вдруг увидел г-на де Герсена
и Мари: они спокойно стояли под навесом,  разговаривая  с  аббатом  Жюденом.
Пьер поспешил подойти к ним - он так о них беспокоился!
     - Что вы делали? Я уже потерял надежду увидеть вас.
     - Как что мы делали? - миролюбиво ответил г-н де  Герсетс.  -  Вы  ведь
знаете, что мы были в Гроте...  Там  один  священник  говорил  замечательную
проповедь. Мы и сейчас были бы там, если б я не вспомнил  об  отъезде...  Мы
даже наняли извозчика, как обещали вам...
     Он посмотрел на станционные часы.
     - Да и спешить-то некуда! Поезд отправится не раньше чем через четверть
часа.
     Это было верно, и Мари улыбнулась счастливой улыбкой.
     - Ах, Пьер, если бы вы знали, сколько радости доставило мне  последнее,
посещение святой девы! Она улыбнулась мне, и я почувствовала в себе  столько
жизненных сил... Право, это было дивное прощание, не надо нас бранить, Пьер!
     Он улыбнулся: ему стало немного неловко за свое волнение.  Неужели  ему
так хотелось быть подальше от Лурда? Или он боялся, что Грот удержит Мари  и
она не вернется? А теперь, когда она была здесь, он даже сам удивился своему
спокойствию.
     Пьер все же посоветовал г-ну де Герсену и Мари войти  в  вагон;  в  это
время он заметил приближавшегося к ним доктора Шассеня.
     - А, дорогой доктор! Я поджидал вас. Я был бы так огорчен, если бы  мне
пришлось уехать, не простившись с вами!
     Старый врач, взволнованный до глубины души, перебил его:
     - Да, да, я задержался. Всего десять минут тому назад я по дороге  сюда
разговорился с этим оригиналом командором. Он  насмехался  над  больными,  -
вот, мол, едут умирать к себе домой, когда с этого, по его мнению, следовало
бы начать. Вдруг он упал  на  моих  глазах:  с  ним  случился  третий  удар,
которого он ждал...
     - Ох,  господи...  -  пробормотал  слышавший  все  аббат  Жюден.  -  Он
богохульствовал, и вот бог покарал его.
     Господин де Герсен и Мари взволнованно слушали Шассеня.
     - Я велел отнести его под навес товарной станции, - продолжал доктор. -
Это конец, я ничем не могу помочь ему, он не проживет и четверти  часа...  Я
подумал, что ему сейчас куда нужнее священник, и пошел сюда. Господин  кюре,
вы его знали, пойдемте со мной. Нельзя, чтобы христианин умер без  покаяния.
Быть может, он смягчится, осознает сваи ошибки и примирится с богом.
     Аббат Жюден тотчас же отправился с доктором Шассенем;  г-н  де  Герсен,
заинтересованный этой драмой, потащил за  ними  следом  Пьера  и  Мари.  Все
пятеро вошли под навес товарной станции; в каких-нибудь  двадцати  шагах  от
них шумела толпа, которая и не подозревала, что рядом умирает человек.
     Там, в уединенном углу, между двумя мешками с овсом, на тюфяке,  взятом
из запасов общины, лежал командор. Он был одет в свой неизменный  сюртук,  с
широкой красной ленточкой в петлице, и кто-то, бережно подняв  его  палку  с
серебряным набалдашником, положил ее на пол рядом с ним.
     Аббат Жюден наклонился к нему.
     - Мой бедный друг, вы узнаете нас? Вы нас слышите?
     Одни глаза жили у умирающего, они сверкали упрямой  энергией.  На  этот
раз удар поразил правую сторону, очевидно, командор лишился речи. Все же  он
пробормотал несколько бессвязных слов, из которых окружающие поняли, что  он
хочет умереть здесь, хочет, чтобы его не трогали и не докучали ему.
     У него не было в Лурде родных, никто не знал ни его  прошлого,  ни  его
семьи; три года он прожил, занимая скромную должность на вокзале, и был этим
вполне удовлетворен. И вот наконец исполнилось его  страстное,  единственное
желание - уйти в  небытие,  уснуть  навеки.  В  глазах  его  была  подлинная
радость.
     - Нет ли у вас какого-нибудь желания? - продолжал  аббат  Жюден.  -  Не
можем ли мы быть вам чем-нибудь полезны? Нет, нет, ему хорошо, он доволен  -
отвечали его глаза. В течение трех лет он вставал каждое  утро  с  надеждой,
что вечером будет лежать на кладбище. Когда сияло солнце, он обычно говорил:
"Вот бы в такой день умереть!"  -  И  смерть,  освобождавшая  его  от  этого
ужасного существования, была желанной.
     Доктор Шассень с горечью повторил старому  священнику,  умолявшему  его
попытаться помочь умирающему:
     - Я ничего не могу сделать, наука бессильна... Он обречен.
     В этот момент под навес забрела восьмидесятилетняя  старуха  паломница;
она заблудилась, не зная, куда  идти.  Хромая,  горбатая,  пораженная  всеми
старческими недугами, она опиралась на палку, а на ремне, перекинутом  через
плечо, у нее висел бидон с лурдской водой,  с  помощью  которой  она  хотела
продлить свою ужасную старость. На миг старушка растерялась; она  посмотрела
на умирающего, и вдруг вместо  старческого  слабоумия  в  мутных  глазах  ее
мелькнула мудрая доброта, братское чувство дряхлого, страждущего существа  к
такому же страдальцу, и она подошла ближе. Дрожащими руками она взяла  бидон
и протянула его умиравшему командору.
     Аббат Жюден воспринял это как откровение  свыше.  После  того,  как  он
столько молился о ниспослании здоровья г-же Дьелафе и святая дева  не  вняла
его мольбе, в нем вдруг с новой силой вспыхнула пламенная вера,  и  он  стал
убеждать себя в том, что если командор выпьет лурдской воды,  то  исцелится.
Священник упал на колени возле умирающего.
     - Брат мой, эту женщину послал вам бог... Примиритесь с богом,  выпейте
и помолитесь, а мы будем молить его о милосердии... Господь докажет вам свое
могущество, сотворит великое чудо и поставит вас на ноги,  чтобы  вы  долгие
годы поклонялись ему и прославляли его.
     Нет, нет! Сверкающие глаза командора говорили: нет! Обнаружить такое же
малодушие,  как  это  стадо  паломников,  прибывших  издалека,  превозмогших
усталость, чтобы валяться на земле и рыдать, умоляя бога продлить  им  жизнь
на месяц, на год, на десять лет!  Ведь  так  хорошо,  так  просто,  спокойно
умереть у себя в постели. Повернуться лицом к стене и уснуть навеки.
     - Пейте, брат мой, умоляю вас... Вы выпьете  жизнь,  силу,  здоровье  и
радость... Пейте, и вам возвратится молодость, вы начнете  новую,  праведную
жизнь! Пейте во славу  божественной  Марии,  которая  спасет  вашу  плоть  и
душу!.. Святая дева говорит со мной, воскрешение ваше несомненно.
     Нет, нет! В глазах командора был отказ, они  с  возрастающим  упорством
отталкивали жизнь, и теперь в них можно было прочесть затаенный страх  перед
чудом. Командор был неверующим, три года он только  плечами  пожимал,  когда
при нем заходила речь о пресловутых исцелениях.  Но  как  знать,  что  может
случиться в этом чудном мире? Бывали случаи совершенно необычайные! А  вдруг
их вода действительно обладает чудодейственной силой, и, если  они  заставят
его выпить ее, он оживет и для него снова начнется каторжное  существование,
- отвратительное существование, которое Лазарь,  жалкий  избранник  великого
чуда, испробовал дважды! Нет, нет! Он не хочет  пить  и  не  хочет  испытать
страшную горечь воскрешения.
     - Пейте, пейте, брат мой,  -  со  слезами  на  глазах  повторял  старый
священник, - не ожесточайтесь, отказываясь от божественной помощи!
     И  вдруг  произошло  невероятное  -  полумертвый  человек  приподнялся,
стряхнув с себя сковывавшие его путы паралича, и заплетающимся языком хрипло
проговорил:
     - Нет, нет, нет!
     Пьер увел совершенно сбитую с толку старуху. Она не могла  понять,  как
это человек мог отказаться от воды, которую она берегла,  словно  сокровище,
словно вечную жизнь, дарованную самим господом богом беднякам,  не  желавшим
умирать.  Хромая,  горбатая,  опираясь   на   палку   всем   своим   дряхлым
восьмидесятилетним  телом,  она  исчезла  в  толпе,  страстно  цепляясь   за
существование, жадно глотая воздух, наслаждаясь солнцем и шумом.
     Мари и ее отца охватила  дрожь,  им  были  непонятны  это  тяготение  к
смерти, эта жажда небытия. Ах! Уснуть, уснуть без сновидений, в вечном мраке
- что могло быть сладостней! Командор не надеялся на лучшую жизнь, не  желал
счастья в раю, где все равны и где царит справедливость, ему хотелось только
одного - погрузиться в темную ночь, в  бесконечный  сон,  навсегда  уйти  из
жизни. Доктор Шассень также вздрогнул,  потому  что  и  он  жил  лишь  одной
мечтой, ждал лишь счастливой минуты, когда прекратится его существование. Но
по ту сторону могилы его встретят на пороге вечной жизни дорогие  покойницы,
жена и дочь; как застыло бы его сердце, если бы он на миг  представил  себе,
что больше никогда не увидится с ними!
     Аббат Жюден с трудом поднялся. Ему показалось,  что  командор  устремил
свои живые глаза  на  Мари.  Огорченный  бесполезными  увещеваниями,  старый
священник хотел показать ему пример доброты господней.
     - Вы узнаете ее, не правда  ли?  Да,  это  та  самая  девушка,  которая
приехала в субботу такая больная, у нее был паралич обеих ног. А  теперь  вы
видите ее  здоровой,  сильной,  красивой...  Небо  сжалилось  над  ней,  она
выздоровела, возродилась к жизни - долгой жизни, которая ей предначертана...
Неужели при виде ее у вас не возникло никаких сожалений? Вы хотели бы, чтобы
и она умерла, вы не посоветовали бы ей выпить чудотворной воды?
     Командор не мог ответить; но он не спускал глаз с юного лица  Мари,  на
котором можно было прочесть радость исцеления, надежду прожить  неисчислимое
множество дней. Слезы заструились по холодеющим щекам командора. Он плакал о
ней, он думал о  другом  чуде,  которое  пожелал  бы  ей,  если  она  совсем
исцелится, -  о  счастье.  Этот  старый  человек,  познавший  все  жизненные
невзгоды, умилился: он  искренне  расстроился  при  мысли  о  тех  горестях,
которые ожидают эту девушку! Ах, бедная женщина,  быть  может,  она  не  раз
пожалеет, что не умерла в двадцать лет!
     Глаза командора затуманились, казалось, слезы  последней  в  этом  мире
жалости заволокли их. Это был конец  -  предсмертная  икота,  и...  сознание
покинуло его вместе с последним вздохом. Он отвернулся и умер.
     Доктор Шассень тотчас же увел Мари.
     - Поезд отходит, скорей, скорей.
     И правда, сквозь усилившийся шум до них ясно донеслись  звонки.  Доктор
Шассень поручил двум санитарам стеречь  тело,  которое  должны  были  унести
после отхода поезда, и пошел проводить своих друзей до вагона.
     Все спешили. Аббат Жюден,  прочитав  краткую  молитву  за  упокой  этой
бунтарской души, догнал их. Мари бежала по перрону,  за  нею  торопливо  шли
Пьер и г-н де Герсен; в эту минуту кто-то остановил девушку - то был  доктор
Бонами, он тут же торжественно представил ее отцу Фуркаду.
     - Преподобный отец, вот мадмуазель де Герсен,  так  чудесно  исцеленная
вчера, в понедельник.
     Отец Фуркад улыбнулся, сияя словно  полководец,  которому  напомнили  о
самой блестящей его победе.
     - Как же, как же, я был при этом... Дочь моя, бог благословил вас среди
всех, идите и прославляйте его имя.
     Затем он поздравил г-на де Герсена,  который  тотчас  же  преисполнился
отцовской гордостью. Снова  начались  овации.  Ласковые  слова,  восхищенные
взгляды, какими встречные провожали девушку еще утром на улицах Лурда, - вся
эта восторженная атмосфера  окружила  ее  вновь  в  последнюю  минуту  перед
отъездом.  Напрасно  заливался  звонок:  вокруг  Мари   образовался   кружок
экзальтированных паломников, казалось, что в ее лице воплотилось все величие
и торжество религии, и слух об этом должен был разнестись по всему миру.
     Пьер смутился, заметив печально стоявших рядом с  ним  г-на  Дьелафе  и
г-жу  Жюссер.  Они  тоже  смотрели  на  Мари,  удивляясь,  как   и   другие,
необычайному исцелению этой  красивой  девушки:  ведь  ее  видели  немощной,
исхудавшей, с землистым цветом лица. Почему именно она?  Почему  не  молодая
женщина, их дорогая жена и сестра, которую они умирающей увозили  домой?  Им
было тяжело и стыдно, они чувствовали себя париями, богатство  тяготило  их.
Когда три санитара с большим  трудом  внесли  в  купе  первого  класса  г-жу
Дьелафе, им стало легче, они могли скрыться в вагоне; аббат Жюден последовал
за ними.
     Кондукторы крикнули: "По местам! По местам!" Отец Массиас,  назначенный
Общиной успения сопровождать поезд с паломниками, занял свое место,  а  отец
Фуркад остался на перроне, опираясь на плечо доктора Бонами. Жерар  и  Берто
быстро распрощались с дамами, Раймонда вошла в  вагон,  где  уже  устроились
г-жа Дезаньо и г-жа Вольмар; г-жа де Жонкьер  побежала,  наконец,  к  своему
вагону и оказалась там одновременно с де Герсенами. Отъезжающие суетились  у
поезда, к которому уже прицепили медный паровоз, блестевший, как солнце.
     Пьер пропустил вперед Мари; в эту минуту он увидел стремглав  бежавшего
к ним г-на Виньерона, который еще издали крикнул:
     - Годен! Годен!
     Весь красный, потрясая билетом, он подбежал к вагону,  где  сидели  его
жена и сын, чтобы сообщить им приятную новость.
     Когда Мари и г-н де Герсен уселись, Пьер вышел на перрон попрощаться  с
Шассенем; доктор отечески поцеловал его. Священник  звал  доктора  в  Париж,
убеждая его вернуться к работе. Но старик отрицательно покачал головой.
     - Нет, нет, дорогой мой, я останусь... Они здесь, они меня держат.
     Шассень подразумевал  своих  дорогих  покойниц.  Помолчав  немного,  он
растерянно добавил:
     - Прощайте!
     - Не прощайте, милый доктор, а до свидания!
     - Нет, нет, прощайте... Командор был  прав.  Лучше  всего  умереть,  но
только для того, чтобы возродиться.
     Барон Сюир приказал убрать белые флаги с первого и последнего  вагонов.
Станционные служащие продолжали кричать: "По местам! По местам!" Суета  была
страшная, запоздавшие паломники растерянно бежали по перрону, пот лил с  них
градом. Г-жа де Жонкьер и сестра Гиацинта пересчитывали  больных.  Гривотта,
Элиза Руке, Софи Куто - все были здесь. Г-жа Сабатье сидела напротив  своего
мужа, а тот, полузакрыв  глаза,  терпеливо  ждал  отбытия  поезда.  Раздался
чей-то голос:
     - А госпожа Венсен разве не едет с нами?
     Сестра Гиацинта перегнулась через окно вагона и, обменявшись улыбкой  с
Ферраном, крикнула:
     - Вот она!
     Госпожа Венсен бегом перебежала полотно и, растерзанная,  запыхавшаяся,
самая последняя вскочила в вагон. Пьер невольно взглянул на нее - на руках у
нее ничего не было.
     Дверцы, щелкая, захлопывались одна за другой. Вагоны были  переполнены,
ждали только сигнала к отправлению. Пыхтя и выпуская клубы дыма, паровоз дал
резкий свисток. В эту минуту солнце, разорвав легкую мглу, озарило  поезд  с
сверкающим, словно  золото,  паровозом,  который,  казалось,  уносил  его  в
легендарный рай. Паломники покидали Лурд с детской  радостью  и  без  всякой
горечи. Все больные как будто  исцелились.  Хотя  их  и  увозили  в  том  же
состоянии, в каком привезли, они уезжали просветленные, счастливые, пусть на
один только час. Они не чувствовали друг к другу никакой зависти; те, кто не
выздоровел, радовались выздоровлению других. Придет, несомненно, и их черед,
вчерашнее чудо было залогом завтрашнего. За три  дня  страстных  молений  их
лихорадочное желание выздороветь не иссякло, они  верили,  что  святая  дева
просто отложила их исцеление во спасение их же  души.  Все  эти  несчастные,
жадно цеплявшиеся  за  жизнь,  горели  неиссякаемой  любовью,  непреодолимой
надеждой. И вот они уезжали радостные, возбужденные, со  смехом  и  криками:
"До будущего года! Мы  вернемся,  мы  вернемся!"  А  сестры  Успения  весело
хлопнули в ладоши, и все восемьсот паломников запели благодарственный гимн:
     - Magnificat anima  mea  Dominum...  {-  Величит  душа  моя  господа...
(лат.).}
     Только тут начальник станции успокоился и махнул флагом. Паровоз  снова
дал свисток, дрогнул и рванулся вперед, весь залитый  солнцем.  Отец  Фуркад
остался на перроне, опираясь на плечо доктора Бонами, и, хотя у него  сильно
болела нога, провожал улыбкой своих возлюбленных чад. Берто, Жерар  и  барон
Сюир уже готовились к отъезду следующей партии паломников, а доктор  Шассень
и г-н Виньерон махали на прощание платками. В  раскрытые  окна  проплывавших
мимо вагонов виднелись радостные лица,  отъезжающие  тоже  махали  платками,
развевавшимися на ветру. Г-жа Виньерон заставила  Гюстава  высунуть  в  окно
бледное личико. Раймонда долго махала пухленькой  рукой.  А  Мари  последней
оторвала взгляд от исчезающего в зелени Лурда.
     Поезд  скрылся  среди  полей,  сияя,  громыхая;  из  окон  его  неслось
громогласное пение:
     - Et exsultavit spiritus meus in Deo salutari meo {- И возрадовался дух
мой о боге, спасителе моем (лат.).}.

IV

     Белый поезд мчался обратно в Париж. Вагон третьего класса,  где  резкие
голоса, певшие благодарственный гимн, покрывали стук колес, являл собой  все
тот же походный госпиталь, который можно было окинуть  одним  взглядом;  там
царил все тот же беспорядок, та  же  неразбериха.  Под  скамейками  валялись
горшки, тазы, метелки, губки.  Всюду  были  нагромождены  баулы,  корзины  -
жалкий скарб бедняков; на медных крюках, качаясь, висели мешки и свертки. Те
же сестры Успения, те же  дамы-попечительницы  находились  среди  больных  и
здоровых  паломников,  уже  страдавших  от  невыносимой  жары  и   зловония.
По-прежнему в конце вагона сидели в тесноте десять женщин, молодых и старых,
одинаково уродливых, тянувших фальшивыми голосами тот же напев.
     - В котором часу мы будем в Париже? - спросил де Герсен Пьера.
     - Завтра, около двух пополудни, кажется, - ответил священник.
     С самого отъезда Мари смотрела на него со  скрытым  беспокойством,  как
будто была чем-то огорчена, но не хотела говорить, чем именно.  Внезапно  на
губах ее снова появилась улыбка.
     - Двадцать два часа пути! Но обратный путь  всегда  проходит  скорее  и
легче!
     -  К  тому  же,  -  сказал  де  Герсен,  -  стало  свободнее,  не   все
возвращаются.
     Действительно, на месте отсутствующей г-жи Маэ теперь сидела Мари, - ее
тележка не загромождала  больше  всю  скамейку.  Софи  посадили  в  соседнее
отделение, где не было ни брата Изидора,  ни  его  сестры;  по  слухам,  она
осталась в Лурде, в услужении у одной благочестивой дамы. Г-жа де Жонкьер  и
сестра Гиацинта воспользовались местом г-жи Ветю. Они избавились и от  Элизы
Руке, посадив ее вместе с Софи; таким  образом,  на  их  попечении  остались
только супруги Сабатье и  Гривотта.  Благодаря  новому  распределению  стало
менее душно, быть может, удастся и соснуть.
     Пропели последнюю строфу  благодарственного  гимна,  и  дамы  принялись
устраиваться поудобнее. Надо было разместить мешавшие им цинковые кувшины  с
водой. Потом они задернули шторы с левой стороны, чтобы косые лучи солнца не
накаляли воздух в вагоне. Впрочем, последние грозы  прибили  пыль,  и  ночь,
несомненно, будет прохладной. Да и  народу  было  теперь  меньше,  -  смерть
унесла самых тяжелых  больных,  остались  только  отупевшие,  оцепенелые  от
усталости люди, которыми медленно овладевало безразличие. Наступала реакция,
она всегда следует после сильной моральной встряски. Все силы отданы, чудеса
свершились, теперь можно и отдохнуть.
     До Тарба паломники были  очень  заняты:  каждый  устраивался  на  своем
месте. А когда отъехали от этой станции, сестра Гиацинта хлопнула в ладоши.
     - Дети мои, не следует забывать святой девы, которая была так  добра  к
нам... Возьмите четки.
     Весь вагон повторял за нею первый круг молитв, пять  радостных  гимнов.
Затем запели "Воззрим небесного архангела"  так  громко,  что  крестьяне  на
пашне поднимали головы и провожали глазами поющий поезд.
     Мари любовалась необозримыми полями,  необъятной  шириной  ослепительно
голубого неба, постепенно освободившегося от туманной дымки.  Чудесный  день
клонился к закату. Девушка перевела взгляд на  Пьера,  в  глазах  ее  стояла
немая грусть; и вдруг она услышала страшные рыдания. Песнопение умолкло; это
рыдала г-жа Венсен, бормоча бессвязные с