ей, парализовало действие. Правда, всякая религия в конечном счете  обещает
бессмертие, красоту потустороннего существования, очаровательный  сад  после
смерти. Сможет ли новая религия создать на  земле  этот  очаровательный  сад
вечного блаженства? Где найти ту  формулу,  ту  догму,  которая  преисполнит
надеждой современного  человека?  Какое  верование  следует  посеять,  чтобы
собрать жатву силы и миролюбия? Как оплодотворить всеобщее  сомнение,  чтобы
родилась  новая  вера?  И  может  ли  на  современной  земле,   истерзанной,
вспаханной веком науки, созреть какая бы то  ни  было  иллюзия  или  ложь  о
существовании божества?
     В этот миг, когда Пьера терзали тревожные  мысли,  перед  ним  внезапно
возник образ его брата Гийома, но Пьер не удивился этому; очевидно, сомнения
Пьера были неуловимо связаны с мыслью о брате. Как они любили когда-то  друг
друга, каким добрым был этот честный и ласковый старший брат!  Теперь  между
ними произошел полный разрыв, они больше не встречались, с тех пор как химик
Гийом замкнулся в своей работе, поселившись в маленьком доме, в  предместье,
с любовницей и двумя большими псами. Затем думы Пьера снова  приняли  другое
направление, он вспомнил процесс, на  котором  упоминалось  имя  его  брата,
подозреваемого  в  компрометирующих  знакомствах  с  революционерами   самых
крайних взглядов. Говорили, будто в результате продолжительных  исследований
Гийом открыл взрывчатое вещество такой силы, что одного фунта его хватило бы
для взрыва целого собора. И  Пьер  подумал  об  анархистах,  которые  хотели
спасти  и  обновить  мир,  разрушив  его.  То  были  мечтатели,  необычайные
мечтатели, но такими же мечтателями были и  толпы  простодушных  паломников,
преклонявших в  экстазе  колена  перед  Гротом.  Если  анархисты  и  крайние
социалисты рьяно требовали равенства в  обладании  материальными  благами  -
чтобы все блага мира были для всех, то  паломники  слезно  молили  о  равном
распределении здоровья, о  справедливом  разделе  морального  и  физического
покоя. Одни рассчитывали на чудо, другие обращались к  грубому  действию.  В
сущности, это была все та же мечта доведенных до отчаяния людей о братстве и
справедливости, вечная потребность в счастье  -  когда  нет  ни  бедных,  ни
богатых и все одинаково счастливы. Разве в  древности  первые  христиане  не
были в глазах язычников опасными революционерами, которые угрожали  им  и  в
самом деле их уничтожили? Те, кого тогда преследовали и старались истребить,
стали ныне  безобидными,  ибо  они  -  уже  прошлое.  Человек,  мечтающий  о
грядущем, всегда олицетворяет собою страшное будущее, а ныне это  мечтатель,
который носится с суровой мыслью о социальном обновлении, об  очищении  мира
огнем пожаров. Это чудовищно. Но как знать? Быть может, это и принесет  миру
молодость.
     Растерянность и нерешительность овладели Пьером;  ужас  перед  насилием
привел его в лагерь старого общества, которое отчаянно отбивалось от нового,
не зная еще, откуда придет благостный мессия,  в  чьи  руки  оно  хотело  бы
передать несчастное, страждущее человечество. Новый культ, да, новый  культ!
Однако нелегко его измыслить. Пьер не знал, на что решиться, и метался между
древней, умершей верой и новой религией завтрашнего дня, которой  предстояло
родиться.
     В отчаянии он был уверен лишь в одном - он сдержит свой обет, останется
священником; не веруя сам, он будет  опекать  веру  других,  целомудренно  и
честно заниматься своим ремеслом, исполненный печалью  гордыни,  ибо  он  не
сумел отказаться от разума, как отказался от плоти. И он будет ждать.
     Поезд мчался теперь среди больших парков, паровоз  дал  продолжительный
свисток. Этот радостный клич вырвал Пьера из задумчивости. В  вагоне  вокруг
него царило оживление. Все засуетились: только что отъехали от Жювизи, через
каких-нибудь полчаса будет наконец. Париж. Каждый собирал свои вещи, Сабатье
перевязывали пакеты, Элиза Руке в последний раз гляделась в зеркало, г-жа де
Жонкьер  беспокоилась  о  Гривотте,  решив,  ввиду  ее  тяжелого  состояния,
отправить девушку прямо в больницу, а Мари старалась вывести  из  оцепенения
г-жу Венсен. Надо было разбудить заснувшего г-на де Герсена. Сестра Гиацинта
хлопнула в ладоши, и весь вагон запел благодарственное молебствие:
     "Те Deum laudamus, te  Dominum  confitemur..."  {"Тебя,  бога,  хвалим,
тебя, господа, исповедуем..." (лат.).}
     Голоса  возносились  в  последнем  порыве,  все  эти   пламенные   души
благодарили бога за прекрасное путешествие, за чудесные благодеяния, которые
он даровал им и еще дарует в будущем.
     Укрепления. В беспредельном, чистом и ясном  небе  медленно  спускалось
солнце. Над огромным Парижем вздымался легкими облаками рыжий дым -  могучее
дыхание трудящегося колосса. Это была гигантская кузница  Парижа,  со  всеми
его страстями и  битвами,  с  его  неумолчно  грохочущими  громами,  кипучей
жизнью, вечно рождающей жизнь завтрашнего дня. Белый поезд, скорбный  поезд,
полный бедствий и страданий, подъезжал  на  всех  парах,  возвещая  о  своем
прибытии душераздирающей фанфарой  свистков.  Пятьсот  паломников  и  триста
больных затеряются в огромном городе, разойдутся по  твердым  камням  своего
существования.  Окончился  чудесный  сон,  который  возникнет  вновь,  когда
утешительница-мечта опять заставит их предпринять извечное  паломничество  в
страну тайны и забвения.
     Ах, бедные люди, больное человечество, изголодавшееся по  иллюзии!  Как
оно растерялось, как изранено, как устало, с какой жадностью набросилось оно
к концу века на знания! Ему кажется, что некому врачевать его  физические  и
душевные недуги, что ему грозит опасность впасть в  неизлечимую  болезнь,  и
оно возвращается вспять, оно молит о чудесном исцелении мистические Лурды, а
они  навсегда  отошли  в  прошлое.  Там  Бернадетта,  такая   по-человечески
трогательная, новый  мессия  страдания,  служит  страшным  уроком,  примером
жертвы, обреченной на забвение, одиночество и смерть,  -  она  не  стала  ни
женщиной, ни супругой, ни матерью, оттого что ей привиделась святая дева.