изни,
счастью, мешал ему разделить блаженство неведающих  и  простых  духом.  Быть
может, если бы он воочию увидел чудо, то решился бы поверить. Если бы  Мари,
например, вдруг встала и пошла на его глазах, разве не простерся бы он  ниц,
не был бы побежден? Возникший перед ним образ исцеленной, выздоровевшей Мари
до такой степени взволновал Пьера, что он воздел дрожащие руки  к  усеянному
звездами небу. О боже!  Какая  чудная  ночь,  полная  таинственной  глубины,
благоухающая  и  легкая,  и  сколько  радости  хранит  в  себе  надежда   на
восстановление здоровья, на вечную любовь,  бесконечно  возрождающуюся,  как
весна! Он двинулся дальше, дошел до конца аллеи. Но сомнения снова  овладели
им: раз для веры нужно чудо,  значит,  человек  неспособен  верить.  Бог  не
нуждается в доказательстве своего существования. Пьера мучила еще мысль, что
пока он не выполнит своего долга священника - не  отслужит  обедню,  бог  не
услышит его. Почему не пойти  сейчас  же  в  церковь  Розер,  где  алтари  с
двенадцати ночи до двенадцати утра  предоставлены  в  распоряжение  приезжих
священников? Он вернулся по другой аллее и снова оказался под  деревьями  на
том самом месте среди  листвы,  откуда  они  с  Мари  наблюдали  шествие  со
свечами; только теперь не видно было ни единой светящейся точки - все тонуло
в безбрежном море тьмы.
     Пьер вновь почувствовал, что слабеет; он машинально вошел в убежище для
паломников, как бы желая выиграть время. Дверь была раскрыта настежь,  но  в
огромном, полном народа зале было мало воздуха. С первых  же  шагов  в  лицо
священника  пахнуло  душным  жаром  от  скученных   тел,   тяжелым   запахом
человеческого дыхания и пота. Чадившие фонари давали  так  мало  света,  что
Пьеру приходилось шагать очень осторожно, чтобы не наступить  на  чью-нибудь
ногу или руку; скопление людей было необычайное; многие, не найдя  места  на
скамьях, растянулись на влажном, заплеванном полу,  усеянном  валявшимися  с
утра объедками. Все лежали вповалку - женщины, мужчины, священники; их сбила
с ног усталость, они спали как убитые, раскрыв  рот.  Многие  храпели  сидя,
прислонившись к стене, свесив голову на грудь. Другие повалились как попало,
ноги  их  перемешались;  одна  молоденькая  девушка  распростерлась  поперек
старого  деревенского  священника,  который  спокойно  спал  невинным   сном
младенца. В этот хлев, в это случайное жилище входили, чествуя его в ту пре-
красную праздничную ночь, все бездомные, все  бедняки  с  большой  дороги  и
засыпали здесь в братских объятиях друг друга.  Иные,  однако,  не  находили
покоя; в лихорадочном возбуждении ворочались они с боку на бок,  а  то  даже
поднимались, чтобы доесть провизию, оставшуюся в корзинках. Некоторые лежали
неподвижно, устремив широко  раскрытые  глаза  в  темноту.  Другие  храпели,
вскрикивали во сне, стонали от боли. И огромная жалость, великое сострадание
витали над этой обездоленной толпой, лежавшей вповалку среди  отвратительных
отрепьев, в то время как их чистые души парили, наверно,  в  сказочном  мире
мистических грез.
     Пьер с горечью в сердце собрался уже было уйти,  но  слабый,  протяжный
стон остановил его. Он увидел г-жу Венсен, она сидела все на том же месте, в
той же позе, укачивая на коленях маленькую Розу.
     - Ах, господин аббат, - прошептала она, - вы  слышите?  Она  проснулась
около часу назад и с тех пор все стонет...  Клянусь  вам,  я  не  шевельнула
пальцем, я так радовалась, что она спит.
     Священник нагнулся и посмотрел на девочку, у которой не было  сил  даже
поднять веки. Казалось, стон вырывается из ее груди вместе с  дыханием;  она
была так бледна, что Пьер содрогнулся, почувствовав приближение смерти.
     - Боже мой! Что мне делать? - говорила намученная, обессилевшая мать. -
Так больше не может продолжаться, я не в состоянии слышать ее стоны...  Если
б вы знали, чего я только не говорила ей: "Мое солнышко, мое сокровище,  мой
ангел, умоляю тебя, не плачь, будь умницей, святая дева исцелит тебя!" А она
все плачет...
     Мать рыдала,  крупные  слезы  капали  на  лицо  ребенка,  продолжавшего
хрипеть.
     - Если б было светло, я ушла бы отсюда, тем  более  что  Роза  стесняет
соседей; одна старая дама стала уже ворчать... но я боюсь, как  бы  не  было
холодно; а потом, куда я пойду ночью?.. Ах! Пресвятая дева, помилуй нас!
     Слезы подступили к горлу Пьера, он нагнулся, поцеловал белокурые волосы
девочки и поспешно вышел, чтобы не разрыдаться вместе с несчастной  матерью;
очутившись на улице, он направился прямо к церкви Розер,  как  бы  решившись
победить смерть.
     Пьер  уже  видел  Розер  днем,  и  эта  церковь  не  понравилась   ему;
архитектор, стесненный пространством, вынужден  был  сделать  ее  круглой  и
слишком низенькой; большой купол ее поддерживали  квадратные  колонны.  Хуже
всего было то, что, несмотря на древневизантийский  стиль,  эта  церковь  не
вызывала религиозного настроения, в ней не чувствовалось ни благоговения, ни
тайны; она напоминала новый крытый рынок, залитый ярким светом,  льющимся  с
купола и  в  широкие  стеклянные  двери.  Впрочем,  постройка  не  была  еще
закончена, не хватало лепных украшений; на голых стенах,  у  которых  стояли
алтари, в изобилии висели только искусственные цветы да жалкие приношения, и
потому она  еще  больше  напоминала  проходной  двор,  выложенный  плитками,
который в дождливые  дни  становился  мокрым,  словно  в  зале  ожидания  на
вокзале. Временный алтарь был из крашеного дерева. Бесконечные  ряды  скамей
заполняли середину церкви, на них разрешалось сидеть в  любое  время  дня  и
ночи, так как двери  были  открыты  для  паломников  круглые  сутки.  Как  и
Убежище, это был хлев, где бог давал приют своим беднякам.
     Когда Пьер вошел, у него снова создалось впечатление, что си  попал  на
рынок, куда устремляется вся улица. Но тусклые стены уже  не  заливал  яркий
свет, свечи, горевшие у каждого алтаря, отбрасывали красноватый  отблеск  на
смутные тени уснувших под сводами людей. В полночь состоялось  торжественное
богослужение, происходившее в  необычайно  пышной  обстановке:  ярко  горели
огни,  пел  хор,  священники  были  в  золотых  облачениях,  дымили  кадила,
распространяя благоухание; а сейчас от всего  этого  праздничного  блеска  у
каждого из пятнадцати алтарей осталось лишь по свече, необходимой для  треб.
Службы начинались после полуночи и кончались в полдень. В одном только храме
Розер их бывало около четырехсот за эти двенадцать часов. А во  всем  Лурде,
где насчитывалось с полсотни алтарей, количество треб доходило  чуть  не  до
двух тысяч в день. Скопление священников  было  так  велико,  что  многие  с
трудом выполняли свой долг, часами дожидаясь, пока освободится алтарь. В эту
ночь  Пьера  удивил  длинный  хвост  священников,  терпеливо  ожидавших   на
ступеньках в полутьме храма своей очереди, между тем как совершающий  требу,
захлебываясь от  спешки,  бормотал  латинские  фразы,  осеняя  себя  широким
крестным знамением; усталость вконец сразила ожидавших - многие садились  на
пол и засыпали на ступеньках в надежде, что причетник их разбудит.
     С минуту Пьер был в нерешительности, не зная, ждать ли ему, как другие,
или уйти, но то, что он увидел, удержало его. Около всех  алтарей  толпились
паломники,  исповедуясь  наспех,  с  каким-то  жадным  рвением.   Дароносицы
наполнялись  и  тут  же  пустели,  руки   священников   уставали   раздавать
животворящий хлеб. Снова Пьер удивился: никогда не видел  он  клочка  земли,
столь обильно политого  божественной  кровью,  не  видел  такого  неистового
тяготения к вере. Словно вернулись легендарные времена  владычества  церкви,
когда люди преклоняли колена в  порыве  легковерия,  под  действием  страха,
порожденного невежеством, которое позволяло им, отдаваясь в руки всевышнего,
чувствовать себя счастливыми. Пьеру казалось, что он перенесся на восемь или
девять веков  назад,  -  тогда,  веруя  в  близкое  светопреставление,  люди
публично  каялись  в  своих  грехах.  Толпа  простых,  бесхитростных  людей,
присутствовавших на богослужении, продолжала  сидеть  на  скамьях,  чувствуя
себя у господа бога, как дома. У многих не было  приюта.  Разве  церковь  не
была их домом, пристанищем, где днем и ночью их  ждало  утешение?  Те,  кому
негде было переночевать, кто  не  нашел  места  в  Убежище  для  паломников,
заходили в Розер и устраивались на скамье или растягивались на полу. Были  и
такие, которых дома ждала постель, но они тем  не  менее  оставались  здесь,
радуясь, что могут провести целую ночь  в  небесном  жилище,  полном  чудных
грез. До самого утра в церкви находились сотни  людей  -  самое  необычайное
смешение всех возрастов и состояний; все скамьи были заняты,  иные  спали  в
одиночку, по углам, за колоннами. Мужчины, женщины и дети сидели все  вместе
- одни, прислонясь друг к другу  спиной,  другие,  уронив  голову  на  плечо
соседа, и их спокойное дыхание  невольно  смешивалось  в  полумраке  церкви.
Словно гроза пронеслась над святым собранием,  поразив  всех  сном,  и  храм
превратился в случайный приют с  настежь  раскрытой  дверью,  куда  из  тьмы
прекрасной августовской ночи входили все прохожие - добрые и злые, усталые и
заблудшие. У каждого из пятнадцати алтарей без устали звонили  колокольчики,
призывавшие паству подняться и слушать мессу, и из спавших вперемешку  людей
то и  дело  вставала  какая-нибудь  группа  верующих,  причащалась  и  снова
скрывалась в полутьме, теряясь в безыменной толпе без пастыря.
     Пьер блуждал в тревожном сомнении среди этих еле различимых  в  темноте
групп, как вдруг  его  окликнул  старый  священник,  сидевший  на  ступеньке
алтаря. Он прождал два часа, а теперь, когда подошла его очередь, старик так
ослабел, что, боясь не довести до конца требы, предпочел уступить свое место
другому. Вероятно, его растрогал Пьер,  мучимый  сомнениями,  бродивший  как
неприкаянный  по  церкви.  Священник  указал  ему,  где  находится  ризница,
подождал, пока Пьер вернулся в облачении и с чашей в руках, а  затем  крепко
уснул на соседней скамье. Пьер провел службу по  примеру  обеден  в  Париже,
так, как подобает честному священнику, выполняющему  профессиональный  долг.
Внешне он похож был на истинно верующего. Но ничто не  трогало  его,  сердце
его не согрелось, несмотря на лихорадочные  дни,  проведенные  в  Лурде  при
столь необычайных и волнующих обстоятельствах. Он  надеялся,  что  в  минуту
причастия, когда свершится божественное таинство, глубокое чувство  потрясет
его, на него снизойдет милосердие, небо разверзнется перед ним и  он  увидит
бога; однако ничего подобного не произошло,  его  холодное  сердце  даже  не
забилось сильнее, он произносил обычные  слова,  завершающие  службу,  делал
положенные жесты, машинально выполняя свой долг. Несмотря  на  усилия  Пьера
проникнуться религиозным настроением, его  все  время  занимала  мысль,  что
ризница слишком мала для такого  огромного  количества  треб.  Как  успевали
причетники снабжать священников облачениями? Эта мысль  преследовала  его  с
нелепой настойчивостью.
     Затем Пьер, к своему удивлению, опять очутился на улице. Снова он шагал
во тьме, казавшейся ему теперь еще  чернее;  кругом  была  тишь,  необъятная
пустота. Город замер, не светил ни один огонек. Только слышался рокот  Гава,
который его привычное ухо перестало уже воспринимать. И вдруг  перед  Пьером
засиял Грот, озарив  темноту  своим  вечным  пламенем,  горевшим  неугасимой
любовью. Пьер вернулся сюда бессознательно, вспомнив, очевидно, о Мари. Было
около трех часов, скамейки опустели - у Грота оставалось не  более  двадцати
человек; коленопреклоненные черные тени застыли  в  полудремотном  священном
экстазе. Казалось, ночь сгущала сумерки, отодвигая  Грот  вдаль,  туда,  где
реют грезы. Сладостная  усталость  объяла  все  вокруг,  утопающие  во  тьме
окрестности погрузились в сон, и лишь невидимые воды урчали,  словно  чистое
дыхание этого сна, которому святая дева улыбалась, сияя  белизной  в  ореоле
зажженных свечей. Среди нескольких обомлевших женщин стояла на коленях  г-жа
Маэ, сложив руки и опустив голову; казалось, она вся  растворилась  в  своей
пламенной мольбе.
     Пьер тотчас же подошел к Мари. Он продрог и решил, что  она,  вероятно,
тоже замерзла - ведь близился рассвет.
     - Умоляю вас, Мари, накройтесь! Неужели вы хотите еще больше заболеть?
     Он натянул на нее упавший платок, стараясь завязать его у подбородка.
     - Вам холодно, Мари, у вас ледяные руки.
     Мари не отвечала, она продолжала полулежать все в той же позе, в  какой
ее оставил Пьер два часа назад. Опершись локтями на края  тележки,  она  вся
подалась вперед, глядя на статую святой девы.  Лицо  ее  преобразилось,  оно
светилось небесной радостью, губы  шевелились,  но  она  не  произносила  ни
слова. Быть может, она продолжала свою  таинственную  беседу  в  очарованном
мире, грезя наяву с тех пор, как очутилась  у  Грота.  Пьер  сказал  ей  еще
что-то, но она не ответила. А потом прошептала  голосом,  донесшимся  словно
издалека:
     - О Пьер, как я счастлива!.. Я видела ее, я просила ее за  вас,  и  она
мне улыбнулась, она кивнула головой,  как  бы  говоря,  что  слышит  меня  и
исполнит мои мольбы... Она ничего не сказала, но я поняла,  что  она  хотела
сказать. Сегодня в четыре часа, во время крестного хода, я буду исцелена.
     Пьер взволнованно слушал ее. Не спала ли она с открытыми глазами? Не во
сне ли видела, что мраморная дева кивнула ей  головой  и  улыбнулась?  Дрожь
охватила его при мысли, что  эта  чистая  девушка  молилась  за  него.  Пьер
подошел к решетке, упал на колени  и  произнес:  "О  Мария!  О  Мария!",  не
сознавая, к кому относится этот крик, исторгнутый из сердца, - к  святой  ли
деве или к обожаемому другу детства. Он так и остался там, полный  смирения,
ожидая, что на него снизойдет милосердие.
     Прошло несколько минут, показавшихся ему бесконечными. На этот раз Пьер
сделал сверхчеловеческое усилие; он  ждал  чуда,  внезапного  прозрения,  он
ждал, что все сомнения его рассеются, словно унесенные бурей, и он  вернется
к чистой вере, радостный, помолодевший. Он доверился судьбе,  ему  хотелось,
чтобы высшая сила преобразила его. Но как и недавно, во  время  службы,  все
молчало в нем, он ощущал в себе  бездонную  пустоту.  Ничего  не  произошло,
отчаявшееся сердце священника, казалось, перестало биться. Как он ни силился
молиться, как ни старался сосредоточить все свои  думы  на  этой  всемогущей
деве, такой снисходительной к беднякам, его  мысль  отвлекалась,  его  снова
занимал внешний мир, всякие пустяки. Пьер увидел  в  Гроте,  по  ту  сторону
решетки, барона Сюира, мирно спавшего, сложив руки на животе. Внимание Пьера
привлекло и другое: букеты у ног  статуи  богородицы,  письма,  сваленные  в
груду, славно это была небесная почта, кружева  из  воска,  повисшие  вокруг
горящих толстых свечей, точно богатое резное украшение  из  серебра.  Потом,
без всякой видимой связи, Пьер стал думать о  своем  детстве,  и  перед  ним
отчетливо предстало лицо Гийома - священник не видел своего брата со  смерти
матери. Он знал только, что брат живет очень замкнуто,  занимаясь  наукой  в
маленьком домике, где он уединился со своей возлюбленной  и  двумя  большими
собаками; Пьер ничего не знал бы о нем, не прочти он недавно имени Гийома  в
одной  заметке  в  связи  с  покушением,  подготовлявшимся  революционерами.
Говорили, будто Гийом Фроман очень увлекается изучением  природы  взрывчатых
веществ и водит знакомство с главарями самых крайних партий.  Почему  же  он
вспомнился Пьеру именно здесь, где в мистическом сиянии  свечей  все  дышало
экстазом, и вспомнился таким, каким священник знал его когда-то,  -  добрым,
нежным  братом,   преисполненным   милосердия,   стремящимся   помочь   всем
страждущим? На миг перед Пьером встал этот образ и вместе с ним -  горестное
сожаление об утраченных хороших отношениях с братом. Но тут  же  Пьер  снова
подумал о себе: он понял,  что  если  даже  проведет  здесь  часы,  вера  не
вернется к нему. И все же в нем что-то еще трепетало  -  то  была  последняя
надежда; он думал - соверши святая дева великое чудо, исцели она Мари, и он,
конечно, уверует. Священник давал себе последнюю отсрочку, как  бы  назначая
вере встречу на тот же  самый  день,  в  четыре  часа  пополудни,  во  время
крестного хода, как  ему  оказала  Мари.  И  скорбь  его  сразу  утихла,  он
продолжал стоять на коленях, разбитый усталостью,  охваченный  непреодолимой
дремотой.
     Часы шли. Грот все еще сиял в ночи,  как  освещенный  катафалк,  озаряя
отраженным светом соседние холмы и фасады монастырей.  Но  мало-помалу  этот
свет бледнел, и Пьер,  проснувшись  и  вздрогнув  от  холода,  с  удивлением
заметил, что уже  забрезжило  утро;  мутное  небо  было  покрыто  свинцовыми
тучами. Пьер понял,  что  с  юга  быстро  надвигается  гроза,  обычно  столь
внезапно наступающая в горных местностях. Уже слышался отдаленный гром, а по
дорогам порывы ветра несли клубы пыли. Очевидно, он тоже заснул, потому  что
барона Сюира на скамье не было и Пьер не видел, когда тот ушел. Перед Гротом
осталось человек десять, не больше; среди  них  Пьер  узнал  г-жу  Маэ,  она
стояла на коленях, закрыв лицо руками. Но заметив, что наступило утро и  все
ее видят, она встала и исчезла за поворотом узенькой тропинки, которая  вела
в монастырь сестер Общины святого духа.
     Встревоженный Пьер подошел к Мари и сказал, что ей  nopav  вернуться  в
больницу. Пойдет дождь, и она насквозь промокнет.
     - Я отвезу вас.
     Она отказалась, попросила оставить ее.
     -  Нет,  нет.  Я  жду  обедню,  я  обещала  здесь  причаститься...   Не
беспокойтесь обо мне, умоляю вас, идите скорее  в  гостиницу  спать.  Вы  же
знаете, что в дождь за больными присылают крытые экипажи.
     Мари стояла на своем, а Пьер повторял, что не хочет спать. В Гроте рано
утром в самом деле  служили  обедню,  и  паломники  почитали  за  величайшее
счастье причаститься на восходе солнца, после ночи, проведенной  в  экстазе.
Когда начали падать первые капли  дождя,  появился  священник  в  ризе;  его
сопровождали двое служек; один из них держал над священником  и  дароносицей
шелковый белый зонт с золотыми узорами.
     Пьер придвинул тележку к решетке под выступ скалы, где  укрылись  и  те
немногие паломники, которые находились вместе с ними в Гроте;  он  видел,  с
какой горячей верой Мари проглотила облатку. Но тут внимание Пьера привлекло
зрелище, взволновавшее его до глубины души.
     Он заметил г-жу Венсен, приближавшуюся к ним  со  своей  драгоценной  и
скорбной ношей. Она несла Розу на вытянутых руках, словно в дар святой деве.
Г-жа Венсен не могла больше оставаться в убежище: непрерывный  стон  ребенка
вызывал всеобщее недовольство. Она вышла глубокой ночью и более  двух  часов
блуждала впотьмах, растерянная, обезумевшая, с этой жалкой плотью  от  своей
плоти, прижимая дочь к груди и не зная, чем ей помочь. Она не сознавала,  по
каким  дорогам  идет,  под  какими   деревьями   ходит,   восставая   против
несправедливости,  заставлявшей  так  жестоко  страдать   слабое,   невинное
создание, которое еще не умело грешить. Разве не отвратительна эта  болезнь,
неделями мучившая несчастного ребенка, чьи стоны раздирали сердце матери?  И
мать в отчаянии шагала по дорогам, укачивая девочку в надежде, что та  уснет
и прекратится стон, от которого изныла вся ее душа. Внезапно,  выбившись  из
сил, испытывая почти такие  же  смертные  муки,  как  и  дочь,  г-жа  Венсен
очутилась возле Грота, у ног чудотворной девы, всепрощающей и исцеляющей.
     - О матерь божья, исцели ее!.. О всеблагая, исцели ее! Женщина упала на
колени, в восторженном порыве она
     дрожащими  руками  протягивала  святой  деве  умирающую  дочь.  Она  не
чувствовала дождя, который с шумом низвергался на землю, словно вышедший