две свечи  или  поставлены  два
букета роз. Какой вышел бы скандал, какое волнение  объяло  бы  души  ловких
коммерсантов, орудующих в Гроте, если  бы  какая-нибудь  разбитая  параличом
женщина внезапно встала с криком, что она исцелилась; как они испугались  бы
за свою монополию. Они хозяева и хотят остаться хозяевами, не теряя ни гроша
прибыли, извлекаемой из великолепного предприятия, которым они  завладели  и
доходами с которого пользуются. Но все же они дрожат, да,  дрожат,  опасаясь
памяти той, которая первой взялась за это дело,  памяти  маленькой  девочки,
ставшей великой после смерти, девочки, чье огромное  наследие  распаляет  их
такой жадностью, что, отправив ее в Невер, они не смеют перевезти в Лурд  ее
останки, скрытые, как в тюрьме, под плитой монастырского храма!
     Ах, сколь достойна жалости судьба несчастного создания, отторгнутого от
живых, чей труп и то подвергся изгнанию! Как жалел Пьер это бедное существо,
словно  рожденное  для  страдания  при  жизни  и  после  смерти!  Даже  если
допустить, что чья-то настойчивая воля и не подвергала  Бернадетту  изгнанию
до самой  могилы,  все  же,  по  странному  стечению  обстоятельств,  некто,
обеспокоенный  огромным  влиянием,  которое  она  могла  приобрести,  всегда
ревниво старался держать ее в  отдалении!  Она  оставалась  в  глазах  Пьера
избранницей и мученицей; и если он не мог стать верующим, если история  этой
несчастной  довершила  крушение  его  религиозного  чувства,  все   же   она
взволновала его, открыв ему новый культ, единственно приемлемый для  него  -
культ жизни и людского страдания.
     - Вот, мой друг, откуда берется  вера!  -  воскликнул  доктор  Шассень,
прежде чем уйти. - Посмотрите на эту  темную  дыру  и  вспомните  сверкающий
Грот, блистательную Базилику, новый город,  с  его  особым  мирком,  людские
толпы, стекающиеся сюда отовсюду! Да если бы Бернадетта оказалась всего лишь
сумасшедшей, истеричкой, чем тогда можно было бы  объяснить  все  это?  Как,
неужели мечта какой-то безумной могла бы так всколыхнуть целые народы?  Нет,
нет! Только божественным дуновением и можно объяснить все эти чудеса.
     Пьер хотел было ответить. Да,  верно,  какое-то  дуновение  носилось  в
воздухе, но это было рыдание, исторгнутое  страданием,  непреодолимая  жажда
упиться безграничной надеждой.  Если  достаточно  было  сновидения  больного
ребенка, чтобы привлечь толпы людей, чтобы посыпались миллионы и вырос новый
город, значит  это  сновидение  хоть  немного  утоляло  голод  обездоленного
человечества, его ненасытную потребность в обмане и утешении! Очевидно,  оно
приоткрыло завесу над неведомым в  благоприятный  исторический  момент,  при
благоприятных социальных условиях, и люди  ринулись  очертя  голову  в  этот
неведомый мир. О! Найти прибежище в тайне, раз действительность так жестока,
поверить в чудо, раз неумолимая природа так несправедлива! Но как бы  вы  ни
пытались свести  неведомое  к  догматам,  как  бы  ни  стремились  создавать
религии, по существу, всякая вера зиждется на страдании, в основе ее -  крик
жизни, требующей здоровья, радости, счастья для всех если не на земле, то  в
ином мире. К чему верить в догматы? Разве недостаточно плакать и любить?
     И все же Пьер  не  стал  спорить.  Он  удержался  от  ответа,  готового
сорваться с его губ, убежденный, что вечная потребность в сверхъестественном
будет  поддерживать   в   несчастном   человечестве   вечную   веру.   Чудо,
достоверность которого нельзя даже  установить,  -  это  хлеб  насущный  для
потерявшего  надежду  человечества.  К  тому  же  Пьер  дал  себе  слово  из
милосердия никого не огорчать своими сомнениями.
     - И сколько здесь чудесного, правда? - настойчиво повторял доктор.
     - Несомненно, - ответил наконец Пьер. - В этой бедной и темной комнатке
разыгралась  настоящая  человеческая  драма.  Здесь   действовали   какие-то
неведомые силы.
     Они постояли молча еще несколько минут,  оглядели  стены  и  закоптелый
потолок, последний раз взглянули на узкий зеленеющий двор. Безысходную тоску
навевала эта  грязная  комната  с  паутиной  по  углам,  заваленная  старыми
бочками, ненужными инструментами, всяким мусором, гнившим в  куче  на  полу.
Они повернулись и, не сказав ни слова, медленно  вышли;  печаль  сдавила  им
горло.
     Только на улице доктор Шассень пришел в себя. Он вздрогнул и,  прибавив
шагу, сказал:
     - Это еще не  конец,  друг  мой,  идемте...  Сейчас  мы  увидим  другую
величайшую несправедливость.
     Он говорил об аббате Пейрамале и его  церкви.  Доктор  Шассень  и  Пьер
перешли площадь Порш и свернули в улицу Сен-Пьер, на что потребовалось всего
несколько минут.  Они  снова  заговорили  о  преподобных  отцах  Грота  и  о
беспощадной  войне,  объявленной  бывшему  лурдскому   кюре   отцом   Сампе.
Побежденный кюре скончался, испытав всю  горечь  поражения;  убив  его,  эти
святоши доконали и недостроенную им церковь, так и стоявшую без крыши, ничем
не защищенную от  дождей  и  непогоды.  Сколько  возвышенных  мечтаний  было
связано у аббата с этой церковью в последние годы его жизни! С той поры, как
у него отняли Грот, изгнав из святилища лурдской богоматери,  созданного  им
вместе с Бернадеттой, эта церковь  стала  его  местью,  его  протестом,  его
славой, домом божьим, где в священных одеждах он должен  был  торжествовать,
откуда он повел бы (несметные толпы,  чтобы  выполнить  завет  святой  девы.
Человек, по натуре властный,  пастырь,  строитель  храмов,  он  в  радостном
нетерпении торопил с работами, проявляя при этом  беспечность  увлекающегося
человека, который, не думая о долгах, тратит деньги без счета, только бы  на
лесах было как можно больше рабочих. На его глазах церковь росла,  он  видел
ее уже законченной - прекрасным летним утром  она  так  и  засияет  в  лучах
восходящего солнца.
     Этот образ, постоянно вызываемый к жизни аббатом, придавал ему мужества
в борьбе, хотя он уже  чувствовал  мертвую  хватку  опутывавшей  его  глухой
вражды. Его церковь, возвышавшаяся над обширной площадью, выступила  наконец
из лесов во всем своем грандиозном величии. Аббат выбрал романский стиль, он
хотел, чтобы церковь была огромная и очень  простая,  с  нефом  в  девяносто
метров длиной и шпилем высотой в сто сорок метров. Она сияла в его мечтах на
ярком солнце, освобожденная от лесов, свежая, юная, с широким фундаментом из
камня, уложенного ровными рядами. И он грезил, как будет ходить вокруг  нее,
восхищенный  ее   наготой,   ее   девственной   непорочностью,   исполненной
необычайной чистоты, без единого лепного украшения, которые  только  излишне
отяжеляют стиль. Кровли нефа, бокового придела и свода алтаря  выступали  на
одинаковой высоте над карнизом строгого рисунка.  Окна  боковых  приделов  и
нефа были украшены также лишь резным орнаментом. Аббат останавливался  перед
большими расписными оконницами бокового придела со сверкающими розетками, он
обходил здание кругом, огибал круглый боковой придел и  прилегающие  к  нему
ризницы  с  двумя  рядами  маленьких  окон,  потом  возвращался  и  не   мог
наглядеться на величественные пропорции,  строгие  линии  огромного  здания,
вырисовывавшегося на фоне голубого неба, на кровли,  на  все  это  строение,
прочность которого бросала вызов векам. Но когда  аббат  Пейрамаль  закрывал
глаза,  перед  его  восхищенным  взором  вставали  прежде  всего   фасад   и
колокольня; внизу - портал с  тремя  пролетами:  правым  и  левым,  каменные
кровли которых служили террасами, и центральным, над которым взмывала  ввысь
колокольня. И тут колонны, поддерживавшие своды арок, были украшены  наверху
простым орнаментом. Между двумя высокими просветами нефа,  у  самого  конька
крыши, стояла под сводом статуя лурдской богоматери. Над ней, на колокольне,
были  еще  просветы,  прикрытые  свежевыкрашенными  деревянными  щитами,   -
резонаторий для колоколов. Контрфорсы на четырех углах суживались  кверху  и
отличались необычайной  легкостью,  как  и  шпиль,  смелый  каменный  шпиль,
окруженный четырьмя колоколенками, уходящими в самое небо, также украшенными
коньками. И аббату, набожному пастырю, представлялось, что душа его уносится
вместе с этим шпилем ввысь, к самому богу,  свидетельствуя  в  веках  о  его
вере. В другой  раз  его  захватило  иное  видение.  Взору  его  представала
внутренность церкви в  день  первой  торжественной  мессы,  которую  он  там
отслужит. Витражи сверкают, словно драгоценные камни, двенадцать  часовен  в
боковых приделах сияют огнями свечей. Он стоит у главного алтаря из  мрамора
и золота, четырнадцать колонн из цельного пиренейского мрамора  -  роскошные
дары, присланные со всех концов христианского  мира,  -  поддерживают  своды
нефа, а громогласные звуки  органов  наполняют  храм  радостным  ликованием.
Толпа верующих стоит на коленях на плитах  пола,  против  хоров,  окруженных
легкой, как кружево, прелестной решеткой  из  резного  дерева.  Кафедра  для
проповедника, царственный подарок одной  светской  дамы,  шедевр  искусства,
сделана из цельного дуба. Высеченные  из  камня  купели  -  работа  крупного
художника. На стенах - мастерски выполненные  картины;  кресты,  дароносицы,
драгоценные кадильницы, священные одежды, сияющие словно  солнце,  наполняют
шкафы ризницы. Какая чудесная мечта - быть верховным  жрецом  такого  храма,
благословлять народ, стекающийся сюда со всей земли, в  то  время  как  звон
колоколов возвещает Гроту и Базилике, что здесь, в старом Лурде, у них  есть
соперница, торжествующая сестра, где также поют славу богу. Пройдя несколько
шагов по улице Сен-Пьера, доктор Шассень и его спутник свернули в  маленькую
улочку Ланжель.
     - Мы пришли, - сказал доктор.
     Пьер осмотрелся, но не увидел церкви. Кругом были только жалкие лачуги,
целый  квартал  бедного  предместья,  загроможденный  облезлыми  строениями.
Наконец он заметил в тупике часть старого полусгнившего забора, который  еще
окружал  обширное  четырехугольное  пространство  между  улицами   Сен-Пьер,
Баньер, Ланжель и Садовой.
     - Надо повернуть налево, -  сказал  доктор  и  вошел  в  узкий  проход,
заваленный мусором. - Вот мы и пришли!
     И  взору  их  внезапно  предстали  жалкие  развалины  во   всей   своей
неприглядности.
     Мощный остов нефа и боковых приделов, а  также  своды  были  еще  целы:
стены повсюду поднимались до самой кровли.  Казалось,  это  самая  настоящая
церковь, по которой можно побродить в свое удовольствие, и все там на месте.
Только  подняв  глаза,   вы   видели   небо:   недоставало   крыши,   внутрь
беспрепятственно лил дождь, свободно гулял ветер. Скоро уже пятнадцать  лет,
как прекратились работы, но все оставалось в том виде, в каком было  брошено
последним каменщиком. Первое, что поражало взгляд, -  это  десять  колонн  в
нефе и четыре колонны на хорах - чудесные колонны из  цельного  пиренейского
мрамора, обшитые досками во избежание порчи.  Основания  и  капители  колонн
были еще без лепных украшений. Эти одинокие  колонны  в  деревянной  обшивке
производили грустное впечатление. Печаль исходила также  и  от  пустоты,  от
травы, пробивавшейся сквозь щели в полу и в боковых приделах нефа, - жесткой
кладбищенской  травы,  в  которой  жившие  по  соседству  женщины  проложили
дорожки. Они устроили здесь прачечную  и  стирали  свое  нищенское  белье  -
грубые  простыни,  рваные  сорочки,  детские  пеленки  как  раз  сушились  в
последних лучах солнца, проникавшего сюда  через  большие,  зияющие  пролеты
окон.
     Медленно, в полном молчании Пьер и доктор Шассень обошли здание внутри.
Двенадцать часовен в боковых приделах представляли собой  как  бы  отдельные
комнатки, полные щебня и мусора. Пол на хорах был цементированный, очевидно,
чтобы уберечь от сырости склеп; к  сожалению,  своды  осели  и  образовалось
углубление, которое вчерашняя гроза залила водой, превратив его в  маленькое
озерцо. Впрочем, эта часть церкви пострадала гораздо меньше, ни один  камень
не был  сдвинут  с  места;  большие  центральные  розетки  над  трифориумом,
казалось, только и ждали, чтобы в них вставили  стекла,  а  толстые  брусья,
перекрещивающиеся над остовами стен, наводили на мысль, что их  чуть  ли  не
завтра начнут настилать кровельным железом. Но только когда  Пьер  и  доктор
Шассень вышли, чтобы осмотреть фасад, им бросилась в глаза грустная картина,
которую являли собой эти развалины.  Снаружи  здание  выглядело  значительно
менее законченным, построен был только портик с  тремя  входами;  пятнадцати
лет оказалось достаточно, чтобы разрушить скульптуру, колонки и орнамент,  и
разрушение это производило странное впечатление - как будто камень подточили
слезы. Сердце сжималось при виде незавершенной постройки,  превратившейся  в
руины. Не начав существовать,  она  уже  раскрошилась!  Сколько  безысходной
печали было в неподвижном колоссе, поросшем травою забвения!
     Пьер и доктор Шассень снова вошли в неф, и там их опять охватила грусть
при виде храма, загубленного в самом своем  зародыше.  На  обширном  пустыре
вокруг здания валялись полусгнившие доски  лесов,  которые  пришлось  снять,
чтобы они не обрушились на прохожих; в высокой траве  лежали  обломки  арок,
доски с гнездами для балок, пучки старых веревок, истлевших от сырости.  Был
тут и остов лебедки, похожий на виселицу, ручки от лопат,  сломанные  тачки,
разбросанные в беспорядке  среди  забытых  здесь  материалов  и  зеленоватых
штабелей  кирпича,  замшелых,  поросших  вьюнком.  Местами  из-под   крапивы
выступали рельсы подъездной железной дороги, а в  углу  ржавела  опрокинутая
вагонетка. Среди этого кладбища  всякого  лома  особенно  тоскливо  выглядел
брошенный в  сарае  локомобиль;  пятнадцать  лет  стоял  он  там,  остывший,
недвижимый. Сарай развалился, сквозь дыры в крыше дождь поливал  в  непогоду
выведенную из  строя  машину;  кусок  приводного  ремня  свисал  с  лебедки,
опутывая ее гигантской паутиной. И все эти остатки металлических  сооружений
тоже разрушались, покрылись плесенью, этой растительностью старости,  желтые
пятна которой превращали их в подобие древних орудий,  источенных  временем.
Мертвый, застывший локомобиль с погасшею топкой был душой  строительства,  и
она отлетела, так и не дождавшись, чтобы чье-то большое  милосердное  сердце
пробралось   сюда   сквозь   шиповник   и   тернии   и   разбудило    спящую
красавицу-церковь от тяжелого сна разрушения.
     Наконец доктор Шассень заговорил:
     - И подумать только, что каких-нибудь пятидесяти тысяч франков было  бы
достаточно, чтобы избежать такой катастрофы! Эта сумма позволила бы возвести
крышу, здание было бы спасено, а там можно было бы  и  подождать...  Но  они
хотели убить храм, как убили человека.
     Рукою он указал вдаль, на святых отцов Грота, которых избегал  называть
по имени:
     - А ведь они ежегодно получают девятьсот тысяч франков дохода!  Но  они
предпочитают посылать подарки в Рим - надо  же  поддерживать  могущественные
связи...
     Доктор Шассень невольно снова начал возмущаться врагами кюре Пейрамаля.
Вся эта история вызывала в нем священный гнев против несправедливости.  Стоя
перед жалкими развалинами, он  вспомнил  энтузиаста-кюре,  который,  целиком
отдавшись постройке своей церкви, залез в долги и тратил деньги не считая; а
в  это  время  отец  Сампе  настороженно  пользовался  каждой  его  ошибкой,
дискредитировал его в глазах епископа,  пресекал  приток  даяний  и  наконец
остановил работы. А затем,  после  смерти  аббата,  потерпевшего  поражение,
начались бесконечные процессы,  длившиеся  целых  пятнадцать  лет,  и  время
окончательно разрушило дело рук кюре  Пейрамаля.  Теперь  церковь  пришла  в
такое состояние, а долг возрос до такой цифры, что ни о каком  строительстве
не могло быть и речи! Медленное умирание камней приходило к концу.
     Локомобиль  в  развалившемся  сарае,  ничем  не  защищенный  от  дождя,
изъеденный мхом, казалось, готов был рассыпаться от малейшего прикосновения.
     - Я знаю, они празднуют победу,  теперь  им  никто  больше  не  мешает.
Этого-то они и хотели, они стремились стать хозяевами, захватить в свои руки
власть и деньги... Страх перед конкуренцией побудил их  устранить  из  Лурда
даже религиозные  ордена,  пытавшиеся  здесь  обосноваться.  К  отцам  Грота
обращались  иезуиты,  доминиканцы,  бенедиктинцы,  капуцины,  кармелиты,  но
святые отцы всегда ухитрялись им отказывать. Они  мирятся  лишь  с  женскими
монастырями, им нужно стадо... Им принадлежит весь город, они содержат здесь
лавки и торгуют богом оптом и в розницу!
     Доктор Шассень медленно зашагал среди обломков нефа  и  широким  жестом
указал на царившее кругом запустение.
     - Посмотрите на эту страшную картину... А там, на площадь  Розер  и  на
Базилику, они затратили свыше трех миллионов.
     Внезапно,  как  и  в  холодной,  темной   комнате   Бернадетты,   Пьеру
представилась Базилика во всем своем  торжествующем  великолепии.  Не  здесь
осуществлялась  мечта  кюре  Пейрамаля,  не  здесь   совершались   требы   и
благословлялся коленопреклоненный народ под  ликующие  звуки  органов.  Пьер
видел Базилику,  сотрясаемую  перезвоном  колоколов,  гудящую  от  безмерной
радости людей, дождавшихся  чуда,  Базилику,  сверкающую  огнями,  увешанную
хоругвями, лампадами, золотыми и серебряными сердцами, с причтом  в  золотых
облачениях, с дароносицей, подобной  золотому  светилу.  Базилика  горела  в
лучах заходящего солнца, касаясь шпилем неба,  и  стены  ее  содрогались  от
миллионов молитв. А эта церковь, умершая,  не  успев  родиться,  церковь,  в
которой   приказом   епископа   запрещались   торжественные    богослужения,
рассыпалась прахом,  и  ветер  свободно  гулял  по  ней.  Ливни  подтачивали
понемногу камни, большие мухи жужжали в крапиве, разросшейся в нефе, и никто
из верующих не приходил сюда; только несколько живших  по  соседству  женщ