я даже не  могла  ходить  в
церковь, и ногу надо было все время обертывать тряпкой, потому  что  из  нее
текла какая-то дрянь... Доктор Ривуар сделал надрез,  он  хотел  посмотреть,
что там такое, и сказал, что придется удалить кусок кости,  но  я  стала  бы
хромать. Тогда, помолившись как  следует  святой  деве,  я  окунула  ногу  в
источник; мне так хотелось исцелиться, что я даже не успела снять  тряпку...
А когда я вынула ногу из источника, на ней уже ничего не было, - все прошло.
     Доктор Бонами подтверждал каждое ее слово кивком головы. - Повтори нам,
что сказал доктор, Софи.
     - Когда доктор Ривуар увидел в Вивонне мою ногу, он  сказал:  "Мне  все
равно, бог или дьявол вылечил эту девочку, - важно, что она выздоровела".
     Раздался смех, острота имела явный успех.
     - А что ты сказала графине, начальнице палаты, Софи?
     - Ах, да... Я взяла с собой очень мало  тряпок  и  сказала:  "Пресвятая
дева хорошо сделала, что исцелила меня  в  первый  же  день,  а  то  у  меня
кончился бы весь мой запас".
     Снова раздался смех; миленькая девочка всем  понравилась,  и  хотя  она
слишком развязно рассказывала свою историю,  которую,  по-видимому,  заучила
наизусть, но впечатление производила очень трогательное и правдивое.
     - Сними башмак, Софи, покажи господам ногу... Пожалуйста, ощупайте  ее,
чтобы у вас не оставалось сомнений.
     Девочка проворно  разулась  и  показала  беленькую,  опрятную  ножку  с
длинным белым шрамом под  лодыжкой,  доказывавшим  серьезность  заболевания.
Несколько врачей подошли  и  молча  осмотрели  ее.  Другие,  у  которых  уже
составилось определенное мнение на этот счет, не двинулись с места. Один  из
подошедших очень вежливо поинтересовался, почему святая  дева,  раз  уж  она
решила исцелить девочку, не даровала ей новую ногу, ведь ей бы это ничего не
стоило. Но доктор Бонами поспешил ответить, что святая дева оставила рубец в
доказательство свершившегося чуда. Он  пустился  в  изложение  специфических
подробностей, доказывал, что часть кости и кожные покровы были восстановлены
мгновенно, но все же случай оставался необъяснимым.
     - Боже мой! - перебил белокурый журналист. - Зачем столько шума!  Пусть
бы мне показали палец, порезанный перочинным ножиком  и  зарубцевавшийся  от
воды источника: чудо было бы не менее великим, чтобы преклониться перед ним,
и я бы уверовал.
     Затем он добавил: - Если бы в  моем  распоряжении  был  источник,  вода
которого так затягивает раны, я перевернул бы весь мир. Не знаю  как,  но  я
призвал бы народы прийти к нему, и народы пришли бы. Я доказывал  бы  чудеса
исцеления с такой очевидностью, что стал бы хозяином мира. Подумайте,  каким
бы я обладал могуществом!.. Я стал бы почти равен богу!..  Но  уж  чтобы  не
было ни малейшего сомнения, я бы принимал во внимание только истину, сияющую
как солнце, - тогда весь мир увидел бы и поверил.
     Он стал обсуждать с доктором способы проверки больных,  согласившись  с
тем, что всех больных невозможно обследовать по прибытии. Но  почему  бы  не
выделить в больнице особую палату для  больных  с  наружными  язвами?  Таких
оказалось бы самое большее человек тридцать, их предварительно осмотрела  бы
комиссия, она составила бы протоколы, можно было  бы  даже  сфотографировать
язвы. И тогда, если бы последовало исцеление, комиссии  осталось  бы  только
удостоверить его и вновь запротоколировать. Речь  шла  бы  не  о  внутренней
болезни, диагноз которой всегда спорен, а о совершенно ясном факте.
     Немного смущенный, доктор Бонами повторял:
     - Конечно,  конечно,  мы  требуем  только  правды...  Самое  трудное  -
составить комиссию.  Если  бы  вы  знали,  как  сложно  договориться!..  Но,
понятно, мысль ваша правильная.
     К счастью, его выручила новая больная. Пока Софи Куто,  о  которой  все
уже успели забыть, обувалась, вошла Элиза Руке и, сняв платок, показала свое
страшное лицо; с самого утра она прикладывала к  нему  тряпку,  смоченную  в
источнике, и ей казалось, говорила она, что язва стала бледнеть и подсыхать.
Пьер, к удивлению своему, обнаружил, что язва действительно менее ужасна  на
вид. Это дало повод к новому обсуждению открытых  язв;  белокурый  журналист
настаивал на организации специальной палаты; и  в  самом  деле,  если  бы  в
момент  прибытия  состояние  Элизы   Руке   было   установлено   врачами   и
запротоколировано и она бы после этого выздоровела,  -  какое  это  было  бы
торжество для Грота. Излечение волчанки - бесспорное чудо.
     Доктор  Шассень,  молча,  стоявший  в  стороне,  как  бы  давая   Пьеру
возможность самому убедиться во всем на фактах, вдруг наклонился  к  нему  и
сказал вполголоса:
     - Открытые язвы, открытые язвы... Этот господин и не подозревает, что в
наше  время  ученые  врачи  считают  такого  рода  язвы  болезнью   нервного
происхождения. Да, все дело, оказывается,  просто  в  плохом  питании  кожи.
Вопросы питания еще мало изучены... Если вера излечивает болезни, она  может
излечить и язвы, в том числе некоторые виды волчанки. Какой же  толк  в  его
знаменитых палатах для обследования открытых  язв!  Они  внесут  только  еще
больше путаницы и страстности в вечные споры... Нет, нет,  наука  бессильна,
это - море сомнений.
     Он с горечью улыбнулся. Доктор Бонами предложил Элизе  Руке  продолжать
примочки и каждый день приходить для осмотра. Затем он  повторил  с  обычной
своей любезностью и осторожностью:
     - Начало выздоровления, несомненно, налицо, господа.
     Вдруг все бюро всколыхнулось. Пританцовывая, в комнату  вихрем  влетела
Гривотта с громким криком:
     - Я исцелилась... я исцелилась!..
     Девушка рассказала, что ее сперва не хотели купать, но она  настаивала,
умоляла, плакала, и тогда, с разрешения отца Фуркада, ее погрузили  в  воду.
Не успела она пробыть  в  ледяной  воде  и  трех  минут,  как  почувствовала
огромный прилив сил, точно  ее  ударили  хлыстом  по  всему  телу.  Гривотта
ощущала такой восторг, возбуждение и радость, что ей не стоялось на месте.
     - Я выздоровела, милые мои господа... я выздоровела!..
     Пораженный Пьер смотрел на Гривотту.  Неужели  это  та  самая  девушка,
которая прошлую ночь лежала на  скамье  вагона  без  сознания,  с  землистым
лицом, кашляя, харкая кровью? Он не узнавал ее. Стройная,  стремительная,  с
пылающими щеками и сверкающими глазами, - она жадно хотела жить и радовалась
жизни.
     -  Господа,  -  объявил  доктор  Бонами,  -  случай,  по-моему,   очень
интересный... Посмотрите...
     Он попросил дело Гривотты.  Но  в  груде  папок,  наваленных  на  обоих
столах,  его  не  нашли.  Секретари-семинаристы  все  перерыли,  надзиратель
источника встал, чтобы посмотреть в шкафу. Наконец, усевшись  на  место,  он
нашел папку под раскрытой  перед  ним  ведомостью.  В  деле  находились  три
врачебных  свидетельства,  которые  он   прочел   вслух.   Все   три   врача
констатировали чахотку, осложненную нервными припадками.
     Доктор Бонами жестом дал  понять,  что  такое  сочетание  не  оставляет
сомнений. Затем долго выслушивал больную, время от времени бормоча:
     - Я ничего не слышу... ничего не слышу... Но, спохватившись, добавил:
     - Вернее, почти ничего.
     Затем он обратился к двадцати пяти или тридцати сидевшим молча врачам:
     - Господа, кто желает мне помочь?.. Мы ведь собрались здесь  для  того,
чтобы изучать болезни и обсуждать различные случаи заболеваний.
     Сперва никто не двинулся с места. Затем один из врачей выслушал молодую
женщину, озабоченно качая головой, но ничего не сказал. Наконец,  запинаясь,
он пробормотал, что с  заключением  надо  подождать.  Его  сменил  другой  и
категорически заявил, что ничего не слышит, - у этой женщины никогда не было
чахотки. За ними последовали все остальные,  за  исключением  пяти  -  шести
врачей, продолжавших молча сидеть с легкой усмешкой на губах. Царила  полная
неразбериха, ибо каждый высказывал мнение, отличное от других; гул  поднялся
такой, что присутствующие  не  слышали  друг  друга.  Только  отец  Даржелес
сохранял безмятежное спокойствие, почуяв, что перед ним один из тех случаев,
которые возбуждают толпу и приносят славу лурдской богоматери. Он уже  делал
кое-какие пометки в своей записной книжке.
     Благодаря шуму,  стоявшему  в  комнате,  Пьер  и  Шассень,  сидевшие  в
сторонке, могли беседовать, не опасаясь, что их услышат.
     - Ох! Эти ванны! - сказал молодой священник. - Я их видел,  в  них  так
редко меняют воду! Какая грязь, какой рассадник микробов! Какая насмешка над
нашей манией принимать всякие меры предосторожности  против  заразы!  И  как
только все эти больные не  гибнут  от  грязи?  Противники  теории  микробов,
должно быть, злорадствуют.
     Доктор прервал Пьера:
     - Нет, нет, дитя  мое...  Несмотря  на  грязь,  ванны  не  представляют
никакой опасности. Заметьте, температура воды в них не выше десяти градусов,
а для размножения микробов нужно двадцать  пять.  Кроме  того,  в  Лурде  не
бывает больных заразными болезнями -  холерой,  тифом,  корью,  скарлатиной.
Сюда приезжают люди с органическими заболеваниями  -  параличом,  золотухой,
опухолями,  язвами,  нарывами,  раком,  чахоткой,  которые  через  воду   не
передаются. Застарелые язвы  не  представляют  никакой  опасности  в  смысле
заражения... Уверяю вас, что здесь святой деве нет нужды даже и вмешиваться.
     - Значит, доктор, в свое время,  когда  вы  занимались  практикой,  вы,
рекомендовали  бы  окунать  больных  в  ледяную  воду  -  и  ревматиков,   и
сердечников, и чахоточных, и женщин в любой период? Вы бы стали  купать  эту
несчастную, полумертвую девушку, всю в поту?
     - Разумеется, нет!.. Существуют сильно  действующие  средства,  которые
редко применяются. Ледяная ванна, безусловно, может  убить  чахоточного;  но
разве мы знаем, не может ли она при известных обстоятельствах его  спасти?..
Признав  существование  сверхъестественной  силы,  я  тем  не  менее  охотно
допускаю,  что  выздоровление  больных  происходит  естественным  путем   от
погружения в холодную воду, а ведь это считается глупостью и  варварством...
Все дело в том, что мы ровно ничего не знаем...
     Им снова овладел гнев; он ненавидел науку, презирал ее с тех пор, как в
полной растерянности понял свое бессилие спасти от смерти жену и дочь.
     - Вы требуете  достоверности,  а  медицина  не  может  ее  вам  дать...
Прислушайтесь на минутку к тому, что говорят эти господа, и поучайтесь.  Как
противоречивы их мнения! Конечно, существуют болезни,  хорошо  известные  во
всех своих стадиях вплоть до мельчайших признаков, отмечающих  их  развитие;
существуют лекарства, действие которых  изучено  тщательнейшим  образом;  но
чего никто не может знать - это как действует лекарство на  того  или  иного
больного, ведь каждый больной представляет собою особый случай, и всякий раз
приходится производить эксперименты. Медицина остается искусством, ибо в ней
отсутствует точность, основанная на опыте: выздоровление всегда  зависит  от
счастливого стечения обстоятельств,  от  находчивости  врача...  Мне  смешно
слушать, как эти люди спорят здесь, выступая от  имени  непреложных  законов
науки. Где в медицине эти законы? Покажите их!
     Шассень хотел кончить на этом  разговор,  но,  увлекшись,  уже  не  мог
остановиться.
     - Я вам сказал, что стал верующим... Но, право, я отлично понимаю,  что
наш почтенный доктор Бонами отнюдь не испытывает благоговейного трепета,  он
просто созывает врачей со всего света, чтобы они изучали его чудеса.  Однако
чем больше врачей, тем труднее добраться до  истины:  они  только  спорят  о
диагнозах и о способах лечения. Если врачи не могут  прийти  к  единодушному
мнению по поводу наружной язвы, то  где  уж  им  договориться  о  поражениях
внутренних органов, когда одни это отрицают, а другие  настаивают.  В  таком
случае почему не считать все чудом?  Ведь,  в  сущности,  будь  то  действие
природы или сверхъестественной силы, все равно  непредвиденное  прекращение,
болезни является чаще всего сюрпризом для  врача...  Конечно,  в  Лурде  все
плохо организовано.  Нельзя  придавать  серьезного  значения  свидетельствам
неизвестных врачей, документы надо очень тщательно проверять. Но  если  даже
допустить, что в свидетельстве совершенно достоверно, с точки зрения  науки,
определена болезнь, все же наивно, милый  мой,  думать,  что  это  для  всех
убедительно. Заблуждение кроется в самом человеке, и  установление  малейшей
истины требует героических усилий.
     Только  тут  Пьер  начал  понимать,  что  происходит  в   Лурде,   этом
необыкновенном городе,  куда  годами  стекается  народ  -  одни  с  набожным
преклонением, другие с оскорбительной насмешкой. Очевидно,  здесь  действуют
малоизученные  и  даже  вовсе   неизвестные   силы   самовнушение,   задолго
подготовляемый шок,  увлечение  поездкой,  молитвы  и  псалмы,  возрастающая
восторженность, а главное - неведомая сила, обещающая исцеление, порыв веры,
охватывающий толпу. Поэтому Пьеру казалось, что  неумно  подозревать  обман.
Дело гораздо значительнее и проще. Преподобные отцы могут не отягощать своей
совести ложью, им  достаточно  не  препятствовать  смятению  и  использовать
всеобщее невежество. Даже если допустить, что все были искренни -  и  врачи,
выдававшие свидетельства, и больные, уверовавшие в собственное исцеление,  и
свидетели, в своем увлечении утверждающие, что видели собственными  глазами,
как свершилось чудо, - то и в этом случае невозможно доказать, было оно  или
нет. И разве не становилось чудо  реальностью  для  большинства  страждущих,
живших надеждой?
     Видя, что доктор Шассень и Пьер разговаривают в сторонке, доктор Бонами
подошел к ним.
     - Какой процент составляют выздоравливающие? - спросил его Пьер.
     - Приблизительно десять процентов, - ответил Бонами. Заметив  в  глазах
молодого священника удивление, Бонами добродушно продолжал:
     - О, их у нас было бы больше... Но я, признаться, выполняю здесь своего
рода полицейские функции; моя подлинная обязанность - сдерживать  чрезмерное
усердие, чтобы священное не обратилось в смешное...  В  сущности,  мое  бюро
регистрирует только достоверные излечения, и притом от серьезных болезней.
     Его слова прервало чье-то глухое бормотание.  Это  ворчал  рассерженный
Рабуэн:
     - Достоверные излечения, достоверные излечения... К  чему  это?  Чудеса
происходят непрерывно... Какие нужны еще доказательства верующим? Они должны
преклоняться и верить. А неверующих все равно не убедишь. Мы тут  глупостями
занимаемся, вот и все.
     Доктор Бонами строго остановил его:
     - Рабуэн, вы смутьян... Я скажу отцу  Капдебарту,  что  отказываюсь  от
вас, потому что вы вносите непослушание.
     Однако этот малый, показывавший зубы и  готовый  укусить  всякого,  кто
затрагивал его веру, был прав, и Пьер одобрительно взглянул на него.  Работа
бюро регистрации исцелений была поставлена из рук вон плохо и  действительно
никому не приносила пользы:  все,  что  там  происходило,  оскорбляло  людей
религиозных и не убеждало неверующих. Разве чудо  требует  доказательств?  В
него надо верить. Коль скоро вмешался бог, людям нечего рассуждать.  В  века
подлинной веры наука не пыталась объяснять, что  такое  бог.  На  что  нужна
здесь наука? Она мешает вере и сама умаляет свое значение.  Нет,  нет!  Либо
броситься на землю, лобызать ее и верить, либо уйти.  Никаких  компромиссов.
Стоило приступить к обследованию, как оно в конечном итоге  роковым  образом
приводило к сомнению.
     Пьера особенно удручали необычные разговоры, которые он  здесь  слышал.
Верующие,  присутствовавшие  в  зале,  говорили  о  чудесах  с  изумительным
спокойствием и непринужденностью. Самые удивительные случаи не  выводили  их
из состояния безмятежности. Еще одно чудо, и  еще  чудо!  Они  пересказывали
невероятные измышления с  улыбкой  на  устах,  нисколько  не  сообразуясь  с
доводами разума. Они жили, по-видимому, в мире лихорадочных видений и ничему
не удивлялись. Этим были заражены не только  простые  духом,  неграмотные  и
подверженные галлюцинациям, вроде Рабуэна, но и люди интеллигентные, ученые,
доктор Бонами и другие. Это было невероятно. Пьер чувствовал,  что  ему  все
больше становится не по себе, в нем поднималось глухое раздражение,  которое
рано или поздно должно было прорваться. Его разум боролся, словно несчастное
существо, брошенное в воду и задыхающееся в волнах, и он подумал, что людям,
которых, подобно доктору Шассеню, захватила слепая вера,  пришлось  пережить
такую же борьбу и тревогу, прежде чем они признали свое полное банкротство.
     Пьер посмотрел на  Шассеня,  бесконечно  печального,  убитого  судьбой,
одинокого, как плачущий ребенок, и все же не мог удержаться от протестующего
возгласа:
     - Нет, нет! Если всего не знаешь, даже если никогда всего  не  узнаешь,
это еще не повод для того, чтобы не  стремиться  к  познанию.  Скверно,  что
нашим  неведением  злоупотребляют.  Напротив,  мы  всегда  должны  надеяться
когда-нибудь объяснить необъяснимое; и нашим  здравым  идеалом  должен  быть
поход на неведомое, победа разума невзирая на скудость наших физических  сил
и ума... Ах, разум! Сколько страданий он мне приносит, но в нем же я  черпаю
силы! Когда гибнет разум, гибнет все существо.  И  во  имя  разума  я  готов
пожертвовать своим счастьем.
     Слезы показались на глазах доктора Шассеня.  Вероятно,  он  вспомнил  о
своих дорогих покойницах. И, в свою очередь, пробормотал:
     -  Разум,  разум...  Конечно,  это  гордое  слово,  в  нем  достоинство
человека... Но существует еще любовь, всемогущая любовь, единственное благо,
которое стоит вновь завоевать, если оно утрачено...
     Голос его пресекся, рыдания душили его. Машинально перелистывая папки с
делами, лежавшие на столе, он увидел папку, на которой крупными буквами было
написано имя Мари де Герсен.  Он  открыл  ее  и  прочел  свидетельства  двух
врачей, давших заключение о поражении спинного мозга.
     - Дитя мое, - проговорил он, - я знаю, что вы питаете глубокое  чувство
к мадмуазель де Герсен...  Что  вы  скажете,  если  она  здесь  выздоровеет?
Свидетельства подписаны почтенными врачами, и вы  знаете,  что  такого  рода
параличи неизлечимы. Так вот,  если  эта  молодая  особа  вдруг  забегает  и
запрыгает, как я не раз видел, неужели вы не будете  счастливы,  неужели  не
поверите наконец в существование сверхъестественной силы?
     Пьер  хотел  было  ответить,  но  вспомнил  слова  своего  родственника
Боклера,  предсказавшего  чудо,  которое  свершится  молниеносно,  в  момент
сильнейшей экзальтации; ему стало еще больше не по себе, и он только сказал:
     - Да, я действительно буду очень счастлив... К тому же,  как  и  вы,  я
думаю, что всеми этими людьми движет воля к счастью.
     Но он не мог больше здесь оставаться. От жары по  лицам  присутствующих
градом катился пот. Доктор Бонами диктовал одному из семинаристов  результат
осмотра Гривотты, а отец Даржелес, прислушиваясь  к  его  словам,  время  от
времени поднимался и говорил ему на ухо, как изменить то или иное выражение.
Вокруг них продолжали шуметь; врачи в своем споре  отклонились  несколько  в
сторону,  перейдя  к  обсуждению  чисто  технических  моментов,  не  имевших
никакого отношения к данному  случаю.  Между  дощатыми  стенами  нечем  было
дышать, к горлу подступала тошнота.  Влиятельный  парижский  писатель  ушел,
недовольный тем, что так и не увидел настоящего чуда.
     - Выйдем, мне нехорошо, - сказал Пьер доктору Шассеню.
     Они вышли в одно время с Гривоттой, которую наконец отпустили. У дверей
их снова окружила толпа, бросившаяся смотреть на исцеленную. Слух о чуде уже
разнесся по Лурду, каждому хотелось подойти к  избраннице,  расспросить  ее,
прикоснуться к ней. А она, с пылающими щеками и горящими глазами, повторяла,
приплясывая:
     - Я исцелилась... я исцелилась...