возлюбленного
брата, - он пришел сюда, чтобы его послушать. Подагра давала  себя  знать  с
утра, и нужно было большое мужество, чтобы стоять  да  еще  улыбаться.  Отец
Фуркад радовался  возрастающему  энтузиазму  толпы,  он  предвидел  чудесные
исцеления во славу Марии и Иисуса.
     Отец Массиас, взойдя на кафедру, заговорил не сразу.  Он  был  высокий,
худой и бледный, с лицом аскета,  которое  еще.  больше  удлиняла  выцветшая
борода. Глаза его  горели,  большой  рот  приоткрылся,  готовясь  извергнуть
полные страстной мольбы слова.
     - Господи, спаси нас, мы погибаем!
     И взволнованная толпа лихорадочно повторила:
     - Господи, спаси нас, мы погибаем!
     Он раскрыл объятия, пламенные  слова  вырывались  из  его  уст,  словно
исторгнутые его горящим сердцем:
     - Господи, если ты захочешь, то исцелишь меня!
     - Господи, если ты захочешь, то исцелишь меня!
     - Господи, я недостоин, чтобы ты вошел в дом мой, но скажи лишь  слово,
и я исцелюсь!
     - Господи, я недостоин, чтобы ты вошел в дом мой, но скажи лишь  слово,
и я исцелюсь!
     Сестра миссионера, брата Изидора, тихонько заговорила с г-жой  Сабатье,
возле которой она сидела. Они познакомились в больнице;  страдание  сблизило
их, и прислуга непринужденно рассказывала барыне  о  своем  беспокойстве  за
брата: ведь она прекрасно видела,  что  он  едва  дышит.  Святой  деве  надо
поторопиться, если она хочет его исцелить. Еще чудо, что его  живым  довезли
до Грота.
     Марта не плакала, по простоте души она покорилась судьбе. Но на  сердце
у нее была такая тяжесть, что слова не шли у нее  с  языка.  Ей  вспомнилось
прошлое, и она, с трудом преодолевая привычку  к  молчанию,  излила  наконец
все, что было у нее на душе.
     - Нас было четырнадцать человек,  мы  жили  в  Сен-Жакю,  близ  Ванн...
Изидор, несмотря на высокий рост, всегда был  хилым;  с  ним  занимался  наш
кюре, который устроил его в школу для бедных... Старшие братья  забрали  наш
участок земля, а я решила наняться на место. Да, вот уже пять лет, как  одна
дама увезла меня с собой в Париж... Ах, сколько в жизни горя, сколько горя!
     - Вы правы, голубушка, -  ответила  г-жа  Сабатье,  взглянув  на  мужа,
который истово повторял каждое слово отца Массиаса.
     - Месяц тому назад, - продолжала Марта, - я узнала, что Изидор вернулся
совсем больным из жарких стран, куда ездил миссионером...  И  вот,  когда  я
пошла с ним повидаться, он мне сказал, что умрет, если не попадет в Лурд, но
это для него невозможно, потому  что  ему  не  с  кем  ехать...  Я  накопила
восемьдесят франков и, бросив место,  приехала  с  ним  сюда...  Видите  ли,
сударыня, я люблю его за то, что в детстве он  приносил  мне  из  сада  кюре
смородину, а другие братья меня били.
     Марта снова замолчала; лицо ее вспухло от горя, но глаза,  покрасневшие
от бессонных ночей, были сухи. Она бессвязно лепетала:
     - Посмотрите на него, сударыня! Какая жалость!..  Боже  мой,  какой  он
худой, поглядите на его подбородок, лицо...
     Действительно, зрелище было грустное. Лицо у  брата  Изидора,  покрытое
предсмертным потом, было желтое, землистое.
     Из-под одеяла виднелись только  сложенные  руки  да  лицо,  обрамленное
редкими волосами; и если восковые руки были, как  у  покойника,  если  черты
узкого лица были неподвижны, то глаза жили и  горели  неизъяснимой  любовью,
преображая его, придавая ему сходство с умирающим, распятым Христом.  Низкий
лоб недалекого, покорного судьбе крестьянина представлял резкий  контраст  с
величественной красотой этой  человеческой  маски,  на  которую  смерть  уже
наложила печать, маски, просветленной страданием в последний свой час. В нем
еле теплилась жизнь, но взгляд его излучал свет.
     С тех пор как его принесли сюда, брат Изидор не спускал глаз со  статуи
святой девы, для него больше ничего не существовало. Он  не  видел  огромной
толпы,  не  слышал  неистовых  криков  священников,  приводивших  в   трепет
возбужденных  людей.  Лишь  глаза  его  продолжали  жить,   горя   безмерной
нежностью, и они были устремлены на святую деву, от которой  им  не  суждено
было  оторваться.  Глаза  эти  впивались  в  нее  с  единственным   желанием
исчезнуть,  угаснуть,  слившись  с  ней.  На  секунду  он   приоткрыл   рот,
неизъяснимое блаженство разлилось по его лицу, и он остался  недвижим,  лишь
широко раскрытые глаза пристально глядели на белую статую.
     Прошло несколько минут. Марта почувствовала, как ледяной холод пронизал
ее до корней волос.
     - Посмотрите, сударыня, посмотрите!
     Испуганная г-жа Сабатье притворилась, будто не понимает ее.
     - Что, голубушка?
     - Посмотрите на моего брата!.. Он больше не шевелится. Он раскрыл рот и
больше не шевелится.
     И вдруг обеим стало страшно, они поняли, что он умер. Он скончался  без
предсмертного хрипа, без вздоха, как будто жизнь ушла из его  больших  глаз,
исполненных любви, горящих  страстью.  Он  умер,  глядя  на  святую  деву  с
несравненной нежностью, и даже мертвый продолжал глядеть на нее.
     - Постарайтесь закрыть ему глаза, - шепнула г-жа Сабатье,  -  тогда  мы
узнаем наверное.
     Марта поднялась и, нагнувшись, чтобы  ее  не  видели,  стала  дрожащими
пальцами закрывать брату глаза. Но они снова открывались и упорно глядели на
статую святой девы. Он умер, и Марте пришлось оставить глаза его  открытыми,
словно погруженными в вечный экстаз.
     - Ах, все кончено, все кончено, сударыня, - пробормотала она.
     Две слезы скатились по щекам Марты из-под тяжелых век, а  г-жа  Сабатье
схватила ее за руку, чтобы  заставить  замолчать.  Соседи  стали  шептаться,
забеспокоились. Что было делать? Нельзя вынести тело в такой толчее во время
молитв, не вызвав переполоха.  Лучше  всего  оставить  его  тут  в  ожидании
благоприятного момента. Покойник никому не мешал и, казалось, был таким  же,
что и десять минут назад, - его пламенные глаза как будто жили и  взывали  к
божественной любви святой девы.
     Только несколько человек из ближайших соседей знали о случившемся.  Г-н
Сабатье испуганно спросил жену взглядом и, получив  немой  ответ,  продолжал
молиться, бледнея при мысли о таинственной силе, посылающей смерть, когда ее
молят о жизни. Виньероны, необыкновенно любопытные, шептались,  словно  речь
шла об уличном происшествии, несчастном случае, о котором рассказывал иногда
отец, придя из министерства, и  которое  весь  вечер  занимало  семью.  Г-жа
Жуссер обернулась, шепнула два слова на ухо г-ну Дьелафе, но оба  тотчас  же
снова вернулись к горестному  созерцанию  своей  дорогой  больной,  а  аббат
Жюден, которому Виньерон успел шепнуть о  случившемся,  встал  на  колени  и
начал тихим голосом, взволнованно читать заупокойные молитвы. Разве  не  был
святым этот миссионер, страдавший от смертельной язвы на  боку,  вернувшийся
из стран с убийственным климатом, чтобы умереть  здесь,  у  ног  улыбающейся
святой девы? Г-жа Маэ стала молить о такой же спокойной смерти, если бог  не
захочет вернуть ей мужа.
     Но тут голос отца Массиаса  зазвучал  еще  громче,  со  страшной  силой
отчаяния, и оборвался рыданием:
     - Иисус, сын Давидов, я гибну, спаси меня! И толпа  зарыдала  вслед  за
ним:
     - Иисус, сын Давидов, я гибну, спаси меня!
     Раз за разом мольба становилась все громче, толпа все  громче  взывала,
изливая безысходное человеческое горе:
     - Иисус, сын Давидов, сжалься над немощными чадами своими!
     - Иисус, сын Давидов, сжалься над немощными чадами своими!
     - Иисус, сын Давидов, исцели их, и да живут они!
     - Иисус, сын Давидов, исцели  их,  и  да  живут  они!  Толпа  дошла  до
исступления. Отец  Фуркад,  стоя  у  подножия  кафедры,  подхваченный  общим
безумием, воздел руки и завопил громовым голосом, как будто хотел  принудить
бога сжалиться над людьми. Возбуждение росло; казалось,  вихрь  склонил  все
головы и несся дальше  и  дальше,  коснувшись  даже  просто  любопытствующих
молодых женщин, сидевших под зонтиками вдоль парапета Гава, - они смертельно
побледнели.  Жалкое  человечество  взывало  из  бездны  страданий  к   небу,
отказывалось умирать, хотело силой заставить бога создать вечную жизнь.  Ах,
жизнь, жизнь! Все эти несчастные, эти  умирающие,  прибывшие  бог  весть  из
каких далеких мест, преодолевая все препятствия, жаждали одного: жить, вечно
жить! О боже, какова бы ни была наша нищета, каковы бы  ни  были  мучения  -
исцели нас, сделай так, чтобы мы снова начали жить и  страдать.  Как  бы  ни
были мы несчастны, мы хотим существовать. Мы  не  просим  у  тебя  неба,  мы
жаждем жить "а земле и как можно дольше не покидать ее, - мы бы  никогда  ее
не покинули, если на то будет милость твоя.  И  даже  если  мы  молим  не  о
физическом, а о моральном исцелении, о счастье, которого жаждем всей  душой,
- дай нам счастья и здоровья, мы хотим жить, жить!
     Безумный вопль, истошный вопль  отца  Массиаса,  обращенный  к  небу  и
подхваченный всеми этими людьми, исторгал слезы.
     - О боже, сын Давидов, исцели наших больных!
     - О боже, сын Давидов, исцели наших больных!
     Берто дважды бросался к канатам, чтобы исступленная  толпа  не  порвала
их. Барон Сюир, которого давили со всех сторон, в отчаянии  простирал  руки,
моля о помощи,  ибо  Грот  был  взят  приступом,  словно  в  него  ворвалось
топочущее стадо,  бросившееся  напролом.  Тщетно  Жерар,  оставив  Раймонду,
пытался водворить порядок и пропускать через калитму по десять человек.  Его
оттерли, смели с  пути.  Возбужденные,  взволнованные  люди  бурным  потоком
врывались туда, где пылали свечи, бросали букеты и письма, прикладывались  к
камню, лоснившемуся от прикосновения миллионов пламенных уст. Ничто не могло
остановить этой разнузданной силы страстей.
     В эту минуту Жерар, прижатый к решетке, услышал разговор двух стиснутых
толпой крестьянок,  потрясенных  зрелищем  всех  этих  лежавших  перед  ними
больных. Одну из них поразило бледное лицо  брата  Изидора  с  неестественно
широко раскрытыми глазами, устремленными на святую деву. Она  перекрестилась
и проговорила в набожном восторге:
     - Посмотри-ка на этого, как он молится от всего сердца и как глядит  на
лурдскую богоматерь!
     А другая ответила:
     - Конечно, она его исцелит, он такой красивый!
     Покойник,  пристально  смотрящий  на  богоматерь  из   своего   небытия
взглядом, полным любви и веры, трогал сердца всех и являл собой поучительный
пример для толпы, развернувшейся в бесконечном шествии,

III

     Во время  процессии,  которая  должна  была  начаться  в  четыре  часа,
дароносицу предстояло нести добрейшему аббату Жюдену. С тех пор  как  святая
дева исцелила его от болезни глаз -  чудо,  о  котором  католические  газеты
трубили до сих пор, - он стал одной из знаменитостей Лурда, его выдвигали на
первое место и были к нему чрезвычайно предупредительны.
     В половине четвертого аббат Жюден поднялся и хотел выйти из  Грота.  Но
его испугало необычайное  скопление  народа,  он  опасался,  что  не  успеет
вернуться ко времени, даже если и проберется сквозь толпу.  К  счастью,  его
выручил Берто.
     - Господин кюре, - обратился он к священнику, - и не думайте идти через
Розер, вы застрянете по дороге. Лучше всего подняться тропинками... Идите за
мной, я пойду вперед.
     Работая локтями, Берто пробился сквозь плотную массу людей  и  проложил
дорогу священнику, который рассыпался в благодарностях:
     - Вы очень любезны... Я сам виноват, я запоздал... Но, бог мой! Как  же
мы пройдем сейчас крестным ходом?
     Крестный ход очень  беспокоил  Берто.  И  в  обычные-то  дни  процессия
вызывала в (участниках безумную экзальтацию, и  Берто  принимал  специальные
меры, чтобы все сошло благополучно; но что делать с этой толпой  в  тридцать
тысяч человек, находящейся уже сейчас на грани религиозного  помешательства?
Поэтому он воспользовался случаем и дал несколько разумных советов.
     - Я вас очень прошу, господин кюре, скажите священникам, чтобы они  шли
не спеша, но без интервалов, один  за  другим...  И  особенно  пусть  крепче
держат хоругви, иначе их опрокинут... А вы, господин кюре, последите,  чтобы
люди, приставленные к  балдахину,  были  посильнее,  стяните  пелену  вокруг
дароносицы и не бойтесь держать ее обеими руками как можно крепче.
     Немного напуганный этими советами, кюре усиленно благодарил Берто:
     - Обязательно, обязательно... вы очень любезны... Ах, сударь, как я вам
благодарен за то, что вы помогли мне выбраться из толпы!
     Он поспешил к  Базилике,  поднимаясь  извилистой  тропинкой  по  склону
холма, а его спутник спустился обратно и занял свой наблюдательный пост.
     В  это  же  время  Пьер,  который  вез  тележку   Мари,   наткнулся   с
противоположной стороны площади Розер на непроницаемую стену людей. Служанка
гостиницы разбудила его в три часа, и он отправился за девушкой в  больницу.
Спешить было некуда, оставалось достаточно времени, чтобы до крестного  хода
пройти к Гроту. Но эта огромная толпа, эта сплошная  стена  народа,  которую
ему предстояло пробить, внушала Пьеру некоторое беспокойство. Ему ни за  что
не пройти с тележкой, если люди не посторонятся.
     - Пожалуйста, сударыня, прошу вас!.. Вы видите, я везу большую.
     Но дамы не двигались с места,  словно  загипнотизированные  видневшимся
вдали пылающим Гротом; они становились на цыпочки, чтобы ничего не упустить.
Впрочем, в эту минуту молитвы так гремели, что  никто  и  не  слышал  голоса
молодого священника.
     - Посторонитесь, сударь, дайте мне пройти... Послушайте! Уступите место
больной.
     Но мужчины, как  и  женщины,  стояли  точно  вкопанные  и  не  отрывали
зачарованного взгляда от Грота.
     Мари безмятежно улыбалась, не замечая препятствий, уверенная, что ничто
в мире не помешает ее исцелению. Однако, когда Пьер нашел лазейку и смешался
с колыхающейся толпой, положение осложнилось. Хрупкую тележку толкали во все
стороны, она едва не опрокидывалась на каждом шагу. Приходилось  то  и  дело
останавливаться, ждать, умолять людей уступить дорогу. Никогда еще  Пьер  не
испытывал такого страха перед толпой. Она не угрожала,  была  простодушна  и
пассивна, точно стадо баранов, но в ней чувствовалось  опасное  возбуждение,
особое состояние, которое пугало Пьера. И, несмотря на его любовь к сирым  и
убогим, некрасивые лица, обыденные, потные  физиономии,  зловонное  дыхание,
поношенная одежда, от  которой  пахло  нищетой,  отталкивали  его,  вызывали
тошноту.
     - Послушайте, сударыня, послушайте, господа, посторонитесь, пожалуйста,
пропустите больную!
     Тонущая в этом огромном живом море, колеблемая во все стороны,  тележка
еле продвигалась вперед. На секунду она совсем исчезла из глаз, но тотчас же
снова появилась. Наконец Пьер и  Мари  добрались  до  бассейна.  Изможденная
болезнью, такая хорошенькая девушка возбуждала живейшее сочувствие  у  всех,
кто оказывался на  ее  пути.  Когда,  уступая  настояниям  священника,  люди
расступались  и  оборачивались,  их  умиляло   худенькое   личико   больной,
обрамленное пышными белокурыми  волосами.  Раздавались  возгласы  участия  и
восхищения. Ах, бедняжка! Ну разве не жестоко в ее  годы  так  страдать?  Да
будет  милостива  к  ней  святая  дева!  Других  трогал  экстаз,  в  котором
находилась Мари, ее раскрытые навстречу надежде  светлые  глаза.  Перед  ней
разверзлось небо, она, несомненно,  будет  исцелена.  Маленькая  тележка,  с
трудом пробивавшая себе дорогу, словно оставляла  за  собой  след  братского
милосердия и восхищения.
     Пьер, в отчаянии, совсем выбился из сил, но тут к нему на помощь пришли
санитары, старавшиеся освободить проход для процессии; они сдерживали натиск
толпы с помощью натянутых канатов, стоя по указанию Берто на расстоянии двух
метров друг от друга. Теперь  Пьер  без  задержек  покатил  тележку  Мари  и
наконец привез ее в огороженное для больных пространство; там он остановился
напротив Грота, с левой стороны. Напор толпы с каждой минутой возрастал, так
что пробиться сквозь  нее  не  было  возможности.  Это  тяжелое  путешествие
оставило у Пьера впечатление, будто он пересек океан; у него ныли все кости,
словно от непрестанной борьбы с волнами.
     От самой больницы до Грота Мари  не  разомкнула  уст.  Но  сейчас  Пьер
понял, что она хочет о чем-то спросить, и нагнулся к ней.
     - А отец здесь? Он уже вернулся из экскурсии?  Пришлось  ответить,  что
г-на де Герсена нет, он, вероятно,
     задержался не по своей вине. Тогда Мари с улыбкой заметила:
     - Милый папа, как он будет рад, когда увидит меня исцеленной!
     Пьер взволнованно смотрел на нее. Он никогда еще не  видел  Мари  такой
прелестной, несмотря на медленное  разрушение,  сопровождавшее  ее  болезнь.
Золотые волосы накрывали ее словно плащом. Мари грезила, вся во власти своей
неотвязней мечты, усугубленной страданием; ее худенькое  личико  с  тонкими,
застывшими в своей неподвижности чертами, казалось, только и ждало встряски,
которая вызвала бы пробуждение. Это очаровательное существо, эта девушка,  в
двадцать три года  оставшаяся  четырнадцатилетним  ребенком  по  воле  злого
случая, задержавшего ее развитие  и  помешавшего  ей  стать  женщиной,  была
наконец подготовлена к шоку - этому чуду, которое должно было  пробудить  ее
от спячки и поставить на ноги. Экстаз, в  котором  она  пребывала  с  самого
утра, продолжал сиять на ее лице, она сложила руки  и  точно  отделилась  от
земли, увидев образ святой девы. Мари стала горячо молиться.
     Для Пьера это был час волнующих переживаний. Священник чувствовал,  что
драма его жизни подходит к развязке и если вера не вернется к  нему  в  этот
критический момент, то уже не вернется никогда. У него  не  было  ни  дурных
мыслей, ни протеста, он тоже искренне желал, чтобы  им  обоим  суждено  было
исцелиться. О! Поверить, увидев ее исцеленной, спастись вместе  с  нею!  Ему
хотелось молиться так же жарко, как молилась она. Но, помимо его воли, мысли
Пьера отвлекала безбрежная толпа,  и  ему  трудно  было  в  ней  затеряться,
исчезнуть, обратиться в листок, который кружится в лесу с другими  листьями.
Он не мог отказать себе в желании приглядеться к  этим  людям,  поразмыслить
над их судьбами. Он знал,  что  в  течение  четырех  дней  они  пребывали  в
состояний крайней экзальтации, под действием непрерывного внушения:  длинная
дорога,  волнение,  вызванное  сменой  впечатлений,  дни,   проведенные   (у
сверкающего Грота, бессонные ночи, невыносимые страдания, от которых спасала
только  иллюзия;  затем  бесконечные  молитвы,   песнопения,   литании   без
передышки. Место отца Массиаса  занял  на  кафедре  черный  худощавый  аббат
маленького роста; он взывал к Марии и Иисусу резким,  точно  хлопанье  бича,
голосом. Отец Массиас и отец Фуркад стояли у подножия кафедры, а вопли толпы
становились все громче и неслись вверх, к сияющему солнцу. Экзальтация дошла
до предела - то был час, когда совершались чудеса.
     Вдруг разбитая параличом женщина встала и, подняв костыль,  направилась
к Гроту; и этот костыль,  реющий,  как  знамя,  над  зыбкой  толпой,  вызвал
восторженные крики верующих. Чудес  ждали  в  полной  уверенности,  что  они
произойдут, и в неисчислимом количестве.  Их  видели  воочию,  предсказывали
лихорадочными голосами. Еще одна исцеленная! И еще! И еще! Глухая  услышала,
немая заговорила, чахоточная воскресла! Как, чахоточная? Конечно,  ведь  это
самое обыденное дело! Никто ничему не удивлялся, и никого  бы  не  поразило,
если  бы  отрезанная  нога  выросла  на  старом  месте.   Чудо   становилось
естественным, обычным, даже банальным, так  как  распространялось  на  всех.
Самые  невероятные  истории  казались  совершенно  обычными   разгоряченному
воображению этих людей; у них была своя логика, и они знали, чего  им  ждать
от святой девы. Надо было слышать, какие  распространялись  слухи,  с  какой
невозмутимостью, с какой верой