изведены
Базилика, Грот и святая дева.  В  ящике  пятидесятисантимовых  вещей  лежали
вперемешку кольца для салфеток, рюмки для яиц и деревянные трубки с резьбой,
изображавшей светозарное явление лурдской богоматери.
     Мало-помалу  г-на  де  Герсена  взяла  досада,  им  овладели  грусть  и
раздражение человека, который гордился своей принадлежностью к художникам.
     - Все это безобразно, просто безобразно!  -  повторял  он,  разглядывая
каждый новый предмет.
     Он отвел душу,  напомнив  Пьеру  о  своей  попытке  полностью  обновить
религиозную  живопись,  попытке,  на  которую  он  ухлопал  остатки   своего
состояния. Теперь архитектор еще строже стал относиться к товарам,  которыми
перегружена была лавка. Виданное ли  дело,  сколько  здесь  глупо-уродливых,
вычурных и замысловатых  вещей?  Вульгарность  замысла,  отсутствие  всякого
мастерства в изображении говорили о том, что это была работа  ремесленников.
Все это отдавало модной гравюрой, конфетной коробкой и восковыми  куклами  в
витринах парикмахерских;  сколько  фальши  и  вымученной  наивности  было  в
красивости    этого    искусства,    лишенного    подлинной    человечности,
выразительности и искренности! Затронув эту тему, г-н де Герсен не  мог  уже
остановиться,  стал  нападать  на  строения   нового   Лурда,   на   жалкий,
изуродованный Грот, безобразно громоздкую лестницу и отсутствие пропорций  у
церкви Розер и Базилики - первая слишком тяжеловесна  и  напоминает  хлебный
рынок, другая слишком тонка, без всякого стиля, вернее, разностильна.
     - Да, - сказал он в заключение, - надо очень любить милосердного  бога,
чтобы иметь смелость поклоняться ему в такой уродливой обстановке! Все здесь
неудачно, все, как нарочно, испорчено, ни один из этих строителей не испытал
подлинного волнения,  не  обладал  настоящей  наивностью,  искренней  верой,
которые рождают шедевры. Все это ловкачи, копировщики, не вложившие  в  свою
работу ни капли душевной теплоты. Да и что могло бы их вдохновить, если  они
не сумели создать ничего великого даже на этой земле чудес!
     Пьер не ответил. Но его чрезвычайно поразили рассуждения архитектора, и
он понял наконец, что мучило его с момента приезда  в  Лурд.  Несоответствие
между современностью и верой прошедших веков, которую пытались воскресить, и
порождало эту неудовлетворенность. Он вызвал в памяти старинные соборы,  где
трепетно молились верующие, вспомнил  древние  предметы  культа,  иконопись,
церковную  утварь,  святых  из  дерева  и  камня,  прекрасных  по   силе   и
выразительности изображения. В те далекие времена мастера верили, вкладывали
в свои создания плоть и душу  со  всей  наивностью  своих  переживаний,  как
говорил г-н де Герсен. А ныне архитекторы строят церкви, спокойно применяя к
своей работе знания, так же как строят пятиэтажные дома; предметы же  культа
- четки, медали, статуэтки - изготовляют оптом  в  перенаселенных  кварталах
Парижа мастеровые, гуляки, которые даже не ходят в  церковь.  Отсюда  и  эти
красивенькие игрушки, дешевка и хлам, от нелепой  сентиментальности  которых
тошнит! Лурд был наводнен, обезображен ими до такой  степени,  что  людям  с
мало-мальски изысканным вкусом,  бродившим  по  улицам  города,  становилось
невмоготу. Все это было грубо и никак не  вязалось  с  попытками  воскресить
прошлое, с легендами, церемониями, процессиями минувших веков, и Пьер  вдруг
подумал, что в этом-то и заключается историческая и социальная  обреченность
Лурда: когда народ без благоговения строит церкви, без религиозного  чувства
изготовляет оптом четки, у него  не  может  быть  веры  -  она  безвозвратно
угасает.
     Мари с детским нетерпением продолжала рыться  в  выставленных  товарах,
колеблясь, не находя  ничего,  что  было  бы  достойно  восторженной  мечты,
которую она хотела сохранить.
     - Папа, время идет, ты должен проводить меня  в  больницу...  Я  подарю
Бланш медаль на серебряной цепочке; это самое простое и красивое  из  всего,
что здесь есть. Бланш будет носить ее как украшение... А себе я  возьму  вот
эту статуэтку лурдской богоматери, она довольно мило раскрашена. Я  поставлю
ее в свою комнату, уберу свежими цветами... Не правда ли, будет хорошо?
     Господин де Герсен одобрил ее выбор. Сам он был в затруднении.
     - Ах ты, господи! Как трудно что-нибудь найти! - Он рассматривал  ручку
из слоновой кости с шариками на конце вроде горошин, в которых были помещены
микроскопические фотографии. Приложив глаз к крохотным отверстиям, он  вдруг
с восхищением воскликнул: - Смотрите-ка! Котловина Гаварни!..  Замечательно,
все как на самом деле. Каким это образом  здесь  уместился  такой  колосс?..
Честное слово, куплю эту ручку, она забавная и  будет  мне  напоминать  нашу
экскурсию.
     Пьер выбрал портрет Бернадетты, большую фотографию, на которой она была
изображена на коленях, в черном платье, с шелковой косынкой, - говорили, что
это единственная фотографическая карточка,  снятая  с  натуры.  Он  поспешил
расплатиться, и все трое собрались уходить, но  тут  в  магазин  вошла  г-жа
Мажесте и, вскрикнув от радости, захотела непременно сделать  Мари  подарок,
заявив, что это принесет счастье ее дому.
     - Прошу вас, мадмуазель, возьмите чашу для святой воды,  выбирайте  вот
из этих! Святая дева, отметившая вас, оплатит мне сторицей.
     Она повысила голос, добилась, что  покупатели,  набившиеся  в  магазин,
заинтересовались и жадными глазами стали глядеть на  девушку.  Снова  вокруг
нее собралась толпа,  стали  останавливаться  и  прохожие  на  улице;  тогда
хозяйка гостиницы вышла на порог и стала делать знаки торговцам,  чьи  лавки
были напротив, возбуждая любопытство всех соседей.
     - Пойдем, - повторяла Мари, которую все это крайне смущало.
     Но отец снова задержал ее, увидев входившего в магазин священника.
     - Господин аббат Дезермуаз!
     Это был действительно  красавец-аббат,  в  тонкой  сутане,  надушенный,
веселый, с свежевыбритым лицом. Не замечая своего  вчерашнего  спутника,  он
быстро подошел к Аполине и отвел ее в сторону. Пьер услышал, как  он  сказал
ей вполголоса:
     - Что же вы не принесли мне утром три дюжины четок?
     Аполина засмеялась своим воркующим смехом, лукаво посмотрела на  аббата
снизу вверх и ничего не ответила.
     - Это четки для моих маленьких  духовных  дочерей  в  Тулузе,  я  хотел
положить их на дно чемодана; к тому же вы обещали мне помочь уложить белье.
     Она продолжала смеяться, возбуждая  его,  искоса  поглядывая,  на  него
краешком красивых глаз.
     - Теперь я уеду только завтра; принесите мне их вечером, хорошо?  Когда
освободитесь... Я живу в конце  улицы,  у  Дюшен,  меблированная  комната  в
нижнем этаже... Будьте милой, приходите сами.
     Улыбаясь уголками своих ярких губ, она сказала наконец кокетливым тоном
так, что он не мог понять, сдержит она обещание или нет:
     - Разумеется, господин аббат, приду.
     Их прервали; г-н де Герсен подошел к аббату, чтобы пожать ему руку. Они
тотчас же завели разговор  о  котловине  Гаварни:  очаровательная  прогулка,
чудесные часы, проведенные вместе. Они никогда  их  не  забудут.  Затем  они
посмеялись   над   своими   незадачливыми   спутниками,   славными   людьми,
развлекавшими их своей наивностью. Архитектор напомнил  аббату  об  обещании
заинтересовать тулузского миллионера его работами по  управлению  воздушными
шарами.
     - Сто тысяч франков в качестве первого аванса вполне хватит,  -  сказал
он.
     - Положитесь на меня, - ответил аббат Дезермуаз, - вы не  зря  молились
святой деве.
     Пьер, держа в руках портрет Бернадетты, поразился необычайному сходству
Аполины с ясновидящей. То же, несколько крупное, лицо, тот же пухлый рот, те
же чудесные глаза; он вспомнил, что г-жа Мажесте уже указывала  ему  на  это
удивительное сходство, тем более что Аполина провела в  Бартресе  детство  в
такой же бедной семье, пока тетка не взяла ее к  себе  в  лавку  помощницей.
Бернадетта! Аполина! Какое неожиданное перевоплощение  через  тридцать  лет!
Эта Аполина с любезными улыбками, соглашавшаяся приходить на  свидание,  эта
девушка, о которой шли  самые  недвусмысленные  слухи!  И  вдруг  перед  его
глазами снова встал  Лурд:  извозчики,  продавщицы  свечей,  содержательницы
комнат,  ловящие  на  вокзале  постояльцев,  сотни  меблированных  домов   с
укромными квартирками, толпы ничем не занятых священников, пылкие монахини и
просто  случайные  прохожие,  являвшиеся  сюда,  чтобы  удовлетворить   свои
желания. Он видел торгашество,  разнузданное  миллионами,  которые  сыпались
дождем, -  город,  жаждущий  наживы,  лавки,  превращающие  улицы  в  базар,
грызущихся между собой хозяев гостиниц, жадно  обирающих  паломников,  всех,
вплоть до сестер ордена святого духа, содержательниц табльдота и преподобных
отцов Грота, торгующих своим богом! Какое  страшное  и  грустное  зрелище  -
чистый образ Бернадетты,  увлекающий  толпы,  которые  гонятся  за  иллюзией
счастья,  притягивающий  груды  золота  и,  в  конечном  счете,  ведущий   к
растлению! Достаточно  было  пробудить  суеверие,  как  люди  повалили  сюда
толпами, потекли деньги и навсегда развратили этот честный  край.  Там,  где
цвела целомудренная лилия, теперь взросла, на почве алчности и  наслаждения,
чувственная роза. С той поры как невинное дитя увидело  здесь  святую  деву,
Вифлеем превратился в Содом.
     - А? Я вам говорила? - воскликнула  г-жа  Мажесте,  заметив,  что  Пьер
сравнивает ее племянницу с портретом. - Аполина - вылитая Бернадетта.
     Девушка  подошла  с  обычной   своей   любезной   улыбкой,   польщенная
сравнением.
     -   Посмотрим,   посмотрим!   -   сказал    аббат    Дезермуаз,    живо
заинтересовавшись.
     Он взял фотографию, сравнил, пришел в восторг.
     - Изумительно, те же черты... Я и не заметил раньше.
     - Только, по-моему, - заметила Аполина, - у нее нос был больше моего.
     - Конечно, вы красивее, гораздо красивее, это  ясно...  И  все  же  вас
можно принять за сестер! - воскликнул аббат.
     Пьер не мог удержаться от улыбки, такими странными ему показались слова
аббата. Бедняжка Бернадетта умерла, и у нее не было никакой сестры.  Она  не
может родиться вновь, таким не место в этом шумном, созданном ею городе.
     Наконец Мари ушла под руку с отцом, и было решено, что  мужчины  зайдут
за ней в больницу, чтобы вместе отправиться на вокзал. На улице Мари ожидало
с полсотни экзальтированных людей. Ее приветствовали,  шли  за  ней  следом;
одна женщина сказала своему искалеченному ребенку,  которого  она  несла  из
Грота, чтобы он коснулся платья чудесно исцеленной.

III

     С половины третьего белый поезд,  который  должен  был  отправиться  из
Лурда в три сорок, стоял  у  второй  платформы.  Три  дня  он  находился  на
запасном пути, наглухо закрытый и запертый в том виде, как прибыл из Парижа;
на переднем и заднем вагонах его висели белые флаги, служившие указанием для
паломников, - посадка производилась обычно долго и стоила больших трудов.  В
этот день отбывали все четырнадцать поездов с паломниками.  В  десять  часов
утра отправился зеленый, затем розовый  и  желтый  поезда,  а  после  белого
поезда уходили оранжевый,  серый  и  голубой.  Персоналу  станции  предстоял
горячий денек, шумный и суетливый, служащие теряли от этого голову.
     Но белый поезд возбуждал наибольший интерес и волнение, потому  что  он
увозил доставленных им  тяжелобольных;  среди  них,  несомненно,  находились
избранники святой девы,  отмеченные  ею  для  свершения  чуда.  Под  навесом
платформы теснилась толпа, осаждавшая широкий крытый проход в  сотню  метров
длиной.  Все  скамьи  были  заняты,  загромождены   багажом   и   ожидающими
паломниками. На одном конце с бою занимали столики в буфете -  мужчины  пили
пиво, женщины заказывали газированный лимонад, а на  противоположном  конце,
перед дверью почтово-пассажирской конторы,  санитары  очищали  место,  чтобы
обеспечить быструю переноску больных: скоро их должны были  привезти.  Вдоль
широкого перрона не прекращалась беготня растерянных бедняков и священников,
которых было тут -всегда полным-полно, любопытных  и  миролюбивых  господ  в
сюртуках; это была самая смешанная, самая пестрая вереница людей, когда-либо
сталкивающихся на вокзале.
     Барон  Сюир  был  очень  озабочен  -  не  хватало  лошадей:  неожиданно
нахлынувшие пуристы наняли  все  экипажи  для  экскурсий  в  Бареж,  Котере,
Гаварни, а было уже три часа. Наконец, завидев Берто и Жерара,  он  бросился
им навстречу; обегав весь город, они возвратились и утверждали, что все идет
превосходно: они раздобыли лошадей, и перевозка больных будет организована в
наилучших  условиях.  Во  дворе  санитары  уже  приготовились  и  ожидали  с
носилками и  тележками,  когда  подойдут  фургоны  и  всевозможные  экипажи,
нанятые для доставки больных на вокзал. У газового фонаря громоздилась  гора
подушек и тюфяков. Прибыли первые больные, и барон Сюир снова засуетился,  а
Берто и Жерар поспешили на перрон. Они наблюдали  за  переноской  больных  и
отдавали приказания среди возрастающей суматохи.
     Отец Фуркад, прогуливавшийся вдоль поезда под руку с  отцом  Массиасом,
остановился, увидев доктора Бонами.
     - Ах, доктор, как я счастлив... Отец Массиас  -  он  сейчас  уезжает  -
сообщил мне только что о необыкновенной милости, какой отметила святая  дева
эту интересную молоденькую девушку, мадмуазель Мари де  Герсен.  Уж  сколько
лет мы не видели такого ослепительного чуда. Это  необыкновенная  удача  для
всех нас,  это  благословение,  и  оно  оплодотворит  наши  усилия,  озарит,
ободрит, обогатит весь христианский мир.
     Отец  Фуркад  сиял  от  удовольствия,  и  доктор  немедленно  изобразил
ликование на своем чисто выбритом, спокойном лице с обычно усталыми глазами.
     - Замечательно,  замечательно,  преподобный  отец!  Я  напишу  брошюру,
такого явного исцеления сверхъестественным путем еще  никогда  не  бывало...
Да, это наделает много шума!
     Все трое возобновили прогулку, и тут врач заметил, что отец Фуркад  еще
больше волочит ногу, крепко опираясь на плечо своего спутника.
     - Что, приступ подагры усилился, преподобный отец? - спросил он. - Вам,
видно, очень больно.
     - И не говорите, я всю ночь не сомкнул глаз. Так досадно,  что  приступ
начался как раз в день моего приезда сюда! Уж не мог подождать... но  делать
нечего, не будем об этом говорить. Я так доволен результатами этого года!
     - Да, да! - в свою очередь, сказал отец Массиас дрожащим от пылкой веры
голосом. - Мы можем уехать, полные  гордости,  энтузиазма  и  благодарности.
Сколько еще чудес, кроме этой девушки! Они уже и в счет не идут - исцелились
глухие и немые, изъязвленные лица стали гладкими, как ладонь,  умирающие  от
чахотки едят, танцуют, они воскрешены! Вместо больных  я  увожу  с  собой  в
прославленном поезде воскресших.
     Ослепленный верой, он не видел вокруг себя больных  и  шел,  окрыленный
сверхъестественным триумфом. Все трое  продолжали  свою  медленную  прогулку
мимо вагонов, которые начинали уже  наполняться,  улыбались  кланявшимся  им
паломникам, временами останавливались с добрым словом перед  носилками,  где
лежала какая-нибудь бледная, трясущаяся от лихорадки женщина.  Они  говорили
ей, что она гораздо лучше выглядит и, наверное, поправится.
     Прошел озабоченный начальник станции и резко крикнул:
     - Не загромождайте платформу! Не загромождайте платформу!
     Берто заметил ему, что ничего не  поделаешь:  приходится  пока  ставить
носилки на землю. Он рассердился.
     - Да разве это  годится?  Посмотрите,  там  поставили  тележку  поперек
пути... Вы что же, хотите, чтобы передавили ваших больных?  Через  несколько
минут прибывает поезд из Тулузы!
     Он бросился бегом  расставлять  по  местам  служащих,  которые  очищали
полотно дороги от толпы испуганных паломников, не знавших, куда идти. Многие
- старики и малограмотные - забыли даже,  какого  цвета  их  поезд,  хотя  у
каждого на шее висел билет того же цвета,  чтобы  их  могли  направить  куда
следует и усадить, словно помеченный и поставленный в загон скот. А в  какой
спешке все это происходило - ведь четырнадцать дополнительных поездов должны
были отойти от станции, не нарушая обычного расписания!
     Когда Пьер с чемоданом пришел на вокзал, ему уже стоило большого  труда
протиснуться  на  перрон.  Он  был  один.  Мари  выразила  желание  еще  раз
преклонить колена перед Гротом, она хотела до последней  минуты  благодарить
святую деву. Пьер  предоставил  г-ну  де  Герсену  сопровождать  ее,  а  сам
отправился в гостиницу, чтобы расплатиться. Впрочем, он взял с них  обещание
нанять коляску, так что через четверть часа  они  должны  были  приехать.  В
ожидании их он прежде всего решил отыскать  свой  вагон  и  освободиться  от
чемодана. Но это была нелегкая задача; наконец он узнал вагон по именам г-жи
де Жонкьер, сестры Гиацинты и сестры Клер Дезанж  на  карточке,  болтавшейся
все эти три дня на двери - и на солнце и под дождем.  Это  был  все  тот  же
вагон. Пьер вспомнил своих спутников  по  купе:  подушки  обозначали  место,
занятое для г-на Сабатье, а на скамье, где так страдала Мари, в дереве  даже
осталась выемка от железной гайки тележки. Поставив на место  чемодан,  Пьер
вышел на платформу и стал терпеливо ждать, немного удивляясь, что  не  видит
доктора Шассеня, который обещал его проводить.
     Теперь, когда Мари была на ногах, Пьер снял лямки санитара,  и  на  его
сутане красовался лишь красный крест паломника. Он видел  вокзал  в  бледной
полумгле страшного утра,  когда  приехал  в  Лурд,  и  теперь  его  поразили
просторные проходы и дневной свет. Гор не было видно, но по другую  сторону,
напротив зала ожидания, поднимались очаровательные, покрытые зеленью  холмы.
Стояла необыкновенно мягкая погода, легкий пух облаков скрывал солнце,  а  с
неба молочного цвета падал рассеянный свет,  словно  перламутровая  пыль,  -
серенький денек, как говорят в народе.
     Пробило три часа. Пьер для верности посмотрел  на  большие  станционные
часы. В это время на перроне показались г-жа Дезаньо и г-жа  Вольмар,  а  за
ними следом г-жа де Жонкьер с дочерью. Дамы приехали из больницы в  ландо  и
тотчас же принялись разыскивать свой вагон.  Раймонда  узнала  купе  первого
класса, в котором она приехала.
     - Мама, мама! Сюда!.. Побудь немного с  нами,  успеешь  пойти  к  своим
больным, тем более что их еще нет.
     Пьер очутился лицом к лицу с г-жой Вольмар. Их взгляды встретились,  но
он не узнал ее. У нее лишь  слегка  вздрагивали  ресницы:  она  снова  стала
женщиной в черном платье,  медлительной,  апатичной,  скромной,  старающейся
держаться в тени. Огонь в  ее  больших  глазах  померк,  лишь  иногда  в  ее
равнодушном взоре пробегала искорка и тотчас же гасла.
     - Ох, какая у меня была жестокая мигрень! - говорила она г-же  Дезаньо.
- Вы понимаете, у меня до сих пор голова словно чужая. Это от  поездки.  Все
эти годы я уже заранее знаю, что так будет.
     Оживленная, розовая и еще более растрепанная, чем всегда, г-жа  Дезаньо
щебетала:
     -  К  вашему  сведению,  дорогая,  сейчас  у  меня  тоже  голова  прямо
раскалывается. Да, нынче утром началась такая невралгия, что  хоть  плачь...
Только...
     Она нагнулась и тихо продолжала:
     - Только я думаю, что на  этот  раз  уж  наверно...  Да,  да,  ребенок,
которого я так хочу... Я  все  время  молила  святую  деву,  а  проснувшись,
почувствовала себя совсем больной! Словом, все признаки!.. Представьте себе,
как удивится мой муж в Трувиле! Вот обрадуется!
     Госпожа Вольмар слушала ее с серьезным видом, а затем спокойно сказала:
     - Ну и хорошо! А я, душечка, знаю одну особу, которая больше не  хотела
иметь детей. Она приехала сюда, и у нее все прекратилось.
     Жерар и Берто, увидев дам,  поспешили  подойти.  Утром  оба  явились  в
Больницу богоматер