ой истории, так и не выясненной, несмотря на потоки  вылитых
ради нее  чернил.  Долгие  беседы  Пьера  с  доктором  Шассенем  познакомили
священника с этим краем, его  нравами  и  обычаями.  Пьер  уже  в  семинарии
обладал свободой изложения, страстностью, ораторским даром, но  ни  разу  не
пользовался им. Когда в вагоне увидели,  что  он  знает  историю  Бернадетты
гораздо лучше, чем она описана в книге, и  рассказывает  ее  так  любовно  и
взволнованно, внимание  удвоилось;  несчастные,  жаждавшие  счастья  люди  в
едином порыве поддались обаянию рассказчика.
     Священник начал с детства Бернадетты в  Бартресе.  Она  росла  у  своей
кормилицы, некоей Лагю, которая после смерти своего грудного  ребенка  взяла
на воспитание дочь четы Субиру и  оказала  тем  самым  услугу  очень  бедной
семье. Деревня в четыре сотни душ, на расстоянии лье от Лурда, стояла как  в
пустыне, далеко от проезжей дороги, вся скрытая в зелени. Дорога  спускается
под гору; несколько домов, разбросанных среди  пастбища,  отделены  друг  от
друга живыми изгородями да аллеями из орешников и каштанов; с окрестных гор,
по оврагам, стекают светлые, журчащие ручейки, и над  всем  господствует  на
пригорке романская церковка, окруженная могилами сельского кладбища. Со всех
сторон вздымаются лесистые холмы;  деревня  утопает  в  зелени  изумительной
свежести, высокую  ярко-зеленую  траву  питают  подземные  воды,  необъятные
водные  пространства,  образовавшиеся  от   ручейков,   сбегающих   с   гор.
Бернадетта, как только выросла, в уплату за свое содержание стала пасти овец
и по целым месяцам бродила со своим стадом в этих зарослях, не  встречая  ни
души. Лишь иногда с вершины холма она видела далекие  горы,  Южный  пик  или
Виско, то ослепительно сверкающие, то темные и  мрачные,  в  зависимости  от
погоды, а за ними другие, терявшиеся  в  отдалении  горы  -  словно  неясные
видения, какие посещают нас во сне. Затем священник описал дом Лагю,  где  и
сейчас еще стоит колыбелька Бернадетты, -  одинокий  дом  у  околицы.  Перед
домом был небольшой луг с грушами и яблонями; его отделял от полей ручеек  -
такой узкий, что через него можно было перешагнуть.  В  низеньком  строении,
справа и слева от деревянной лестницы,  которая  вела  на  чердак,  было  по
большой комнате с каменным полом и с четырьмя - пятью  кроватями  в  каждой.
Девочки спали вместе и, засыпая, глядели на красивые  картинки  -  ими  была
оклеена вся стена, а большие часы в футляре из елового дерева важно отбивали
в тишине время.
     Эти годы в Бартресе Бернадетта прожила в  чарующей  атмосфере  ласки  и
любви. Она росла хилым ребенком, всегда болела, задыхаясь от астмы, приступы
которой возникали от малейшего ветерка; в двенадцать лет  она  не  умела  ни
читать, ни писать, говорила только на  местном  наречии,  была  ребячлива  и
отставала как в умственном, так и в физическом  развитии.  Она  была  доброй
маленькой девочкой, кроткой, покорной - в общем, такой,  как  все  дети,  не
болтливой,  склонной  больше  слушать,  чем  говорить.   Будучи   совершенно
неграмотной, она обнаруживала, однако, природный ум, а  иногда  отвечала  на
вопросы так остроумно, что даже вызывала смех. С большим трудом  ее  научили
читать  молитвенник.  Выучившись,  она  решила  закончить   на   этом   свое
образование и, пася своих овечек, с утра до вечера читала молитвы, перебирая
четки. Сколько часов провела она на заросших травой  холмах,  затерявшись  в
зелени таинственной листвы,  не  видя  ни  души  и  глядя  лишь  на  вершины
отдаленных гор, тающих в солнечном свете, легких, как еон! Дни шли за днями,
девочка блуждала в одиночестве, повторяя  все  ту  же  молитву,  непрестанно
взывая к единственному своему другу - святой деве.  Так  проходило  время  в
нехитрых грезах наивного детства. А сколько чудесных зимних вечеров  провела
она у очага!
     У кормилицы Бернадетты  был  брат  священник;  он  иногда  читал  вслух
благочестивые  истории,  необычайные  приключения,  бросавшие  в   дрожь   и
вызывавшие  радость;  в  них  говорилось  о  видениях  земного   рая,   небо
разверзалось, и перед взором вставало все великолепие  ангелов.  В  книжках,
которые приносил священник, было много картинок, изображавших  господа  бога
во всем его величии, красивого, нежного Иисуса,  с  нимбом  вокруг  чела,  и
главным образом - святую деву, блистательную в  белых,  лазурных  и  золотых
одеждах, такую милую, что образ ее даже снился девочке. Но  чаще  всего  они
читали библию, старую, пожелтевшую от  времени,  столетнюю  реликвию  семьи.
Каждый вечер муж кормилицы, единственный, кто знал  грамоту,  брал  булавку,
наугад втыкал ее в  книгу  и  начинал  чтение  сверху,  с  правой  страницы;
внимательнс слушавшие его женщины и дети знали уже все наизусть и  могли  бы
продолжать, не ошибившись ни словом.
     Бернадетта предпочитала книги о  божественном,  повествующие  о  святой
деве с кроткой улыбкой. Но  девочке  нравилась  также  чудесная  "История  о
четырех сыновьях Эмона". На  желтой  обложке  маленькой  книжечки,  случайно
занесенной в эти края бродячим книгоношей, была нарисована наивная картинка,
изображавшая четырех героев - Рено и его братьев, взобравшихся вчетвером  на
своего знаменитого боевого коня Баярда, которого подарила им царственная фея
Орланда. В книжке рассказывалось  о  кровавых  битвах,  возведении  и  осаде
крепостей, страшных поединках между Роландом  и  Рено,  которому  предстояло
освободить святую землю, о волшебнике Можи и его чарах и о  прекрасной,  как
ясный день,  принцессе  Клариссе,  сестре  короля  аквитанского.  Бернадетта
иногда с трудом засыпала, настолько возбуждено было ее воображение, особенно
в те вечера, когда, отложив  в  сторону  книгу,  кто-нибудь  из  собравшихся
рассказывал про колдунов. Девочка  была  очень  суеверной,  ее  нельзя  было
заставить пройти вечером  мимо  соседней  башни,  где,  по  слухам,  водился
дьявол. Впрочем, весь этот край, с его набожными и  неискушенными  жителями,
был как бы овеян таинственностью: деревья пели,  из  камней  сочились  капли
крови, на перекрестках надо было три раза прочесть "Отче  наш"  и  три  раза
молитву богородице, чтобы не встретить семирогого зверя,  который  утаскивал
девушек на погибель. А какое богатство страшных сказок!  Их  были  сотни,  в
один вечер и не перескажешь. Прежде всего это были  сказки  об  оборотнях  -
несчастных людях, которых дьявол превращал в больших белых или черных собак:
если стреляешь в такую собаку из ружья и хоть одна  пуля  попадет  в  нее  -
человек освобожден, если же пуля попадет в  ее  тень  -  человек  тотчас  же
умирает. Затем шли бесконечные рассказы о колдунах и колдуньях. Одна из этих
историй особенно увлекала Бернадетту. В ней шла речь о лурдском  писаре;  он
захотел увидеть черта, и колдунья повела его в святую  пятницу  на  какой-то
пустырь. Черт явился разодетый во все красное и сейчас же  предложил  писарю
купить его душу; тот сделал вид, будто соглашается. Под мышкой  черт  держал
свиток со списком горожан, уже продавших ему душу. Но хитрый писарь  вытащил
из кармана бутылку якобы с чернилами, на самом же деле со  святой  водой,  и
окропил черта; тот стал ужасно кричать; тем временем писарь выхватил у черта
свиток и пустился наутек. Тогда черт погнался за писарем, и началась бешеная
скачка по горам и долам, по лесам и рекам, о которой можно было рассказывать
целый вечер. "Отдай  свиток!"  "  Не  отдам!"  И  снова  начиналось:  "Отдай
свиток!" "Не отдам!" Наконец писарь, выбившись из сил,  задыхаясь,  прибежал
на кладбище, на освященную  землю,  и  здесь  стал  издеваться  над  чертом,
размахивая свитком; так он спас  души  несчастных,  которые  расписались  на
свитке. В такие  вечера  Бернадетта  перед  сном  читала  мысленно  молитвы,
радуясь, что силы ада посрамлены, но все же дрожала от страха, как  бы  черт
не явился к ней, когда потушат лампу.
     Одну зиму, с разрешения кюре Адера,  чтения  происходили  в  церкви,  и
много семей приходило сюда, чтобы не жечь дома зря свет,  не  говоря  уже  о
том, что здесь, всем вместе,  было  теплее.  Читали  библию,  молитвы.  Дети
засыпали. Одна Бернадетта боролась со сном, радуясь, что она у господа бога,
в этом тесном храме со сводом,  выкрашенным  в  красный  и  синий  цвета.  В
глубине находился раззолоченный алтарь,  аляповато  раскрашенный,  с  витыми
колоннами, с запрестольным образом святой девы, посещающей святую  Анну,*  и
образом, где было изображено усекновение  главы  Иоанна-Крестителя.  С  этих
ярко  расцвеченных  картинок  на  дремавшую  девочку  нисходили  мистические
видения, из ран сочилась кровь, над святой девой пылал нимб, она смотрела на
ребенка своими небесно-голубыми глазами, и Бернадетте  в  полусне  казалось,
что дева сейчас откроет свои алые уста и заговорит с нею.  Месяцами  девочка
проводила так вечера, сидя в полудреме напротив пышного алтаря и видя  наяву
удивительные сны, продолжавшиеся и после того, как она ложилась в постель  и
тихо засыпала под защитой своего ангела-хранителя.
     В этой же старой, скромной церкви, овеянной горячей  верой,  Бернадетта
стала изучать катехизис. Девочке должно было минуть четырнадцать лет,  самое
время для первого причастия. Ее кормилица-мать, слывшая женщиной скупой,  не
отдавала девочку в школу, заставляя ее работать в доме  с  утра  до  вечера.
Учитель, г-н Барбе, никогда не  видел  ее  в  классе.  Но  однажды,  заменяя
заболевшего аббата  Адера  на  уроке  катехизиса,  он  обратил  внимание  на
скромную, набожную девочку.  Священник  очень  любил  Бернадетту;  он  часто
рассказывал о ней учителю  и  говорил,  что  она  напоминает  ему  детей  из
Салетты; они, по-видимому, были так же бесхитростны, добры и благочестивы, и
им тоже явилась святая дева. В другой раз  учитель  и  священник,  выйдя  из
деревни, увидали вдали Бернадетту, пасшую свое маленькое стадо  в  древесной
чаще; священник несколько раз оборачивался и смотрел на нее,  повторяя:  "Не
знаю, что со мной, но всякий раз, как я встречаю эту девочку,  мне  кажется,
что я вижу Мелани, маленькую пастушку,  приятельницу  Максимена".  Его  явно
преследовала эта странная мысль, и она оказалась пророческой. Однажды, то ли
после урока катехизиса, то ли вечером в церкви, он рассказал чудесную сказку
о том, что случилось двенадцать лет  назад,о  святой  деве  в  ослепительном
одеянии, которая шла по траве, не сгибавшейся под ее  стопами;  она  явилась
Мелани и Максимену на горе у ручья и сообщила им величайшую тайну, объявив о
гневе своего сына. С той поры источник, возникший из слез  богоматери,  стал
исцелять от всех  болезней,  а  тайна,  на  пергаменте  за  тремя  печатями,
хранится в Риме. Бернадетта, как  всегда  молчаливая,  видевшая  сны  наяву,
жадно слушала эту прелестную  сказку  и,  очевидно,  унесла  ее  с  собой  в
пустынную зеленую чащу, где она проводила целые дни; там, пася своих овечек,
она вспоминала все это, перебирая тонкими пальцами четки.
     Так протекало детство Бернадетты в Бартресе.  Самым  привлекательным  в
этой хилой и бедной девочке были ее  восторженные  глаза,  прекрасные  глаза
ясновидящей - грезы реяли в них, точно птицы в чистом небе.  Большой  рот  и
несколько полные губы указывали на доброту, крупная голова с прямым  лбом  и
густыми черными волосами показалась бы очень обыденной, если бы не  присущее
ей очарование кроткого упорства. Но тот, кому не  бросался  в  глаза  взгляд
Бернадетты, не замечал  ее:  она  была  самой  заурядной  девочкой,  бедной,
боязливой и робкой. Аббат Адер, несомненно, прочел в  ее  взгляде  все,  что
расцвело в ней впоследствии. Он с волнением следил за развитием болезни,  от
которой задыхался несчастный ребенок, видел  бесконечные  зеленые  просторы,
среди которых она выросла, слышал ласковое блеяние ее овечек;  он  догадался
по ее взгляду, какую чистую мольбу возносила она столько раз к небесам,  еще
до того как у нее появились галлюцинации; в ее взоре запечатлелись  чудесные
истории, слышанные ею в доме кормилицы, вечера, проведенные в  церкви  перед
оживавшими в ее воображении иконами; атмосфера детской веры  окружала  ее  в
этом далеком, огражденном горами краю.
     Седьмого января Бернадетте исполнилось четырнадцать лет, и ее  родители
Субиру, видя, что она ничему не научится  в  Бартресе,  окончательно  решили
взять ее домой, в Лурд, чтобы она прошла катехизис и серьезно  подготовилась
к причастию. И вот недели через две - три после того, как  она  вернулась  в
Лурд, в холодный, пасмурный день, одиннадцатого февраля, в четверг...
     Пьер должен был прервать рассказ, так как сестра Гиацинта  поднялась  и
захлопала в ладоши.
     - Десятый час, дети мои... Пора на покой!
     Поезд уже миновал Ламот и катился с глухим стуком в полной  темноте  по
бесконечным равнинам Ландов. Еще десять минут назад  в  вагоне  должна  была
наступить тишина: надо было спать или страдать молча. Между тем  послышались
протесты.
     - Ах, сестра! - воскликнула Мари, глаза ее ярко блестели.  -  Еще  хоть
четверть часика! Сейчас самое интересное место.
     Раздалось десять, двадцать голосов,
     - Да, пожалуйста! Хоть четверть часика!
     Всем хотелось послушать продолжение рассказа, у всех разгорелось  такое
любопытство, как будто они не знали истории Бернадетты; все  были  захвачены
трогательной, мягкой манерой повествования,  наделявшего  ясновидящую  чисто
человеческими чертами. Паломники не спускали глаз с рассказчика, все головы,
причудливо освещенные коптящими лампами, повернулись к Пьеру.  И  не  только
больные были увлечены рассказом священника, но и десять паломниц, сидевших в
отдельном купе, обратили  к  нему  свои  некрасивые  лица,  похорошевшие  от
наивной веры, от радости, что они не пропустили ни одного слова.
     - Нет, не могу! - объявила сестра Гиацинта. - Нельзя нарушать  порядок,
надо спать.
     Однако  она  готова  была  уступить,  сама   глубоко   заинтересованная
рассказом; у нее даже сердце забилось учащенно. Мари настаивала, умоляла,  а
ее отец, г-н де Герсен, с удовольствием слушавший Пьера,  объявил,  что  все
заболеют,  если  не  узнают  продолжения;  г-жа  де  Жонкьер  снисходительно
улыбнулась, и сестра в конце концов уступила.
     - Ну, хорошо! Еще четверть часа, но не больше, иначе мне попадет.
     Пьер спокойно ждал, не вмешиваясь в переговоры. И,  получив  разрешение
сестры, он продолжал тем же проникновенным  голосом:  жалость  к  несчастным
страдальцам, жившим только надеждой, заставляла священника  забыть  о  своих
сомнениях.
     Теперь действие  рассказа  перенеслось  в  Лурд,  на  улицу  Пти-Фоссе,
хмурую, узкую и кривую; по обеим сторонам  ее  тянутся  бедные  дома,  грубо
обмазанные стены. В нижнем этаже одного из этих  печальных  жилищ,  в  конце
темного коридора, Субиру занимали одну комнату; в ней ютилась семья  в  семь
человек: отец, мать и пятеро детей. Слабый зеленоватый свет скупо проникал в
маленький сырой внутренний дворик, и в комнате царил  полумрак.  Там  спала,
сгрудившись, вся семья, там ели, когда в  доме  был  хлеб.  Последнее  время
отец, мельник по профессии, с трудом находил работу.  Из  этой-то  темной  и
бедной дыры в холодный февральский день - это был  четверг  -  старшая  дочь
Бернадетта с  сестрой  Мари  и  маленькой  соседкой  Жанной  отправились  за
валежником.
     Долго длилась прекрасная сказка: как три девочки  спустились  на  берег
Гава по другую сторону замка, как оказались на острове Шале, напротив  скалы
Масабиель,  от  которой  его  отделял  узкий  мельничный  ручей.  Это   было
уединенное место, куда деревенский пастух часто гонял  свиней,  а  во  время
внезапного ливня укрывался с ними под скалой - внизу находилось нечто  вроде
неглубокого грота, заросшего кустами шиповника и ежевики. Валежник попадался
редко, Мари и Жанна перешли мельничный  ручей,  заметив  на  другой  стороне
множество веток, унесенных и  выброшенных  потоком,  а  Бернадетта,  девочка
более хрупкая, боясь промочить ноги, осталась на этом  берегу.  У  нее  была
сыпь на голове,  и  мать  посоветовала  ей  надеть  капюшон,  большой  белый
капюшон, составлявший резкий контраст с ее старым черным шерстяным  платьем.
Увидев, что ее спутницы  не  собираются  помочь  ей  перебраться  на  другую
сторону, Бернадетта решила снять сабо и чулки. Был полдень, в церкви  девять
раз ударил колокол, возвещая молитву  богородице,  и  звон  его  уносился  в
спокойное  необъятное  зимнее  небо,  покрытое  легким  пухом  облаков.  Тут
Бернадетту  охватило  странное  волнение,  в  ушах  ее  засвистела  буря,  -
казалось, будто с гор несется ураган; она посмотрела на деревья и изумилась:
ни один листок не шевелился. Она решила, что  ей  почудилось,  нагнулась  за
своими сабо, но вихрь снова пронесся над ней; теперь он коснулся  не  только
ее слуха, но и глаз; она перестала видеть деревья, ее  ослепил  яркий  белый
свет, появившийся на скале, повыше грота, в узкой и длинной щели, похожей на
стрельчатую арку в соборе. Бернадетта испугалась и упала на колени.  Что  же
это, господи? Иногда, в плохую погоду, когда астма особенно  мучила  ее,  ей
снились всю ночь тяжелые  сны,  после  которых  при  пробуждении  оставалось
удушье, даже когда она ничего не помнила. Языки пламени окружали ее,  солнце
сияло прямо в лицо. Не снилось ли ей нечто  подобное  минувшей  ночью?  Быть
может, это -  продолжение  забытого  сна?  "Понемногу  обозначились  контуры
фигуры, девочке показалось, что  она  видит  белое  от  яркого  света  лицо.
Испугавшись, как бы это не оказался дьявол, -  ведь  голова  ее  была  полна
рассказов о колдунах, - Бернадетта  схватилась  за  четки  и  стала  шептать
молитвы. Когда свет постепенно исчез и девочка,  перейдя  мельничный  ручей,
присоединилась к Мари и Жанне, она с удивлением узнала, что  они  ничего  не
видели, хотя собирали хворост перед самым гротом. По дороге в  Лурд  девочки
приступили к ней с расспросами: значит, она что-то видела? Но Бернадетта  не
хотела отвечать, ей стало стыдно и тревожно; наконец она сказала, что видела
фигуру в белом.
     С тех пор пошла, разрастаясь, молва.  Субиру,  узнав  об  этой  детской
болтовне, рассердились и запретили дочери ходить к утесу Масабиель.  Но  все
окрестные  дети  повторяли  историю,  и  родителям  пришлось   уступить;   в
воскресенье они разрешили Бернадетте пойти к гроту с бутылкой  святой  воды,
чтобы убедиться, что здесь не замешан дьявол. Бернадетта снова увидела  свет
и фигуру улыбающейся женщины, которая  не  побоялась  святой  воды.  Девочка
вернулась туда в четверг, но уже  не  одна,  а  в  сопровождении  нескольких
человек, и лишь в этот день  сияющая  женщина  обратилась  к  ней  с  речью:
"Окажите мне услугу, приходите сюда  в  течение  двух  недель".  Мало-помалу
белое видение стало принимать более четкие очертания и наконец  превратилось
в прекрасную, царственную женщину, каких видишь только на картинках. Сначала
Бернадетта неуверенно отвечала на расспросы, которыми соседи донимали  ее  с
утра до вечера: ее волновали  сомнения.  Потом,  словно  под  влиянием  этих
допытываний, девочка явственнее увидела  лицо  женщины,  оно  ожило,  в  нем
появились черты и краски, от описания  которых  Бернадетта  никогда  уже  не
отступала. Глаза  были  голубые  и  очень  кроткие,  розовый  рот  улыбался,
очаровательное лицо сияло юностью, и  в  то  же  время  в  нем  было  что-то
матерински-нежное. Под  покрывалом,  спускавшимся  от  головы  до  пят,  еле
виднелись роскошные белокурые волосы.  Ослепительно  белое  платье  было  из
невиданной на  земле  материи,  сотканной  солнцем.  Наброшенный  на  голову
небесно-голубой шарф ниспадал двумя длинными концами, легкий,  как  утренний
ветерок. Четки, которые она держала в правой  руке,  были  из  молочно-белых
бус, а цепочка и крест - золотые. На  босых  белоснежных  ножках  цвели  две
золотые розы,  мистические  розы  нетленной  плоти  божьей  матери.  Где