сентября  тысяча  восемьсот  семьдесят  восьмого  года
сестра Мари-Бернар, истерзанная болезнью, приняла  монашеский  обет.  Прошло
двадцать лет с тех пор, как  Бернадетте  явилась  святая  дева,  снизойдя  к
девушке, как к ней самой снизошел ангел, и избрав  ее,  как  сама  она  была
избрана, среди самых смиренных и простодушных для того, чтобы  та  скрыла  в
себе тайну Христа. Так мистически объяснялись  страдания,  на  которые  была
обречена несчастная девушка, жестоко оторванная от мира,  подверженная  всем
болезням, принявшая на себя все людские горести. Она была вертоградом, столь
милым взору небесного супруга,  который  избрал  ее,  а  потом  похоронил  в
изгнании. И когда бедняжка шаталась под бременем креста, который ей  суждено
было нести, подруги говорили ей: "Разве ты забыла? Святая дева обещала тебе,
что ты будешь счастлива не в этой, а в той жизни". Она отвечала,  оживляясь,
ударяя себя по лбу: "Забыла? Нет, нет! Я помню!" И лишь  химерическая  мечта
навеки обрести счастье в сияющем раю, куда ее отведут серафимы, поддерживала
ее силы.  Три  тайны,  поведанные  ей  святой  девой,  которые  должны  были
вооружить ее  против  зла,  заключали  в  себе,  очевидно,  посулы  красоты,
благоденствия, небесного бессмертия. Какой  чудовищный  обман,  если  по  ту
сторону могилы она не найдет ничего, кроме мрака, если святая дева  ее  грез
не явится ей, не сдержит своих чудесных обещаний! Но Бернадетта ни на минуту
не сомневалась в  этом  и  охотно  принимала  от  своих  подруг  их  наивные
поручения: "Сестра Мари-Бернар, передайте боженьке то-то,  передайте  это...
Сестра Мари-Бернар, поцелуйте моего  брата,  если  встретите  его  в  раю...
Сестра Мари-Бернар, сохраните мне местечко возле вас, чтобы я была  с  вами,
когда умру..." И она добродушно  отвечала  каждой:  "Не  беспокойтесь,  ваше
поручение  будет  выполнено".  Ах,  всемогущая  иллюзия,  сладостный  покой,
всеутешительная, вечно юная сила!
     И вот наступила агония, пришла смерть.  В  пятницу,  двадцать  восьмого
марта тысяча восемьсот семьдесят девятого года все думали, что Бернадетта не
проживет ночь. С надеждой отчаявшегося человека она  жаждала  могилы,  чтобы
больше не страдать, чтобы  воскреснуть  на  небе.  Она  упорно  отказывалась
принять святое причастие, говоря, что дважды оно излечило  ее.  Она  хотела,
чтобы бог даровал ей, наконец, смерть, она не в  силах  больше  страдать.  В
конце концов она все же  согласилась  собороваться,  и  после  этого  агония
длилась  еще  около  трех  недель.  Священник  часто  повторял   ей:   "Надо
пожертвовать своей жизнью, дочь  моя".  Однажды,  потеряв  терпение,  она  с
живостью ответила ему: "Да это вовсе не жертва, отец мой". В  этих  страшных
словах отражалось все ее отвращение, все великое презрение к жизни,  и  если
бы она могла, то одним жестом уничтожила бы себя. Правда, несчастной девушке
не о чем  было  жалеть:  у  нее  отняли  здоровье,  радость,  любовь,  и  ей
оставалось только освободиться от  жизни,  как  освобождаются  от  грязного,
изношенного  белья.  Она  была  права,  кляня  свое   бесполезное   жестокое
существование и говоря:  "Мои  муки  кончатся  только  со  смертью  и  будут
длиться, пока передо мной не  разверзнется  вечность".  Эта  мысль  о  муках
преследовала ее, крепче привязывала к кресту ее божественного  учителя.  Она
попросила дать ей большое распятие, изо всех сил прижала его к  своей  хилой
девичьей груди, сказала, что хотела бы вонзить его в свое  тело,  чтобы  оно
так и осталось там. Когда силы покинули Бернадетту и она  не  смогла  больше
держать распятие в дрожащих руках, она попросила: "Привяжите  крест  ко  мне
покрепче, я хочу чувствовать его до последнего вздоха". То был  единственный
мужчина,  которого   она   познала,   единственный   кровавый   поцелуй   ее
отвергнутому,  бесполезному,  не  нашедшему   себя   материнству.   Монахини
просунули под ее наболевшее тело веревку и крепко-накрепко  привязали  к  ее
груди распятие.
     Наконец смерть сжалилась над нею. В понедельник,  на  пасхе,  ее  стало
сильно знобить. Начались галлюцинации, она дрожала от страха,  ей  казалось,
что вокруг нее, насмехаясь, бродит дьявол. "Уйди, сатана,  не  тронь  меня!"
Она говорила в бреду, что дьявол хотел броситься на нее, дышал на нее адским
пламенем. Зачем, о господи, явился дьявол  к  той,  что  прожила  жизнь  так
чисто, так безгрешно! Зачем ей  нанесен  такой  удар,  ниспослано  последнее
страдание, кошмарный конец, смерть,  нарушаемая  страшными  видениями?  Ведь
жизнь ее была так простодушна, чиста и невинна. Неужели нельзя было дать  ей
уснуть с миром в целомудренной душе? Видно, до последнего вздоха ей  суждено
было ненавидеть жизнь и бояться ее. Жизнь угрожала ей, и она гнала ее прочь,
отрицала ее, отдавая небесному супругу  свою  истерзанную,  пригвожденную  к
кресту девственность. Догмат непорочного зачатия, этот плод  мечты  больного
ребенка, оскорбляет  женщину,  супругу  и  мать.  Идея,  что  лишь  женщина,
оставшаяся девственной, достойна культа, что мать, непорочно зачавшая,  сама
родилась от непорочных родителей, - это  насмешка  над  природой,  отрицание
жизни, отрицание женщины, чье величие в плодовитости, в  вечном  продолжении
жизни. "Изыди, изыди, сатана! Дай мне умереть бесплодной!"  И  она  изгоняла
солнце, изгоняла свежий воздух, лившийся в окно, аромат  цветов,  отягченных
семенами, которые повсюду разносили любовь.
     На пасхе, в среду,  шестнадцатого  апреля,  начался  последний  приступ
агонии. Говорят, что в  тот  день  подруга  Бернадетты,  безнадежно  больная
монахиня, лежавшая рядом с ней в палате, внезапно выздоровела, выпив  стакан
лурдской  воды.  А  Бернадетта  -  избранница,  казалось  бы   имевшая   все
преимущества, тщетно пила чудотворную  воду.  Наконец  бог  удовлетворил  ее
желание, и она уснула последним сном, ушла  туда,  где  нет  страданий.  Она
попросила у всех прощения. Муки ее кончились; подобно  Иисусу,  она  подняла
взор к небу, раскинула, как на кресте,  руки  и  громко  воскликнула:  "Боже
мой!" И, как Иисус, сказала в три часа:  "Я  хочу  пить".  Обмакнув  губы  в
стакан, она склонила голову и скончалась.
     Так  умерла  прославленная  святая,  лурдская  ясновидящая,  Бернадетта
Субиру, сестра Мари-Бернар из Общины сестер милосердия  в  Невере.  Ее  тело
было выставлено в течение трех дней; сбежались  толпы  народа,  образовалась
бесконечная очередь верующих, жаждавших потереть о платье покойницы  медали,
четки, образки, молитвенники, извлечь из нее еще одно благодеяние, еще  один
фетиш, который принесет им счастье. Даже смерть не дала ей желанного  покоя,
- вокруг ее гроба была давка. Несчастные бедняки упивались  иллюзией.  Левый
глаз покойницы упорно не закрывался - именно  с  левой  стороны  явилась  ей
святая дева.  Последнее  чудо  привело  в  восторг  весь  монастырь  -  тело
Бернадетты не изменилось после смерти; когда ее хоронили на третий день, оно
было гибким и  теплым,  губы  -  розовыми,  кожа  -  белой,  девушка  словно
помолодела и вся благоухала.  И  вот  Бернадетта  Субиру,  великая  лурдская
изгнанница, безвестно спит последним сном в маленькой часовне  Сен-Жильдара,
под сенью старых деревьев, в то время как Грот сияет во всей своей славе.
     Пьер умолк, чудесная сказка кончилась. Но весь вагон продолжал слушать,
потрясенный этой трогательной, трагической смертью. Слезы струились по щекам
умиленной Мари,  а  Элиза  Руке  и  даже  Гривотта,  которая  стала  гораздо
спокойнее, сложили руки и молили ту, что была на небе, походатайствовать  об
их окончательном выздоровлении. Г-н Сабатье широко перекрестился и стал есть
пирожное, которое жена купила ему в  Пуатье.  Г-н  де  Герсен,  не  любивший
печальных историй, заснул в середине повествования. И  только  г-жа  Венсен,
уткнувшись лицом в подушку, не двинулась  с  места,  словно  она  ослепла  и
оглохла, и не хотела ничего видеть и слышать.
     А поезд все мчался. Г-жа де Жонкьер, высунув голову в  окно,  объявила,
что подъезжают к Этампу. А когда станция осталась  позади,  сестра  Гиацинта
подала знак, и паломники стали читать  новые  молитвы  -  пять  славословий:
воскресении Христово, вознесение, сошествие святого духа, успение  пресвятой
богородицы, венчание пресвятой богородицы. Затем пропели  молитву:  "Уповаю,
пресвятая дева, на твою помощь".
     Пьер погрузился в глубокое раздумье. Он  смотрел  на  залитые  солнцем,
убегавшие вдаль поля; самый их вид  словно  убаюкивал  его.  Пьера  оглушало
громыханье колес,  он  не  узнавал  знакомых  очертаний  пригорода,  который
когда-то  так  хорошо  знал.  Бретиньи,  потом  Жювизи   и   наконец   через
каких-нибудь полтора часа - Париж. Итак, большое путешествие кончилось! Пьер
все узнал, что хотел узнать,  и  сделал  попытку,  к  которой  так  страстно
стремился! Он хотел удостовериться, изучить  на  месте  историю  Бернадетты,
испытать на себе молниеносное чудо возвращения веры. Теперь он  окончательно
убедился: неизлечимо больная Бернадетта была лишь мечтательницей, а  сам  он
никогда  не  станет  верующим.  Наивная  вера  коленопреклоненного  ребенка,
первобытная вера  невежественных  людей,  пребывающих  в  священном  страхе,
отошла в область преданий. И пусть тысячи паломников ездят ежегодно в Лурд -
народы не с ними, попытка воскресить всеобщую веру, безропотную веру ушедших
в вечность столетий, обречена на неудачу. История  не  возвращается  вспять,
человечество не вернется в первобытное состояние, времена изменились,  новые
веяния посеяли новую жатву, и нынешние люди не  станут  вчерашними.  Лурд  -
явление вполне объяснимое, а сила его воздействия на толпы паломников только
доказывает, что древняя католическая вера доживает  последние  дни.  Никогда
больше целая нация не преклонит колен, как это было в соборах, в двенадцатом
веке, когда послушное  стадо  верующих  падало  ниц  по  мановению  пастырей
церкви. Слепо упорствовать в этом - все равно что стремиться к невозможному,
пожалуй, даже навлечь на себя величайшую моральную катастрофу.
     От всей поездки  в  Лурд  у  Пьера  осталось  только  чувство  огромной
жалости. Он вспоминал слова  аббата  Жюдена;  он  видел  тысячи  несчастных,
которые молились, плакали, просили бога сжалиться над их  страданием,  и  он
рыдал вместе с ними, а сердце его, словно открытая рана, истекало кровью  от
сочувствия к их мукам и от страстного желания помочь  им.  Не  следовало  ли
закрыть Грот и искать других путей утешения, раз вера смиренных  оказывалась
недостаточной, раз существовала опасность отстать от своего века? Но  против
этого восставала его жалость. Нет, нет! Было бы преступлением отнять мечту у
этих страждущих телом и духом, находивших успокоение в молитве среди  блеска
горящих свечей и неумолчных песнопений. Он сам скрыл от Мари истину,  принес
себя в жертву, чтобы сохранить  ей  радостную  иллюзию,  будто  ее  исцелила
святая дева. Найдется ли  в  мире  человек,  у  которого  хватит  жестокости
помешать  смиренным  духом   верить,   убить   в   них   радость   утешаться
сверхъестественным, надежду, что бог думает о них и уготовит им лучшую жизнь
в раю? Все человечество было бы повержено в неутешную скорбь, оно рыдало бы,
подобно неизлечимому больному, которого может  спасти  только  чудо.  Сердце
Пьера  сжималось  от  жалости  к  обездоленному  христианству,   униженному,
невежественному, к этим беднякам в лохмотьях, больным,  покрытым  зловонными
язвами, ко всему этому мелкому люду, страждущему  в  больницах,  монастырях,
трущобах, грязному, уродливому,  отупевшему.  Все  это  безмерно  восставало
против  здоровья,  против  жизни,   против   природы,   во   имя   торжества
справедливости, равенства и доброты. Нет, нет,  не  надо  отнимать  надежду,
надо относиться терпимо к Лурду,  как  терпимо  относятся  ко  лжи,  которая
помогает жить. Пьер вспомнил, что он сказал в комнате Бернадетты, - да,  эта
мученица открыла ему единственный культ, к которому стремилось  его  сердце,
культ человеческого страдания. О, быть добрым,  врачевать  недуги,  усыплять
боль мечтой, даже лгать, чтобы никто больше не страдал!
     Поезд на всех парах промчался мимо  какой-то  деревни,  и  Пьер  увидел
мельком церковь среди высоких яблонь. В вагоне все паломники перекрестились.
Но Пьером овладело  беспокойство,  сомнения  наполняли  его  страхом.  Культ
человеческого страдания, искупление страданием -  не  есть  ли  это  тот  же
обман,  усугубление  скорби  и  терзаний?  Суеверие  опасно,  допускать  его
существование - в этом есть  даже  известная  трусость.  Относиться  к  нему
терпимо - не значит ли это навсегда  примириться  с  невежеством,  возродить
мрак средневековья? Суеверие ослабляет, оглупляет; этот  порок  благочестия,
передающийся по наследству, порождает униженное, боязливое потомство,  целые
народы, запуганные и послушные, представляющие  легкую  добычу  для  сильных
мира сего. Этих людей, отдающих все свои  силы  завоеванию  счастья  в  иной
жизни, обкрадывают, эксплуатируют, разоряют. Не лучше ли одним махом разбить
иллюзии человечества, закрыть все чудотворные гроты, куда оно идет рыдать, и
заставить его таким образом набраться мужества и жить реальной жизнью, пусть
даже в страданиях. Разве поток неумолчных молитв, который заливал его и  так
умилял в Лурде, не нес опасного умиротворения, не приводил к полному  упадку
энергии? Эти  молитвы  усыпляли  волю,  растворяли  все  существо,  вызывали
отвращение к жизни, к деятельности. К чему желать, к чему  действовать,  раз
отдаешься всецело капризу неведомого  всемогущества?  А  с  другой  стороны,
какая странная штука это безумное желание чуда, потребность  заставить  бога
преступить законы природы, установленные  им  же  самим  в  его  бесконечной
премудрости! Здесь-то и была опасность, в этом и заключалось  безрассудство,
- вот почему следует с детских лет воспитывать в  человеке  мужество  всегда
отстаивать правду, приучать его действовать на свой страх и риск,  не  боясь
утратить дивную утешительную иллюзию веры в божество.
     Яркий свет ослепил Пьера. Он был  воплощенным  разумом,  протестовавшим
против прославления абсурда, против  отрицания  здравого  смысла.  Ах,  этот
разум! Он приносил Пьеру и страдание и счастье. Пьер сказал  как-то  доктору
Шассеню, что у него одно желание  -  действовать  сообразно  с  требованиями
разума, даже рискуя собственным счастьем.  Он  понимал  теперь,  что  только
разум все время противился и мешал ему уверовать  в  Гроте,  в  Базилике,  в
Лурде. Он не мог убить этот разум, смириться и уничтожить свою личность, как
сделал его старый друг, когда в его жизни случилась катастрофа, этот старец,
впадавший  в  детство.  Разум  был  его  хозяином,  разум  не  позволил  ему
смириться, невзирая на неясность и туманность высказываний науки. Когда Пьер
не мог объяснить себе какое-нибудь явление, разум шептал  ему:  "Для  этого,
несомненно, существует очень простое объяснение, но я не могу его  уловить".
Он говорил себе, что познать свой идеал  можно,  лишь  постигнув  неведомое,
медленно побеждая это неведомое разумом, несмотря  на  немощь  телесную  или
интеллектуальную. Раздираемый борьбой между двумя линиями  наследственности:
разумом, унаследованным от отца, и верой - от  матери,  он,  священник,  мог
загубить свою жизнь, но не способен был нарушить обет. У него  хватило  силы
воли обуздать свою плоть, отказаться  от  женщины,  но  он  чувствовал,  что
наследие отца победило: пожертвовать разумом он не в силах, он не  откажется
от разума, не обуздает его. Нет, нет! Даже человеческое страдание, священное
страдание бедняков не может заставить разум умолкнуть, оправдать  невежество
и глупость. Разум прежде всего, лишь в нем спасение.  Если  весь  в  слезах,
изнемогая от боли, Пьер говорил  себе  в  Лурде,  что  достаточно  любить  и
плакать, то он жестоко ошибался. Жалость  -  это  только  удобный  выход  из
положения. Надо жить, действовать,  надо,  чтобы  разум,  наоборот,  поборол
страдание, иначе оно станет вечным.
     И вот среди быстро бегущих мимо полей снова мелькнула церковь, на  этот
раз у самого горизонта; это была, очевидно, часовня, построенная по обету на
холме;  над  нею  высилась  статуя  святой  девы.  И  снова  все   паломники
перекрестились. Мысли Пьера приняли другое направление, и  он  погрузился  в
горестное  раздумье.  Почему  страждущему  человечеству   так   настоятельно
необходима вера в потустороннее существование? Откуда  это  берется?  Почему
так стремится оно к равенству и справедливости, когда в бесстрастной природе
их, казалось, не существует. Человек ищет  их  в  неведомом  и  таинственном
мире, в мистическом раю, созданном верующими, и тем  надеется  утолить  свою
жажду, неутолимую жажду счастья, которая всегда жгла и  всегда  будет  жечь.
Святые отцы Грота оттого и  вели  так  блестяще  свои  дела,  что  торговали
божественным. И эта жажда божественного, которую веками  не  могли  утолить,
казалось, возрождалась сейчас вновь, в наш век науки и познаний. Лурд служил
блестящим,  неопровержимым  доказательством  того,  что  человек  не   может
обойтись без мечты о  боге,  с  помощью  чуда  восстанавливающем  равенство,
дарящем  людям  счастье.  Когда  человек  до  дна  испил  горечь  жизни,  он
обращается к божественной иллюзии - вот где  исходная  точка  всех  религий;
человек слаб и наг, у него нет сил жить в  сей  земной  юдоли,  не  утешаясь
вечной ложью о будущем рае. Ныне опыт произведен, - как  видно,  наука  пока
еще бессильна, и дверь в неизведанное придется оставить открытой.
     Пьер сидел, глубоко задумавшись, и  вдруг  его  словно  осенило.  Новый
культ. Открытая дверь в неведомое и есть, в  сущности,  новый  культ.  Грубо
оторвать человечество от  мечты,  силой  отнять  у  него  веру  в  чудесное,
необходимое ему как хлеб насущный, - равносильно убийству. Найдет ли  оно  в
себе мужество философски относиться к жизни, брать ее такой, какая она есть,
прожить жизнь ради самой жизни, не  думая  о  будущих  муках  или  наградах?
Казалось, что пройдут века, прежде чем общество станет достаточно  разумным,
освободится от пут какого бы то ни было культа и заживет, не ища утешения  в
идее загробного равенства и  справедливости.  Да,  новый  культ.  Эти  слова
отдавались  во  всем  существе  Пьера,  они  казались  ему  криком  народов,
настоятельной,  насущной  потребностью  современного  человека.  Утешение  и
надежда, принесенные  миру  католичеством,  иссякли  за  восемнадцать  веков
истории, - столько было пролито слез и крови, столько было никому не  нужных
жестокостей. Одна иллюзия уходила в прошлое, на смену ей нужна была  другая.
Когда-то люди устремились в христианский рай, и это  случилось  потому,  что
его восприняли как новую надежду.
     Новая религия, новая надежда, новый рай! Да, мир жаждет их, жить  стало
тяжело и беспокойно. И отец Фуркад прекрасно сознавал  это,  когда  говорил,
что в Лурд надо привлекать жителей больших городов, мелкий люд, составляющий
нацию. Сто, двести тысяч паломников в год - это капля в море. Нужны  народы,
народы целых стран,
     Но народ навсегда покинул церковь, он не верит  больше  в  святых  дев,
которых  сам  же  измышляет,  и  ничто  не  вернет  ему   утраченной   веры.
Католическая демократия... Ведь это не возврат к прошлому. Да и возможно  ли
создать новое христианство? Не понадобится ли для  этого  пришествие  нового
спасителя, одушевляющая сила нового мессии?
     Как колокольный звон гвоздила эта мысль мозг Пьера. Новый культ!  Новый
культ! Он должен быть,  несомненно,  более  жизненным,  в  нем  должно  быть
уделено больше места земным делам, учтены завоеванные истины.  А  главное  -
никаких призывов к смерти.  Бернадетта  мечтала  о  смерти,  доктор  Шассень
стремился  к  могиле,  словно  к  счастью,  -  все  это  спиритуалистическое
отрицание бытия разрушало волю к жизни, вызывало ненависть  и  отвращение  к
н