ла жизнерадостна и весь день заливалась звонким
смехом. С раннего детства Пьер и Мари играли вместе,  то  и  дело  перелезая
друг к другу в сад через  изгородь;  обе  семьи  жили  общей  жизнью.  В  то
солнечное утро, о котором вспоминал Пьер, девочке было десять лет;  ему  уже
минуло шестнадцать, и в следующий вторник он поступал в  семинарию.  Никогда
еще Мари не казалась ему такой красивой, как в ту минуту,  когда,  раздвинув
ветви, она внезапно появилась перед  ним.  Золотистые  волосы  девочки  были
такие длинные, что, распустившись, накрывали ее как  плащом.  Пьер  снова  с
необычайной ясностью увидел ее лицо, круглые щечки, голубые  глаза,  розовые
губы, матовый блеск белоснежной кожи. Мари была весела и  ослепительна,  как
солнце, но на ресницах ее повисли слезы: она знала, что  Пьер  уезжает.  Оба
уселись в тени изгороди. Пальцы их сплелись, на сердце лежала  тяжесть.  Они
были так невинно чисты, что никогда, даже во  время  игры,  не  обменивались
клятвами. Но  накануне  разлуки  нежность  охватила  их;  не  сознавая,  что
произносят уста, они клялись, что будут непрестанно думать друг  о  друге  и
встретятся когда-нибудь, как встречаются в небе -  для  вечного  блаженства.
Потом - они и сами не могли бы объяснить, как это произошло, - Пьер  и  Мари
крепко обнялись и, обливаясь  горючими  слезами,  поцеловались.  Это  дивное
воспоминание  всюду  сопутствовало  Пьеру  и  после  стольких  лет  тяжелого
самоотречения жило в нем до сих пор.
     Резкий толчок вывел его из задумчивости. Пьер оглянулся  и  как  сквозь
сон увидел всех этих страждущих людей: застывшую в своем горе г-жу Маэ, тихо
стонавшую на коленях у матери  маленькую  Розу,  Гривотту,  задыхающуюся  от
кашля. На секунду мелькнуло веселое лицо с  гетры  Гиацинты  в  белой  рамке
воротника и  чепца.  Тяжелое  путешествие  продолжалось,  вдали  мерцал  луч
чудесной  надежды.  Постепенно  прошлое  снова   завладело   Пьером,   новые
воспоминания  нахлынули  на  него;  только  убаюкивающий  напев  молитвы  да
неясные, как в сновидении, голоса долетали до его сознания.
     Пьер учился в семинарии. Ясно представились ему классы, внутренний двор
с деревьями. Но вдруг он, как в зеркале, увидел собственное лицо, лицо юноши
- такое, каким оно было  тогда,  и  он  внимательно  рассматривал  его,  как
физиономию постороннего человека.  У  высокого  и  худого  Пьера  лицо  было
удлиненное, лоб очень крутой и прямой, как  башня;  книзу  лицо  суживалось,
заканчиваясь  острым  подбородком.  Он  казался  воплощением  рассудочности,
нежной была только линия рта. Когда серьезное лицо  Пьера  освещала  улыбка,
губы  и  глаза  его  принимали  бесконечно  мягкое  выражение,   проникнутое
неутолимой жаждой любви, желанием отдать себя целиком чувству и жить  полной
жизнью.  Но  это  продолжалось  недолго,  его  снова  обуревали  мысли,   им
овладевало то стремление все познать и все постичь, которое постоянно жило в
нем. Он всегда с удивлением вспоминал о семинарских годах. Как  мог  он  так
долго подчиняться суровой  дисциплине,  налагаемой  слепою  верой,  послушно
следовать ее канонам, ни в чем не разбираясь?  От  него  требовалось  полное
отречение от разума, и он напряг волю, он подавил в себе мучительное желание
узнать истину. Очевидно, его тронули слезы матери, и он хотел  доставить  ей
то счастье, о  котором  она  мечтала.  Но  теперь  Пьер  припоминал  вспышки
возмущения, в глубине его памяти вставали ночи, проведенные в  беспричинных,
казалось бы, слезах, ночи, полные неясных видений, когда ему  представлялась
свободная, яркая жизнь и перед ним непрестанно реял образ Мари; она являлась
ему такой, какой он видел ее однажды утром, ослепительно прекрасной; лицо ее
было залито слезами, и она горячо целовала его. И сейчас  один  только  этот
образ остался перед ним, все остальное - годы обучения  с  их  однообразными
занятиями, упражнениями  и  религиозными  обрядами,  такими  одинаковыми,  -
пропало в тумане, стерлось в сумерках, исполненных смертельной тишины.
     Поезд на всех парах с грохотом промчался мимо какой-то  станции.  Пьера
вновь обступили смутные видения. Мелькнула изгородь, а за нею поле,  и  Пьер
вспомнил  себя  двадцатилетним  юношей.  Мысли   его   мешались.   Серьезное
недомогание заставило его прервать занятия и уехать в деревню. Он  долго  не
видел Мари: дважды приезжал он в Нейи на время каникул и ни разу  не  мог  с
нею встретиться, потому что она постоянно бывала в отъезде. Пьер  знал,  что
она серьезно заболела после падения с лошади; это случилось, когда ей минуло
тринадцать лет, в переходный возраст. Мать,  в  отчаянии  от  болезни  Мари,
подчиняясь противоречивым предписаниям врачей,  каждый  год  увозила  ее  на
какой-нибудь курорт. Потом, словно гром среди ясного неба,  пришла  весть  о
внезапной кончине матери, такой суровой, но такой необходимой для семьи. Это
произошло при трагических обстоятельствах, в Бурбуле, куда она отвезла  дочь
для лечения. Воспаление легких свело ее в могилу в пять дней, а заболела она
оттого, что как-то вечером на прогулке сняла с себя пальто и надела  его  на
Мари. Отец поехал за телом умершей жены и за обезумевшей  от  горя  дочерью.
Хуже всего было то, что со смертью матери дела семьи в руках архитектора все
больше  запутывались:  он  без  счета  бросал  деньги  в  бездну  все  новых
предприятий. Мари, прикованная болезнью к кушетке,  не  двигалась  с  места;
оставалась одна Бланш, но она была всецело поглощена в то  время  выпускными
экзаменами. Девушка упорно добивалась диплома,  сознавая,  что  ей  придется
зарабатывать средства на всю семью.
     Внезапно среди полузабытых, неясных воспоминаний перед  Пьером  всплыло
четкое видение. Расстроенное здоровье заставило его снова взять отпуск.  Ему
уже двадцать четыре года, он очень отстал от своих сверстников, преодолев за
это  время  лишь  четыре  низших  ступени  церковной  иерархии,  однако   по
возвращении ему обещан сан младшего дьякона -  это  навсегда  свяжет  его  с
церковью нерушимым обетом. Перед взором Пьера с необычайной ясностью  встало
былое: он увидел сад Герсенов в Нейи, где  так  часто  когда-то  играл;  под
высокие деревья у изгороди прикатили кресло Мари, и они  остались  вдвоем  в
тот печальный  осенний  день;  вокруг  царил  покой,  девушка  полулежала  в
глубоком трауре, откинувшись на  спинку  кресла,  вытянув  неподвижно  ноги;
Пьер, также в черном, одетый уже в  сутану,  сидел  возле  нее  на  железном
стуле. Мари проболела пять лет. Ей минуло теперь восемнадцать, она похудела,
побледнела и все же  была  очаровательна  в  ореоле  пышных  золотых  волос,
которые -пощадила болезнь. Но Пьер знал, что она  осталась  калекой  на  всю
жизнь и ей не суждено стать женщиной. Врачи, не сговариваясь, отказались  ее
лечить. По-видимому, об этом и говорила с ним  Мари  в  тот  хмурый  осенний
день, когда осыпались пожелтевшие листья. Пьер  не  помнил  ее  слов,  но  и
сейчас видел лишь ее бледную улыбку, прелестное лицо этого разочарованного в
жизни юного существа. Потом он понял, что она вызывает в памяти далекий день
их прощания на  этом  самом  месте,  за  изгородью,  пронизанной  солнечными
лучами; но все умерло - и слезы,  и  поцелуи,  и  обещание  встретиться  для
взаимного счастья. Они, однако, встретились, но к чему это теперь? Она  была
все равно что мертвая, а он собирался  умереть  для  мирской  жизни.  С  той
минуты, как врачи произнесли над нею свой приговор  и  ей  не  суждено  было
стать ни женщиной, ни супругой, ни матерью, он тоже мог от всего отречься  и
посвятить себя богу, которому отдала его  мать.  Пьер  остро  ощущал  нежную
горечь последнего свидания: Мари болезненно улыбалась,  вспоминая  их  былые
ребячества, и говорила о счастье, - он, без сомнения, найдет его в  служении
богу; она была растрогана и взяла с него обещание пригласить  ее  на  первую
свою обедню.
     На станции Сен-Мор внимание Пьера на  минуту  привлек  какой-то  шум  в
вагоне. Он подумал, что с кем-нибудь случился припадок,  новый  обморок.  Но
страдальческие лица, которые он обвел взглядом, не изменились и  хранили  то
же выражение боязливого ожидания божественной милости,  медлившей  снизойти.
Г-н Сабатье старался уложить поудобнее ноги, брат Изидор беспрерывно стонал,
словно умирающий ребенок, а г-жа  Ветю,  у  которой  опять  начался  ужасный
приступ, еле дышала, стиснув губы от невероятной боли в желудке; почерневшее
лицо ее перекосила болезненная гримаса.  Оказалось,  что  г-жа  де  Жонкьер,
споласкивая таз, опрокинула  цинковый  кувшин.  И,  несмотря  на  муки,  это
развеселило больных - страдания превращали простодушных людей  в  младенцев.
Тотчас же сестра Гиацинта,  справедливо  называвшая  их  детьми,  послушными
первому ее слову, предложила взяться за четки в ожидании Angelus'a, который,
согласно установленному порядку, должны были прочесть в  Шательро.  Начались
молитвы богородице, и еле слышное бормотание затерялось в грохоте колес.
     Пьеру исполнилось двадцать шесть лет, он сделался священником. Сомнения
стали одолевать его. Только за несколько дней до произнесения  обета  в  нем
пробудилось запоздалое сознание, что он навеки связывает себя  этим  обетом,
не подумав как следует о последствиях своих действий. Но он избегал об  этом
думать, оставался глух ко всему, кроме своего  решения,  считая,  что  одним
ударом отсек в себе все человеческое. Правда,  плоть  его  умерла  вместе  с
невинным романом детства; беленькая девочка с золотыми волосами превратилась
теперь в калеку, прикованную к своему скорбному ложу, и плоть ее была так же
мертва, как и его собственная. Он принес  в  жертву  церкви  и  свой  разум,
предполагая тогда, что пожертвовать им еще легче, чем чувством:  стоит  лишь
пожелать - и не будешь думать. К тому же было слишком  поздно,  ведь  нельзя
отступать в последнюю минуту; и  если  в  тот  час,  когда  Пьер  произносил
торжественный обет, он ощутил тайный ужас, смутное  сожаление,  то  это  уже
позабылось; он был несказанно вознагражден за все  огромной  радостью  своей
матери: она наконец дождалась дня,  когда  сын  в  ее  присутствии  отслужил
первую обедню. Пьеру казалось, что  он  и  сейчас  еще  видит  свою  мать  в
маленькой церкви в Нейи, которую она сама избрала для его первой службы, - в
этой церквушке отпевали его отца. Пьер  вспомнил,  как  холодным  ноябрьским
днем она почти одна стояла на  коленях  в  темной  часовне  и,  закрыв  лицо
руками, долго плакала, в то время как он давал причастие.  Там  она  вкусила
последнюю радость, так как жизнь ее протекала в одиночестве и печали; она не
встречалась со старшим сыном, который ушел от нее, отдавшись новым  веяниям,
после того как Пьер стал готовиться в священники. По слухам, Гийом, такой же
талантливый химик, как и его отец, но человек,  отошедший  от  своей  среды,
увлекшись революционными утопиями, жил в  маленьком  домике  в  пригороде  и
занимался опасными опытами со взрывчатыми веществами; поговаривали также,  -
и именно это  послужило  причиной  окончательного  разрыва  его  с  набожной
матерью, придерживавшейся строгих взглядов на жизнь, - что  он  находится  в
связи с женщиной сомнительного происхождения. Прошло три года, как  Пьер,  с
детства обожавший весельчака Гийома, не виделся со старшим  братом,  который
заменял ему отца. Сердце Пьера сжалось, он вспомнил  о  смерти  матери.  Это
тоже было подобно удару грома среди ясного неба: она умерла внезапно, как  и
г-жа де Герсен, проболев едва три дня. Проискав целый  вечер  доктора,  Пьер
застал  ее  мертвой,  недвижимой,  похолодевшей.  И  на  всю  жизнь  у  него
сохранилось ледяное ощущение последнего поцелуя. Он не помнил  остального  -
ни  бодрствований  у  тела  покойной,  ни  приготовлений,  ни  похорон.  Эти
воспоминания потонули в охватившем его  мрачном  оцепенении,  в  безысходном
горе, от которого он чуть не умер; по возвращении с  кладбища  Пьер  заболел
горячкой и три недели метался в бреду, был между жизнью и  смертью.  Старший
брат ухаживал за ним, потом уладил все денежные дела,  разделив  наследство:
Пьеру достался дом и скромная рента; свою часть Гийом взял деньгами,  а  как
только Пьер оказался вне опасности, он ушел и вернулся к своему  безвестному
существованию. Как долго поправлялся Пьер  -  один,  в  пустынном  доме!  Он
ничего не сделал, чтобы  удержать  Гийома,  он  понимал,  что  их  разделяет
бездна. Сначала Пьер тяготился одиночеством, потом он познал его сладость  в
тиши комнат, редко нарушаемой уличным  шумом,  в  скромной  тени  маленького
садика, где он проводил целые дни, не видя живой души. Убежищем ему  служили
главным образом бывшая лаборатория и кабинет отца, которые не открывались  в
течение двадцати лет. Мать Пьера наглухо заперла их точно  для  того,  чтобы
навеки замуровать там  прошлое  осужденного  на  погибель  нечестивца.  Быть
может, несмотря на ее мягкость и почтительную покорность мужу в былое время,
она в конце концов уничтожила бы документы и книги, не застигни ее  внезапно
смерть. Пьер велел  открыть  окна,  вытереть  пыль  с  письменного  стола  и
книжного шкафа  и,  устроившись  в  большом  кожаном  кресле,  проводил  там
восхитительные  часы,  словно  возродившись  после  болезни;  к  нему  снова
вернулась молодость, и он с наслаждением читал все, что попадалось под руку.
     Единственный человек, которого  он  принимал  у  себя  в  течение  двух
месяцев медленного выздоровления, был доктор Шассень, старый друг его  отца;
обладая  большими   знаниями,   Шассень   довольствовался   скромной   ролью
практикующего врача и единственное удовлетворение своему честолюбию  находил
в успешном лечении пациентов. Он безрезультатно пользовал  г-жу  Фроман,  но
зато мог похвастать, что вылечил молодого священника от  серьезной  болезни;
доктор иногда заходил к Пьеру, болтал с ним, развлекал его,  говорил  о  его
отце, великом химике, и был неистощим, рассказывая о нем  забавные  истории,
проникнутые чувством  горячей  дружбы.  Мало-помалу  перед  выздоравливающим
возникал обаятельный образ, исполненный  простоты,  нежности  и  добродушия.
Таким в действительности и был его отец, а вовсе не  тем  суровым  человеком
науки, каким представлялся он когда-то Пьеру  со  слов  матери.  Само  собою
разумеется, она всегда воспитывала в сыне глубокое почтение к дорогой памяти
покойного; но тем не менее он был неверующим, он отрицал религию и ополчался
против бога.  Таким  и  сохранился  в  памяти  сына  сумрачный  облик  отца:
призраком, осужденным на вечные муки, бродил он по дому; теперь же  он  стал
светлой улыбкой этого дома, тружеником,  жаждавшим  истины,  стремившимся  к
всеобщему счастью и любви.
     Доктор  Шассень,  родом  из  пиренейской  деревни,  где  еще  верили  в
колдовство, имел, пожалуй, некоторую склонность к  религии,  хотя  за  сорок
лет, что он прожил в Париже, Шассень ни разу не зашел в церковь. Но  он  был
совершенно уверен, что Мишель Фроман, если  существует  небо,  занимает  там
место у престола, одесную господа бога.
     В несколько мгновений Пьер вновь пережил то ужасное  смятение  духа,  в
котором он когда-то  пребывал  целых  два  месяца.  Быть  может,  его  тогда
натолкнули  на  это  книги  антирелигиозного  содержания,  найденные  им   в
библиотеке отца, или, разбирая бумаги покойного ученого, он сделал открытие,
что тот занимался не только техническими изысканиями; а быть  может,  просто
мало-помалу и помимо его воли в самом Пьере совершился переворот  -  ясность
научной мысли просветила  его:  совокупность  доказанных  явлений  разрушила
догматы, ничего не оставив из того, во что ему, как  священнику,  полагалось
верить. Казалось, болезнь  обновила  его,  он  вновь  начал  жить  и  заново
учиться; а физическая слабость и сладость выздоровления придавали его разуму
особую проницательность. В  семинарии,  по  совету  наставников,  он  всегда
обуздывал в себе дух исследования, желание все познать. То, чему его  учили,
не захватывало его; но он приносил в  жертву  свой  разум,  этого  требовало
благочестие. И вот разум возмутился и предъявил свои права на существование.
Пьер уже не мог заставить его безмолвствовать, и все  тщательное  построение
догматов было вмиг сметено. Истина кипела,  переливалась  через  край  таким
неудержимым потоком, что Пьер понял - никогда  больше  не  вернуться  ему  к
прежним заблуждениям. Это было полное и непоправимое крушение веры. Если  он
мог умертвить свою плоть, отказавшись от увлечений юности, если он  сознавал
себя господином своей чувственности и сумел подавить в себе мужчину,  то  он
знал, что пожертвовать разумом он не в силах. Он не обманывал себя -  в  нем
возрождался отец, который в конце концов победил влияние матери,  так  долго
тяготевшее над Пьером. Прямой высокий лоб, казалось, стал теперь  еще  выше,
тогда как острый подбородок и мягкий рот  как-то  стушевались.  Однако  Пьер
страдал; порой им овладевала безысходная  грусть  от  сознания,  что  он  не
верит, и от  безумного  желания  верить;  особенно  одолевала  его  тоска  в
сумеречные часы, когда в нем пробуждалась доброта, неутолимая  жажда  любви;
но вносили лампу, вокруг делалось светло,  и  покой  восстанавливался.  Пьер
вновь чувствовал прилив энергии и сил,  стремление  пожертвовать  всем  ради
спокойствия совести.
     В душе его произошел перелом - Пьер был священником и  в  то  же  время
неверующим. У ног его  внезапно  разверзлась  бездонная  пропасть.  Это  был
конец, полное  крушение  жизни.  Что  делать?  Разве  простая  честность  не
подсказывала ему, что надо сбросить сутану,  вернуться  к  людям?  Но  Пьеру
встречались отступники, и он презирал их. Один из его  знакомых  священников
женился - это вызывало в Пьере  отвращение.  Несомненно,  здесь  сказывалось
длительное религиозное  воспитание:  в  его  душе  сохранилось  убеждение  в
нерушимости  священнического  обета  -  раз  посвятив  себя   богу,   нельзя
отступать. Быть может, подействовало и то, что Пьер чувствовал себя  как  бы
отмеченным,  слишком  отличным  от  других,  и  боялся  оказаться   чересчур
неловким, никому  не  нужным.  Приняв  священнический  сан,  он  хотел  жить
особняком, замкнувшись  в  своей  скорбной  гордыне.  И  после  многих  дней
глубокого раздумья и непрекращающейся борьбы с самим собою,  с  потребностью
счастья, громко заявившей о себе в связи с восстановившимся здоровьем,  Пьер
принял героическое решение  -  остаться  священником  и  притом  священником
честным. У него хватит силы воли на такое самоотречение. И если  он  не  мог
укротить свой разум, то сумел смирить плоть  и  дал  клятву!  Сдержать  обет
целомудрия; его решение было непоколебимо, и Пьер был совершенно уверен, что
проживет жизнь чистую и праведную. Кому какое дело до  остального,  ведь  он
один будет страдать; никто в мире  не  узнает,  что  в  его  сердце  затаено
отсутствие веры, ужасная ложь, которая будет  терзать  его  всю  жизнь.  Его
твердой  поддержкой  станет  порядочность,  он  честно  выполнит  свой  долг
священника, не нарушая данных им обетов, продолжая соблюдать все  ритуалы  в
качестве божьего слуги; он будет молиться и прославлять с амвона  бога.  Кто
же осмелится вменить ему в вину утрату веры, даже если когда-нибудь и узнают
об этом великом несчастье? И что еще смогут потребовать от  него,  если  он,
без всякой надежды на награду в будущем, будет чтить свой сан и  отдаст  всю
жизнь исполнению своей клятвы и милосердию. Пьер успокоился, не падал духом,
ходил с высоко поднятой головой; в нем  было  скорбное  величие  неверующего
священника, зорко наблюдающего, однако, за верой своей паствы. Он  сознавал,
что не одинок, у него, несомненно,  есть  братья  по  убеждениям,  такие  же
священники, истерзанные сомнением, опустошенные, но оставшиеся у алтаря, как
солдаты  без  отечества,  и  находившие  в  себе  мужество  поддерживать   у
коленопреклоненной толпы иллюзорную веру в божество.
     Оконч