о
возражать:
     - Как! Ты умрешь?.. Что за мысли? Какая глупость!
     Госпожа Виньерон опять заплакала.
     - Гадкий мальчик, как ты можешь доставлять мне  такое  горе,  и  именно
сейчас, когда мы оплакиваем нашу тяжелую утрату!
     Гюставу пришлось поцеловать родителей, обещать им, что  он  будет  жить
ради них. Но улыбка не сходила с его губ; мальчик  прекрасно  сознавал,  что
ложь нужна для того, чтобы не предаваться слишком большой  печали.  Впрочем,
поскольку сама святая дева не могла дать ему в этом мире хотя  бы  маленькой
доли счастья, для которого, казалось бы, создано всякое живое  существо,  он
решил - пусть после его смерти будут счастливы хотя бы его родители.
     Госпожа Виньерон пошла досыпать, а Пьер наконец поднялся с  колен;  г-н
Виньерон кончал приводить в порядок комнату.
     - Уж вы меня извините, господин аббат, - сказал он,  провожая  молодого
священника  до  двери.  -  У  меня,  право,  голова  идет  кругом...  Ужасно
неприятно. Все же надо как-то это пережить.
     Выйдя в коридор, Пьер некоторое время прислушивался к шуму на лестнице:
ему показалось, что он узнает голос г-на де Герсена. В эту минуту  произошел
случай, который привел его в величайшее смущение.  Дверь  комнаты,  где  жил
одинокий  мужчина,  медленно  и  осторожно  приоткрылась,  и  оттуда  легкой
походкой вышла дама вся  в  черном;  на  секунду  мелькнул  силуэт  мужчины,
стоявшего в дверях, приложив палец к  губам.  Дама  обернулась  и  оказалась
лицом к лицу с  Пьером.  Это  случилось  так  внезапно,  что  они  не  могли
отвернуться, сделав вид, будто не узнают друг друга.
     Это была г-жа Вольмар.  После  трех  дней  и  трех  ночей,  проведенных
взаперти в этой комнате  любви,  она  выскользнула  оттуда  ранним  утром  с
разбитым сердцем. Еще не было шести часов,  она  надеялась,  что  никого  не
встретит и исчезнет, как легкая тень, проскользнув  по  пустым  коридорам  и
лестницам; ей хотелось показаться в больнице и провести там последнее  утро,
чтобы оправдать свое пребывание в Лурде.  Заметив  Пьера,  она,  вся  дрожа,
пролепетала:
     - Ах, господин аббат, господин аббат...
     Увидев, что дверь в комнату  Пьера  раскрыта  настежь,  она,  казалось,
уступила сжигавшему ее лихорадочному возбуждению; ей  нужно  было  говорить,
объясниться, оправдаться. Покраснев, она  вошла  в  комнату  первой,  а  он,
смущенный всей этой историей, вынужден был последовать за ней. Пьер  оставил
дверь открытой, но она знаком попросила ее закрыть, желая довериться ему.
     - Ах, господин аббат, умоляю вас, не судите меня слишком строго.
     У него вырвался жест, говоривший, что он не позволит себе осуждать ее.
     - Да, да, я знаю,  что  вам  известно  мое  несчастье...  В  Париже  вы
встретили меня однажды за церковью Троицы с  одним  человеком.  А  здесь  вы
узнали меня третьего дня, когда я  стояла  на  балконе.  Не  правда  ли?  Вы
догадались, что я живу здесь, в комнате рядом с вами, с  этим  человеком,  и
прячусь от людей... Но если бы вы знали, если бы вы знали...
     Ее губы дрожали, в глазах стояли слезы. Он смотрел  на  нее,  поражаясь
необыкновенной красоте, преобразившей ее лицо. Эта женщина в черном,  одетая
очень просто, без  единой  драгоценности,  предстала  перед  ним,  снедаемая
страстью, - она была совсем иной, чем обычно, когда старалась стушеваться  и
гасла. С первого взгляда  она  не  казалась  красивой  -  слишком  она  была
смуглая, худая, с большим ртом и длинным носом; но  чем  дольше  он  на  нее
смотрел, тем больше очарования находил в  ее  облике,  лицо  ее  становилось
неотразимым, особенно - большие глаза, блеск которых она всегда  гасила  под
покровом равнодушия. Пьер понял, что ее можно любить и желать до безумия.
     - Если бы вы знали, господин аббат, если бы я  рассказала  вам,  как  я
измучена!.. Вы, вероятно,  и  сами  догадываетесь,  потому  что  знаете  мою
свекровь и моего мужа. В  редкие  посещения  нашего  дома  вы  не  могли  не
заметить, какие там творятся  гадости,  хотя  я  всегда  старалась  казаться
довольной и молча уединялась в своем уголке... Но  прожить  десять  лет,  не
любить и не быть любимой, нет, нет, этого я не могла!
     И  она  рассказала  Пьеру  неприглядную  историю  своего  замужества  с
ювелиром, принесшего ей только горе, несмотря на кажущееся благополучие;  ее
свекровь - жестокая женщина с душой палача  и  тюремщика,  муж  -  чудовище,
отвратительный физически, гнусный морально. Ее запирали, не  позволяли  даже
смотреть в окно.  Ее  били,  возмущались  ее  вкусами,  желаниями,  женскими
слабостями. Она знала, что ее муж содержит на стороне  девиц,  но  если  она
улыбалась какому-нибудь родственнику, если в редкий день хорошего настроения
прикалывала к корсажу цветок, муж срывал его, устраивал сцены ревности  и  с
угрозами выворачивал ей руки. Годами она терпела этот ад и все же надеялась:
в ней было столько жизни, такая жажда любви, она так стремилась к счастью  и
верила, что оно придет.
     - Господин аббат, клянусь, я не могла не пойти  на  этот  шаг.  Я  была
слишком несчастна. Всем существом своим я  жаждала  любви.  Когда  мой  друг
сказал мне, что любит меня, я уронила голову ему  на  плечо  -  и  все  было
кончено, я навсегда стала его вещью. Надо понять, какое это наслаждение быть
любимой, встречать лишь ласку, нежные слова, предупредительность и внимание,
знать, что о тебе думают, что где-то есть сердце, в котором ты живешь; какое
наслаждение слиться воедино, забыться в объятиях друг друга,  когда  тело  и
душа объединены одним желанием!.. Ах, если это преступление, господин аббат,
то я в нем не раскаиваюсь. Я даже не могу сказать, что меня довели до этого,
оно так же естественно, как дыхание, и оно было мне необходимо, чтобы жить.
     Она поднесла руку к губам, словно  посылая  поцелуй  всему  миру.  Пьер
смотрел на нее, потрясенный влюбленностью  этой  женщины,  этим  воплощением
страсти и желания. И огромная жалость пробудилась в нем.
     - Бедная женщина, - произнес он тихо.
     - Нет, не перед священником я исповедуюсь, я была бы счастлива, если бы
вы меня поняли... Я неверующая, религия неспособна меня  утешить.  Некоторые
утверждают, что женщины находят в  ней  удовлетворение,  прочное  прибежище,
ограждающее их от греха. Мне всегда становится  холодно  в  церкви,  небытие
пугает меня до смерти... И я знаю, что  нехорошо  притворяться  религиозной,
прикрывать религией свои сердечные дела.  Но  меня  к  этому  вынуждают.  Вы
встретили меня позади церкви Троицы  только  потому,  что  это  единственная
церковь, куда меня пускают одну, а Лурд - единственное место, где я лишь три
дня в году могу пользоваться абсолютной свободой и отдаваться любви.
     Она вздрогнула, горькие слезы покатились у нее по щекам.
     - Ах, эти три дня, эти три дня! Вы не знаете, как пламенно  я  их  жду,
какая страсть сжигает меня, с какой неистовой болью я увожу  воспоминание  о
них!
     Пьер долго жил в целомудрии, и тем не менее он ясно представил себе эти
три дня и три ночи, ожидаемые с такою жадностью, так  ненасытно  прожитые  в
комнате с закрытыми окнами и дверьми, втайне от всех - ведь даже прислуга не
подозревала о присутствии там женщины. Объятия и поцелуи без конца, забвение
всего на свете, полное отрешение во имя неутолимой  любви!  В  такие  минуты
утрачивалось  представление  о  времени  и   пространстве   -   одна   жажда
принадлежать друг другу еще и еще, до  душераздирающей  минуты  расставания.
Эта жестокость жизни вызывала у г-жи Вольмар дрожь,  необходимость  покинуть
этот рай заставила ее, такую молчаливую обычно, излить  всю  накопившуюся  в
ней боль. Слиться в последнем объятии, а потом расстаться на  долгие  дни  и
долгие ночи, без возможности даже видеть друг друга!
     - Бедная женщина, - повторил Пьер. Сердце  у  него  сжалось,  когда  он
представил себе эти мучения плоти.
     - Подумайте,  господин  аббат,  -  продолжала  она,  -  в  какой  ад  я
возвращаюсь. На недели, на месяцы небо закроется для меня,  и  я  безропотно
буду переносить свое мученичество!.. Снова на год окончилось  счастье.  Боже
милостивый! Каких-то три дня, каких-то несчастных три ночи за  целый  год  -
разве нельзя сойти с ума от желания, от мучительной безысходной  тоски?..  Я
так несчастна, господин аббат! Скажите, вы не думаете, что я все же  честная
женщина?
     Пьер был глубоко тронут ее порывом, ее искренним горем.  Он  чувствовал
дыхание  страсти,  опаляющей  весь  мир,  могучее,  всеочищающее  пламя;  он
преисполнился жалости и простил.
     - Сударыня, мне жалко  вас,  и  я  бесконечно  вас  уважаю.  Тогда  она
замолчала и посмотрела на него своими большими глазами, полными слез.  Потом
схватила обе его руки, сжала их горячими  пальцами  и  исчезла  в  коридоре,
легкая, как тень. Но когда она ушла, Пьеру  стало  еще  больнее,  чем  в  ее
присутствии. Он распахнул окно, чтобы изгнать оставленный ею  аромат  любви.
Уже в воскресенье, когда он узнал, что рядом в комнате спрятана женщина, его
охватил целомудренный ужас при мысли, что  она  олицетворяет  собой  как  бы
отмщение плоти за непорочный мистический экстаз, царящий в Лурде. Теперь  им
снова овладело смятение, он понял всемогущество страсти, непреодолимую  волю
к жизни, заявляющую о своих правах. Любовь сильнее веры, и,  быть  может,  в
обладании  кроется  неземная  красота.  Любить,  принадлежать  друг   другу,
несмотря  ни  на  что,  созидать  жизнь,  продолжать  ее  -  не  в  этом  ли
единственная цель  природы,  хотя  и  приходится  подчиняться  социальным  и
религиозным устоям? На секунду перед ним  разверзлась  пропасть:  целомудрие
было его  последним  оплотом,  достоинством  неверующего  священника,  жизнь
которого не удалась.
     Пьер понимал, что погибнет, если, уступив разуму,  даст  волю  велениям
плоти. К нему вернулась гордость целомудрия, вся сила,  какую  он  вложил  в
свою профессиональную честность, и он снова поклялся убить в  себе  мужчину,
поскольку добровольно вычеркнул себя из числа таковых.
     Пробило семь часов. Пьер  не  стал  ложиться,  он  окатил  себя  водой,
радуясь,  что  ее  свежесть  успокоила  его  лихорадочный  жар.  Он   кончал
одеваться, с волнением думая о г-не  де  Герсене,  но  тут  услыхал  шаги  в
коридоре, остановившиеся перед дверью его комнаты. Кто-то постучал,  Пьер  с
облегчением открыл дверь и, пораженный, отпрянул.
     - Как, это вы! Вы уже встали, ходите по улицам, навещаете друзей!
     На пороге стояла, улыбаясь, Мари. За нею, с улыбкой в красивых  кротких
глазах, - сопровождавшая ее сестра Гиацинта.
     - Ах, мой друг, - сказала Мари, - я не могла больше лежать. Как  только
проглянуло солнышко, я  вскочила  с  постели,  так  мне  захотелось  ходить,
бегать, прыгать, как дитя... И я так долго упрашивала сестру  Гиацинту,  что
она согласилась наконец пойти со мной... Мне кажется, если бы в палате  были
заперты все двери, я выпрыгнула бы в окно.
     Пьер пригласил их  войти;  невыразимое  волнение  сжало  ему  горло  от
веселых шуток Мари, от ее непринужденных грациозных движений. Боже! Ведь  он
столько  лет  видел,  как  она  лежала  со   скованными   болезнью   ногами,
мертвенно-бледная! А сейчас, с тех пор как он накануне  расстался  с  ней  в
Базилике, она помолодела, похорошела!  Достаточно  было  одной  ночи,  чтобы
перед ним снова предстала прелестная, пышущая здоровьем  девочка,  -  только
выросшая и возмужавшая, - девочка, которую он безумно  целовал  за  цветущей
изгородью, под деревьями, пронизанными солнцем.
     - Какая вы красивая, какая высокая, Мари! - не удержался он.
     - Не правда ли, господин аббат, - вмешалась сестра  Гиацинта,  -  когда
святая дева за что-нибудь берется, она делает все хорошо.  Из  ее  рук  люди
выходят обновленными и благоухающими, как розы.
     - Ах, - воскликнула Мари, - я так счастлива, так хорошо ощущать в  себе
силу, здоровье, словно ты родилась вновь!
     Пьер чувствовал себя восхитительно. Казалось,  воздух,  в  котором  еще
оставалось  дыхание  г-жи  Вольмар,  рассеялся,  очистился.  Мари  наполнила
комнату своей душевной чистотой, ароматом и блеском целомудренной молодости.
А между тем к радости, которую испытывал Пьер при виде этой  яркой  красоты,
этого  вновь  расцветающего  существа,  примешивалась  глубокая  грусть.   В
сущности, бунт, поднявшийся в его душе, когда он находился в  Склепе,  рана,
нанесенная  ему  жизнью,  превратившая  его  в  неудачника,  навсегда  будет
кровоточить. Сколько грации! Как расцвела эта женщина, которую он обожает! А
он никогда не познает обладания ею, он отрешен от мира, он - в гробнице.
     Пьер больше не рыдал,  он  чувствовал  безграничную  печаль,  бездонную
пустоту при мысли, что он мертв, что женщина эта подобно заре поднялась  над
могилой,  где  он  похоронил  себя  как  мужчину.  Это   было   добровольное
самоотречение, безрадостное величие существ, стоящих выше обыденного. Как  и
та, страстная любовница, Мари взяла руки Пьера в свои. Но ее маленькие ручки
были так нежны, так свежи, так успокаивали. Она смущенно смотрела  на  него,
не смея сказать о почти непреодолимом своем желании. И все же решилась:
     - Пьер, поцелуйте меня. Я была бы так рада.
     Он вздрогнул, сердце его заныло -  эта  последняя  пытка  была  слишком
мучительна. Ах! Поцелуи прошлого, вкус которых он всегда ощущал на губах! Он
никогда больше не целовал ее с тех пор, а теперь должен был обменяться с ней
братским поцелуем. Бросившись ему на шею, Мари звучно поцеловала его в левую
щеку, потом в правую, потребовала от него того же,  и  Пьер  так  же  дважды
поцеловал ее.
     - Я тоже рад, очень рад, Мари, клянусь вам.
     Сломленный волнением, потеряв мужество,  Пьер  зарыдал  от  нежности  и
горечи, как ребенок, закрыв лицо руками, чтобы скрыть слезы.
     - Ну, ну, не надо так; вы слишком растрогались, - весело сказала сестра
Гиацинта. - Господин аббат может уж  слишком  возгордиться,  решив,  что  мы
пришли только к нему... Ведь господин де Герсен дома, не правда ли?
     - Ах, дорогой отец! - воскликнула Мари с глубокой нежностью. - Вот  кто
обрадуется больше всех!
     Пьеру пришлось сказать, что г-н де Герсен еще не вернулся из  экскурсии
в Гаварни. В его словах сквозило беспокойство, хотя он и старался  объяснить
запоздание неожиданными помехами и  непредвиденными  осложнениями.  Но  Мари
совсем не беспокоилась и, смеясь, заметила, что отец никогда  не  умел  быть
точным. Между тем ей не терпелось, чтобы он увидел ее здоровой,  расцветшей,
возвращенной к жизни!
     Сестра Гиацинта вышла  на  балкон  и  тотчас  вернулась  в  комнату  со
словами:
     - Вот и он... Он внизу, выходит из коляски.
     - Ах, знаете, - воскликнула Мари с радостным оживлением, - надо сделать
ему сюрприз!.. Да, надо  спрятаться,  а  как  только  он  войдет,  мы  сразу
выскочим ему навстречу.
     И она увлекла сестру Гиацинту в соседнюю комнату. Г-н де Герсен  вихрем
влетел в комнату, и Пьер поспешил ему навстречу.
     - Ну, вот и я!.. - воскликнул де  Герсен,  пожимая  Пьеру  руку.  -  Не
правда ли, мой друг, вы не знали, что и думать, ведь я обещал  приехать  еще
вчера. Но вы представить себе не можете, сколько  было  приключений:  прежде
всего, как только мы приехали в Гаварни, у нашего экипажа сломалось  колесо;
потом вчера, когда мы все же наконец выехали, нас задержала страшная гроза в
Сен-Севере. Мы просидели там всю ночь, и я ни на минуту не сомкнул глаз. Ну,
а вы как?
     - Я тоже не мог уснуть, такой шум был в гостинице, - ответил священник.
     Но де Герсен перебил его:
     - В общем, не в этом главное, там  было  чудесно...  Трудно  даже  себе
представить, я вам после все  расскажу...  Я  был  с  тремя  очаровательными
священниками. Аббат  Дезермуаз  -  приятнейший  человек...  Ох,  мы  столько
смеялись!
     Он снова остановился.
     - А как моя дочь?
     В эту минуту за его спиной послышался  звонкий  смех.  Он  обернулся  и
остолбенел. Это была  Мари,  она  ходила,  у  нее  было  радостное,  пышущее
здоровьем лицо. Де Герсен никогда не сомневался в чуде, и оно  нисколько  не
удивило его, - он возвращался в Лурд,  глубоко  убежденный,  что  все  будет
хорошо и он найдет дочь здоровой.  Но  его  до  глубины  души  поразило  это
удивительное  зрелище:  он  никак  не  ожидал  увидеть   свою   дочь   такой
похорошевшей, такой прекрасной в своем простеньком черном платье;  она  даже
не  надела  шляпки,  а  лишь  набросила  на  изумительные  белокурые  волосы
кружевную косынку! Она была оживленной, цветущей, ликующей, как  все  дочери
всех отцов, которым он так мучительно завидовал долгие годы!
     - О дитя мое, дитя мое!
     Она бросилась в его объятия, и оба упали на колени, уносясь в  молитве,
исполненной веры и любви; этот рассеянный человек с птичьим умом, заснувший,
когда надо было сопровождать дочь в Грот, уехавший в  Гаварни  в  тот  день,
когда, по предчувствию Мари, святая дева должна была  исцелить  ее,  -  этот
человек  проявил,  такую  отеческую  нежность,  такую  восторженную  веру  и
благодарность христианина, что на миг показался  даже  возвышенным  в  своих
чувствах.
     - О Иисусе, о Мария!.. О дитя мое, у нас не хватит жизни на  то,  чтобы
отблагодарить Марию и Иисуса за дарованное нам счастье... О  дитя  мое,  они
воскресили тебя и наделили такой  красотой,  возьми  же  мое  сердце,  чтобы
вручить им его вместе с твоим... Я принадлежу тебе, я принадлежу им  навеки,
дорогое, обожаемое дитя мое...
     Оба стояли на коленях у раскрытого окна, устремив  взор  в  небо.  Дочь
склонила голову на плечо отца, а он обнял ее за талию. Они слились  воедино,
слезы медленно катились по их восторженным лицам, озаренным улыбкой, а  губы
шептали слова благодарности:
     - О Иисусе, благодарим тебя! О святая богоматерь, благодарим тебя!.. Мы
любим тебя, мы преклоняемся перед тобой... Ты влила новую кровь в наши  вены
- она принадлежит тебе, она пылает для тебя... О всемогущая матерь,  о  сыне
божий, вас благословляют радостные дочь и отец,  они  смиренно  припадают  к
стопам вашим.
     Эти два существа, обретшие счастье  после  стольких  мрачных  дней,  их
бессвязные слова радости, словно еще пронизанные страданием!.. Вся эта сцена
была так трогательна, что Пьер снова прослезился. Но то были сладкие  слезы,
они умиротворили его душу. Ах,  печальное  человечество!  Как  отрадно  было
видеть, что оно получило хоть немного утешения, что оно вкусило  блаженства,
даже если это минутное счастье  порождено  извечной  иллюзией!  И  разве  не
являлся этот человек, неожиданно осиянный величием при  виде  своей  дочери,
воскрешенной к жизни, разве не являлся он олицетворением всего человечества,
несчастного человечества, спасаемого любовью?
     Немного в стороне стояла сестра Гиацинта и тоже плакала; печаль,  какой
она, не знавшая иных  родителей,  кроме  бога  и  святой  девы,  никогда  не
испытывала, лежала  у  нее  на  сердце,  охваченном  глубоким  волнением.  В
комнате, где эти четверо людей по-братски проливали  слезы,  царила  тишина.
Когда отец и дочь наконец встали, разбитые и  умиленные,  первой  заговорила
сестра Гиацинта.
     - А теперь, мадмуазель, -  сказала  она,  -  надо  поторапливаться,  мы
должны как можно скорее вернуться в больницу.
     Но тут все запротестовали. Г-н де Герсен хотел, чтобы дочь  осталась  с
ним, а у Мари глаза разгорелись от желания жить, двигаться, обойти весь мир.
     - Нет, нет! - сказал отец. - Я вам ее  не  отдам...  Мы  сейчас  выпьем
молока, потому что я умираю  от  голода,  потом  пойдем  погулять,  да,  да,
вдвоем! Она пойдет со мной под руку, как женушка!
     Сестра Гиацинта засмеялась.
     - Хорошо! Я оставлю ее у вас, скажу дамам-попечительницам,  что  вы  ее
похитили... Ну, а сама побегу. Вы себе представить не можете, сколько у  нас
перед отъездом дел в больнице: надо собрать больных, вещи, словом  -  хлопот
полон рот!
     - Мы уезжаем во