ительно  орали.  Пьер  снова
посмотрел на священные картинки  и  гипсовую  мадонну,  которыми  парикмахер
украсил стены, чтобы угодить своим жильцам. Со второго этажа раздался чей-то
голос, что вещи уже уложены: когда вернется подмастерье, пусть поднимется  и
перевяжет сундук.
     Казабан, в сущности совершенно не знавший двух своих посетителей,  стал
недоверчив, забеспокоился, в уме его зародились тревожные предположения.  Он
был в отчаянии, что они уйдут, а он так ничего и не узнает о них, в то время
как сам разоткровенничался вовсю. Если бы можно было  вернуть  резкие  слова
против святых отцов! Когда г-н де Герсен поднялся, чтобы помыть  подбородок,
Казабан решил возобновить разговор:
     - Вы слышали о вчерашнем чуде? Весь город взбудоражен, мне рассказывали
об этом человек двадцать... Да, святым отцам,  как  видно,  выпало  на  долю
необыкновенное чудо - одна барышня, паралитичка, говорят, встала и  дотащила
свою тележку до самой Базилики.
     Господин де Герсен вытер лицо и  собирался  вновь  сесть,  но,  услышав
слова парикмахера, рассмеялся с довольным видом.
     - Эта молодая особа - моя дочь.
     При таком неожиданном известии Казабан расцвел. Он успокоился  и  снова
обрел дар речи; бурно жестикулируя, он подправил г-ну де Герсену прическу.
     - Ах, сударь, поздравляю, я польщен, - такая честь обслужить вас... Раз
ваша   барышня   выздоровела,   ваше   родительское   сердце   должно   быть
удовлетворено.
     У него и для Пьера нашлось любезное словцо. Решившись наконец отпустить
их, он посмотрел на священника проникновенным взглядом  и  проговорил  тоном
здравого человека, высказывающего свое заключение о чудесах:
     - Счастья, господин аббат, на всех хватит. Нам только надо, чтобы время
от времени случалось такое чудо.
     Выйдя из парикмахерской,  г-н  де  Герсен  пошел  за  кучером,  который
продолжал шутить со служанкой; вымытая собака отряхивалась на солнце.  Через
пять минут коляска доставила их на площадь Мерласс.  Поездка  заняла  добрых
полчаса; Пьер решил оставить коляску за собой: он хотел показать Мари город,
не слишком утомляя ее. Отец побежал за ней к Гроту, а священник  стал  ждать
их под деревьями.
     Кучер, закурив с фамильярным видом папиросу, тотчас же завел  с  Пьером
разговор. Сам он был родом  из  деревни  в  окрестностях  Тулузы  и  не  мог
пожаловаться:  хорошо  зарабатывал  в  Лурде.  Здесь   и   едят   хорошо   и
развлекаются, можно сказать  -  край  неплохой.  Он  говорил  развязно,  как
человек, которого не очень стесняют  религиозные  принципы,  но  который  не
забывает, впрочем, о почтении к духовному лицу.
     Наконец, развалившись на козлах, он свесил ногу и медленно проронил:
     - Да, господин аббат, дело в Лурде здорово поставлено,  вопрос  в  том,
долго ли это протянется.
     Пьера поразили эти слова, и ему невольно захотелось глубже  вникнуть  в
их смысл, но тут возвратился г-н де Герсен с Мари. Он нашел дочь на  том  же
месте, коленопреклоненной у ног святой девы в порыве веры  и  благодарности;
казалось, в глазах девушки запечатлелся пылающий Грот -  так  сияли  они  от
великой радости исцеления. Мари ни за что не хотела ехать  в  коляске.  Нет,
нет, она предпочитала идти пешком, ее совсем не интересует осмотр города, ей
важно еще часок походить под руку с отцом по улицам, площадям, где угодно! И
когда Пьер расплатился с кучером, она устремилась в аллею сада, разбитого на
эспланаде, в восторге,  что  может  гулять  мелкими  шагами  вдоль  цветущих
газонов, под высокими деревьями. От трав, листьев  и  бесчисленных  одиноких
аллей веяло такой свежестью, там слышалось вечное журчание Гава!  Затем  она
захотела снова пройти по улицам, смешаться  с  толпой;  в  ней  ключом  било
желание видеть движение, жизнь, слышать шум.
     Заметив на улице святого Иосифа панораму, изображавшую старый  Грот,  а
перед ним коленопреклоненную Бернадетту в  день,  когда  произошло  чудо  со
свечой, Пьер вздумал зайти туда. Мари радовалась, как дитя, и г-н де  Герсен
был тоже очень доволен, особенно когда заметил, что среди паломников, толпой
входивших вместе с ними в темный коридор, нашлось несколько человек, которые
узнали его дочь, исцеленную лишь накануне, но ставшую уже знаменитостью, чье
имя переходило из уст в  уста.  Когда  они  поднялись  на  круглую  эстраду,
освещенную рассеянным светом, проникавшим сюда  сквозь  большой  тент,  Мари
устроили   своего   рода   овацию;   ее   появление    встретили    ласковым
перешептыванием, изумленными взглядами, восторгом, близким к  экстазу;  всем
хотелось ее видеть, идти за нею следом, дотронуться до нее. Это была слава -
теперь перед ней будут преклоняться, куда бы она  ни  пошла.  Чтобы  немного
отвлечь от нее  внимание  публики,  служитель,  дававший  объяснения,  пошел
вперед и стал рассказывать о том, что было изображено на огромном полотне  в
сто двадцать шесть метров, опоясывавшем  эстраду.  Речь  шла  о  семнадцатом
явлении святой девы Бернадетте; девочка, стоя со  свечой  на  коленях  перед
Гротом, увидела богоматерь; она прикрыла пламя  рукой,  да  так  и  замерла,
забыв ее отдернуть, но рука не сгорела; полотно живо воссоздавало пейзаж тех
времен, Грот  в  его  девственном  состоянии  и  всех,  кто,  по  рассказам,
присутствовал при этом: врача, устанавливающего чудо с часами в руках, мэра,
полицейского комиссара, прокурора; при этом служитель называл  их  имена,  а
следовавшая за ним публика только ахала.
     Мысли Пьера почему-то вдруг вернулись к фразе,  произнесенной  кучером:
"Дело в Лурде здорово поставлено, вопрос в том, долго  ли  это  протянется".
Действительно,  в  этом-то  и  заключался  вопрос.  Сколько  уже   построили
почитаемых  святилищ,  внимая  голосу  невинных,  избранных  детей,  которым
являлась святая дева! И вечно повторялась одна и та  же  история:  пастушка,
которую  преследовали,  называли  лгуньей,  затем  глухое   брожение   среди
несчастных,  изголодавшихся  по  иллюзии,  и  наконец   пропаганда,   победа
сияющего,  как  маяк,  святилища,  а  дальше  -  закат,  забвение  и   потом
возникновение  нового  святилища,  рожденного  восторженной  мечтой   другой
ясновидящей. Казалось, могущество иллюзии истощилось, и для того, чтобы  оно
могло возродиться, надо было переместить ее, перенести в  новую  обстановку,
создать новые приключения. Салетта свергла древних святых дев  из  дерева  и
камня, которые исцеляли болящих. Лурд сверг Салетту и, в свою очередь, будет
свергнут какой-нибудь святой  девой,  чей  нежный  спасительный  лик  явится
невинному ребенку, еще не родившемуся на свет. Но если Лурд так быстро,  так
бурно вырос, то, несомненно, он обязан этим неискушенной душе,  обаятельному
образу Бернадетты. На сей раз обошлось без мошенничества, без обмана: хилая,
больная   девочка   даровала   страждущему   человечеству   свою   мечту   о
справедливости и равенстве в  обретении  чуда.  Она  была  лишь  воплощением
вечной надежды, вечного  утешения.  К  тому  же  исторические  и  социальные
условия  в  конце  этого  страшного  века   позитивного   опыта,   казалось,
способствовали неистовой жажде мистического порыва; вот почему торжествующий
Лурд, вероятно, долго еще продержится, прежде  чем  обратится  в  легенду  и
станет одним из тех мертвых культов, чей аромат,  когда-то  сильный,  теперь
уже выдохся.
     Ах, с какой  легкостью  разглядывая  огромное  полотно  панорамы,  Пьер
мысленно  восстанавливал  старый   Лурд,   этот   мирный   верующий   город,
единственную колыбель, где могла родиться легенда! Это полотно говорило  обо
всем, являлось наглядным доказательством  происшедших  тогда  событий.  Пьер
даже не слышал монотонных пояснений служителя, пейзаж говорил сам  за  себя.
На первом плане был изображен Грот, отверстие  в  скале  на  берегу  Гава  -
девственный край, край грез, с лесистыми холмами, обвалами, без  дорог,  без
всяких новшеств: ни монументальной набережной, ни  аллей  английского  сада,
извивающихся среди подстриженных  деревьев,  ни  благоустроенного  Грота  за
решеткой,  ни  лавки  с  предметами   культа,   этого   преступного   торга,
возмущавшего благочестивые души. Лучшего, более  уединенного  уголка  святая
дева не могла бы найти,  чтобы  явиться  избраннице  своего  сердца,  бедной
девочке, что в грезах  блуждала  там  мучительно  длинными  ночами,  собирая
валежник. Дальше, по ту сторону Гава, позади замка,  раскинулся  доверчивый,
уснувший старый Лурд. Перед глазами  вставало  былое:  маленький  городок  с
узкими  улицами,  мощенными  булыжником,  с  темными  домами,  облицованными
мрамором,  с  древней  полуиспанской  церковью,  полной   старинных   лепных
изображений, золотых образов и раскрашенных кафедр.  Только  дважды  в  день
Лапаку переезжали вброд дилижансы из Баньер и Котере и поднимались затем  по
крутой улице Басе. Дух времени еще не овеял эти  мирные  кровли,  укрывавшие
отсталое, наивное население, подчинявшееся строгой  религиозной  дисциплине.
Там не знали разврата, веками жили изо дня  в  день  в  бедности,  суровость
которой оберегала нравы. И никогда еще Пьеру не  было  так  понятно,  почему
именно на этой почве, где царили вера и честность, могла родиться и  вырасти
Бернадетта, словно роза, распустившаяся на придорожном кусте шиповника.
     - Это все-таки любопытное зрелище, - объявил г-н де Герсен,  когда  все
вышли на улицу. - Я доволен, что посмотрел.
     Мари также смеялась от удовольствия.
     - Не правда ли, папа? Словно  мы  там  побывали.  Иногда  кажется,  что
фигуры сейчас задвигаются... А  как  прелестна  Бернадетта,  в  экстазе,  на
коленях, когда пламя свечи лижет ей пальцы, не оставляя ожога.
     - Ну, вот что, - снова заговорил архитектор, -  у  нас  остался  только
час, надо подумать  о  покупках,  если  мы  хотим  что-нибудь  приобрести...
Давайте обойдем лавки? Мы, правда, обещали Мажесте отдать ему  предпочтение,
но это не мешает нам посмотреть, что есть у других...  А?  Как  вы  думаете,
Пьер?
     - Разумеется, как вам будет угодно, - ответил священник.  -  Кстати  мы
прогуляемся.
     Он пошел вслед за Мари и ее отцом, и  вскоре  они  снова  очутились  на
площади Мерласс. С  тех  пор  как  Пьер  вышел  из  помещения  панорамы,  он
испытывал странное чувство - ему было как-то не по  себе.  Он  словно  вдруг
перенесся из одного города в другой, из одной  эпохи  в  другую.  Из  сонной
тишины древнего Лурда,  подчеркнутой  унылым  светом,  пробивавшимся  сквозь
тент, он сразу попал в новый, шумный Лурд, залитый ярким светом. Только  что
пробило десять часов, на улицах царило необыкновенное оживление, все спешили
до завтрака покончить с покупками, чтобы готовиться затем к отъезду.  Тысячи
паломников наводнили улицы, осаждали лавки.  Крики,  толкотня,  беспрерывный
стук колес  мчащихся  мимо  экипажей  напоминали  ярмарочную  суету.  Многие
запасались в дорогу  провизией,  опустошая  лавчонки,  где  продавали  хлеб,
колбасу, ветчину. Покупали фрукты, вино,  несли  полные  корзины  бутылок  и
пакетов, пропитанных жиром. У одного разносчика, торговавшего  сыром,  мигом
расхватали весь товар, который он вез на тележке. Но  больше  всего  публика
покупала  религиозные  сувениры;  иные  торговцы,  чьи  тележки  были  полны
благочестивых статуэток и картинок, делали блестящие дела.  У  лавок  стояли
очереди на улице, женщины несли под мышкой святых дев, в руках - бидоны  для
чудотворной воды, а шеи обмотали  множеством  четок.  Бидоны  от  одного  до
десяти литров, одни без картинок, другие, украшенные лурдской богоматерью  в
голубом, новая жестяная посуда, кастрюльки - все это звенело и  сверкало  на
солнце. Лихорадочный торг, удовольствие истратить деньги, уехать  с  полными
карманами фотографий и медалей разрумянили все лица, превратив эту  толпу  в
завсегдатаев ярмарок с чрезмерными и неудовлетворенными аппетитами.
     На площади Мерласс г-н  де  Герсен  соблазнился  было  одной  из  самых
красивых и бойко торгующих лавок с вывеской,  на  которой  крупными  буквами
было написано: "Субиру, брат Бернадетты".
     - А? Не купить ли нам все, что нужно, здесь? Наши  сувениры  носили  бы
более местный колорит и выглядели бы более занимательными!
     Затем он прошел мимо, повторяя, что надо сперва все осмотреть.
     У Пьера сжалось сердце, когда он взглянул на  лавку  брата  Бернадетты.
Его огорчило, что  брат  продавал  статуэтки  святой  девы,  которую  видела
сестра. Но ведь надо было жить, а Пьер знал, что семья ясновидящей отнюдь не
процветала, имея столь сильного конкурента  в  лице  победоносной  Базилики,
сверкающей золотом. Паломники  оставляли  в  Лурде  миллионы,  но  торговцев
предметами культа было более двухсот,  не  считая  содержателей  гостиниц  и
меблированных комнат, забиравших львиную долю доходов, так что  столь  жадно
оспариваемая прибыль сводилась к пустякам. Вдоль всей площади - по правую  и
по левую руку от лавки брата Бернадетты - непрерывным рядом тянулись  другие
лавки; они жались одна к другой в каком-то подобии  деревянного  барака  или
галереи, построенной городским управлением, которое наживало на  этом  около
шестидесяти  тысяч  франков.  Это  был  настоящий  базар,  раскинувший  свою
выставку товаров чуть не до самого тротуара,  задевая  прохожих.  На  триста
метров не было другой торговли: поток четок, медалей,  статуэток  без  конца
украшал  витрины.  А  на  вывесках  огромными  буквами  значились   наиболее
почитаемые имена - святого  Рока,  святого  Иосифа,  Иерусалима,  непорочной
святой девы, сердца Иисусова - самое лучшее из того,  что  мог  предоставить
рай, чтобы тронуть и привлечь покупателей.
     - Честное слово, - воскликнул г-н де Герсен, - я думаю, что всюду  одно
и то же! Войдем в любую лавку.
     Он устал от этой непрерывной  выставки  безделушек.  -  Раз  ты  обещал
купить у Мажесте, - сказала неутомимая Мари, - лучше всего вернуться.
     - Правильно, идем к Мажесте.
     Однако на улице Грота перед ними  снова  вытянулся  тесный  ряд  лавок;
среди них были ювелирные магазины, модные лавки, торговля зонтами - наряду с
предметами культа, - был даже кондитер,  продававший  коробки  с  лепешками,
замешенными на лурдской воде, - на крышках коробок  красовалось  изображение
святой  девы.  Витрины  фотографа  изобиловали  видами  Грота  и   Базилики,
портретами епископов,  святых  отцов  всех  орденов,  прославленными  видами
соседних гор. В книжной лавке были выставлены последние новинки католической
литературы, томы с благочестивыми заглавиями и многочисленные книги о Лурде,
опубликованные за  двадцать  лет;  некоторые  из  них  имели  шумный  успех,
отголосок которого сохранял им цену. По этой людной  дороге,  залитой  ярким
солнцем, толпа текла широким потоком, звенели  бидоны,  жизнь  била  ключом.
Казалось, конца  не  будет  статуэткам,  медалям,  четкам;  витрины  шли  за
витринами, простираясь на километры, - опустошая улицы города,  который  был
захвачен базаром, торгующим все теми же предметами.
     Дойдя до Гостиницы явлений, г-н де Герсен снова заколебался.
     - Значит, решено, мы покупаем здесь?
     - Конечно, - ответила Мари. - Посмотри, какая красивая лавка.
     Она первой вошла в магазин, действительно один из самых больших на этой
улице, - он занимал весь нижний этаж гостиницы, слева от главного  подъезда.
Г-н де Герсен и Пьер вошли за ней следом.
     Племянница супругов Мажесте Аполина, стоя на табурете, собиралась снять
с высокой витрины чаши для святой воды, чтобы показать их молодому человеку,
элегантному  санитару  в  сногсшибательных  желтых  гетрах.   Она   смеялась
воркующим смехом; пышные черные волосы и красивые глаза, освещавшие  немного
крупное лицо с прямым лбом, полными щеками и пухлыми красными губами, делали
ее  прехорошенькой.  Пьер  отчетливо  увидел,  как  рука  молодого  человека
щекотала у подола юбки ногу девушки, видимо, не имевшей  ничего  против.  Но
это длилось одно мгновение. Девушка проворно спрыгнула на пол и спросила:
     - Значит, вы думаете, что эта чаша не подойдет вашей тетушке?
     - Нет, нет! - ответил санитар уходя. - Добудьте чашу  другой  формы,  я
еще вернусь, я уезжаю завтра.
     Когда Аполина узнала, что Мари - та самая чудесно исцеленная, о которой
ей  со  вчерашнего  дня  говорила  г-жа  Мажесте,   она   стала   необычайно
предупредительной. Она смотрела на девушку с веселой улыбкой, в которой было
удивление, затаенное  недоверие  и  насмешка  здоровой  женщины  над  детски
неразвитым телом сверстницы. Тем не менее ловкая  продавщица  рассыпалась  в
любезностях:
     - Ах, мадмуазель, мне так  приятно  услужить  вам!  Какое  удивительное
произошло с вами чудо!.. Весь магазин к вашим услугам, а у нас самый большой
выбор.
     Мари стало неловко.
     - Спасибо, вы очень любезны... Мы хотим купить кое-какие пустяки.
     - Если позволите, - сказал г-н де Герсен, - мы сами выберем. -
     - Ну что ж, сударь, выбирайте, а там увидим.
     Вошли другие покупатели, и Аполина забыла про  Мари  с  ее  спутниками,
вернувшись к своему ремеслу хорошенькой продавщицы; она  расточала  любезные
слова и обольстительные улыбки, в особенности  мужчинам,  и  они  уходили  с
полными карманами покупок.
     У г-на де Герсена осталось  два  франка  из  луидора  карманных  денег,
который сунула ему на прощание старшая дочь,  поэтому  он  не  мог  особенно
расщедриться, выбирая сувениры. Но Пьер сказал, что они очень  огорчат  его,
если не примут от него несколько вещиц на память о Лурде. Тогда было решено,
что сперва выберут подарок для Бланш, а затем Мари и ее отец возьмут то, что
им больше всего понравится.
     - Не будем спешить, - весело сказал г-н де Герсен. - Ну-ка, Мари, поищи
хорошенько... Чем можно доставить больше всего удовольствия Бланш?
     Все трое смотрели, рылись, искали, но нерешительность их возрастала  по
мере того, как они переходили от предмета к  предмету.  Обширный  магазин  с
прилавками, витринами и полками до самого потолка представлял собой  море  с
неисчислимыми волнами всех религиозных предметов, какие  только  можно  себе
вообразить. Тут были четки - связки четок  висели  на  стенах,  груды  четок
лежали в ящиках, от скромных  четок  по  двадцать  су  дюжина  до  четок  из
ароматического дерева, агата, ляпис-лазури на золотых и серебряных цепочках;
некоторые, неимоверно длинные, были сделаны  с  таким  расчетом,  чтобы  ими
можно было дважды обвить шею и  талию,  -  тщательно  отполированные  бусины
величиной с орех перемежались в них с черепами.  Были  тут  медали  -  груды
медалей, полные коробки медалей  всех  размеров  и  всех  сортов,  от  самых
скромных и до самых драгоценных,  с  различными  надписями  и  изображениями
Базилики, Грота, непорочного зачатия, - медали гравированные,  штампованные,
покрытые эмалью, медали ручной и фабричной работы, смотря по  карману.  Были
тут и святые девы, большие, маленькие,  цинковые,  деревянные,  из  слоновой
кости и особенно гипсовые, одни - белые,  другие  -  ярко  раскрашенные,  до
бесконечности воспроизводившие описание  Бернадетты:  ласковое,  улыбающееся
лицо, длинное покрывало, голубой шарф, золотые  розы  на  ногах;  но  каждая
модель чем-то отличалась от других, отражая индивидуальность  создавшего  ее
скульптора. И наконец, целый поток других предметов культа  -  сотни  разных
нарамников,  тысячи  благочестивых  изображений,   тонкие   гравюры,   яркие
хромолитографии, утопающие  в  массе  раскрашенных,  позолоченных,  покрытых
лаком,  окруженных  букетами,  отделанных  кружевами  картинок.   Были   там
ювелирные изделия - кольца, броши, браслеты, усыпанные звездами и  крестами,
украшенные  ликами  святых.  Но  над  всем   преобладали   изделия   Парижа:
наконечники для карандашей,  портмоне,  портсигары,  пресс-папье,  ножи  для
разрезания книг, даже  табакерки  -  неисчислимое  множество  предметов,  на
которых  на  разный  лад  всеми  возможными  способами  были  воспро