о самое красивое зрелище представляла собою площадь  Розер:  голова
процессии, продолжая свое медленное  движение  вперед,  повернула  теперь  в
обратную сторону - образовался круг, который все более и более суживался; от
этого круговорота усталые паломники совершенно теряли  голову,  и  пение  их
превратилось в отчаянный вопль. Вскоре круг  стал  горящим  комом,  туманным
ядром, опоясанным бесконечной огненной лентой, ядро  росло,  из  лужи  стало
озером. Вся обширная площадь Розер превратилась  в  море  огня,  катившее  в
бесконечном водовороте свои сверкающие волны. Отблеск зари освещал Базилику,
а весь горизонт погрузился в глубокий мрак. Несколько свечей бродили  вдали,
похожие на светлячков, которые прокладывают себе путь во  тьме.  На  вершине
Крестовой горы, очевидно, блуждало оторвавшееся звено процессии, потому  что
и там, наверху, мигали звездочки. Наконец появились последние  паломники  со
свечами; они обошли лужайки и утонули в море огней. Тридцать тысяч свечек  с
разгорающимся пламенем кружили под необъятным спокойным  небом,  на  котором
бледнели звезды. Светящаяся мгла возносилась  ввысь  вместе  с  песнопением,
звучавшим с той же настойчивостью. Гул голосов  и  припев  "Ave,  ave,  ave,
Maria!", казалось, исходил из огненных  сердец,  изливавшихся  в  мольбе  об
исцелении плоти и о спасении души. Свечи гасли одна за другой; очень  темная
и теплая ночь снова спустилась над миром, когда Пьер и Мари вдруг  заметили,
что все еще сидят рука об руку под таинственными деревьями. Вдали, по темным
улицам Лурда, расходились заблудившиеся паломники, спрашивая  дорогу,  чтобы
добраться до постелей. Во мраке раздавался  шорох  -  кто-то  брел  куда-то,
спеша закончить праздничный день. А Пьер и Мари, несказанно  счастливые,  не
двигались с места, вдыхая аромат невидимых роз.

IV

     Пьер подвез тележку Мари к Гроту и поставил ее у самой решетки. Полночь
уже миновала. У Грота оставалось еще  около  сотни  людей:  одни  сидели  на
скамейках, большинство стояло на коленях, углубившись в молитву. Внутри Грот
пылал сотнями свечей, подобно освещенному катафалку, и в этой звездной  пыли
возвышалась стоявшая в нише статуя святой девы  сказочной  белизны.  Зелень,
свисавшая  с  потолка  и  стен,  казалась  изумрудной,  а  тысячи  костылей,
развешанных под сводом,  походили  на  хитроумное  сплетение  голых  ветвей,
которые вот-вот зацветут. Тьма  казалась  еще  гуще  по  контрасту  с  ярким
освещением; окрест все окутывала черная мгла, в которой  не  видно  было  ни
стен, ни деревьев, а под необъятным темным небом, нависшим грозовой тяжестью
над землей, слышался неумолчный рокот Гава.
     - Вам хорошо, Мари? - тихо спросил Пьер. - Не холодно?
     Она немного продрогла, - ей казалось, что  ее  овевает  легкое  дыхание
Грота.
     - Нет, нет,  так  хорошо!  Положите  только  платок  мне  на  колени...
Спасибо, Пьер, не беспокойтесь за меня, мне никто не нужен, раз я с ней...
     Голос ее прерывался, она уже впадала в экстаз;  сложив  руки,  устремив
глаза на белую статую, Мари вся преобразилась,  ее  изможденное  лицо  сияло
счастьем.
     Пьер еще несколько минут оставался подле нее. Он хотел завернуть  ее  в
платок, он видел, как дрожат ее похудевшие  маленькие  руки.  Но  он  боялся
противоречить ей и, прежде чем уйти, лишь подоткнул под ее ноги платок,  как
одеяло. Чуть приподнявшись, опершись локтями о края  тележки,  Мари  уже  не
видела Пьера.
     Рядом стояла скамеечка; Пьер присел, он хотел сосредоточиться, но в эту
минуту взгляд его упал на женщину, опустившуюся во тьме на колени. Она  была
так скромна в своем черном платье и старалась держаться подальше  от  людей;
сперва он даже не заметил ее,  настолько  она  сливалась  с  темнотой.  Пьер
угадал, что это г-жа Маэ. Он вспомнил о полученном ею днем письме. Ему стало
жаль ее, он почувствовал, как одинока эта в общем здоровая женщина, молившая
святую деву исцелить ее сердечную рану, вернуть ей неверного  мужа.  Письмо'
содержало, очевидно, жестокий ответ,  так  как  женщина,  стоявшая,  опустив
голову,  казалась  совершенно  уничтоженной,   словно   побитое,   униженное
существо. И только ночью, когда никто из окружающих не мог проникнуть  в  ее
тяжкую тайну, она забывалась здесь,  -  ей  радостно  было  часами  плакать,
страдать и молить о возвращении былой нежности. Ее губы даже не  шевелились,
она молилась всем своим разбитым сердцем, неистово  требовавшим  своей  доли
любви и счастья.
     И Пьер тоже ощущал эту неутолимую жажду счастья, сжигавшую  ему  горло,
жажду, приводившую сюда всех страждущих физически и  духовно,  так  пламенно
желавших утолить ее! Ему хотелось броситься на колени и со  смиренной  верой
этой женщины молить о божественной помощи. Но что-то словно сковало его,  он
не находил нужных слов и с большим облегчением вздохнул, когда  чья-то  рука
тихо прикоснулась к его плечу.
     - Идемте со мной, господин аббат; если вы незнакомы  с  Гротом,  я  вам
покажу его, здесь так хорошо в эту пору!
     Пьер поднял голову  и  узнал  барона  Сюира,  директора  Попечительства
заступницы небесной. Этот доброжелательный,  простой  в  обращении  человек,
очевидно,  проникся  к  нему  симпатией.  Пьер  принял  его  предложение   и
последовал за ним в  совершенно  пустой  Грот.  Барон  даже  закрыл  за  ним
калитку, от которой у него был ключ.
     - Видите ли, господин аббат, в это время  здесь  действительно  хорошо.
Когда я приезжаю на несколько дней в Лурд, то редко ложусь спать до рассвета
- я привык проводить ночь здесь. Никого нет, ты один и чувствуешь себя,  как
у святой девы.
     Он добродушно  улыбался,  гостеприимно  принимая  Пьера  в  Гроте,  как
завсегдатай этих мест, немного ослабленный  годами,  искренне  любящий  этот
очаровательный  уголок.  Барон  Сюир,  отличавшийся  великим   благочестием,
держался  непринужденно,  разговаривал  и  объяснял  все  тоном  убежденного
человека, который знает, что бог любит его.
     - А, вы смотрите на свечи... Здесь горит около двухсот  свечей  круглые
сутки, и, знаете, они обогревают помещение... Зимой здесь тепло.
     Пьер  в  самом  деле  немного  задыхался  от  душного   запаха   воска.
Ослепленный сначала ярким светом,  он  разглядел  теперь  большой  церковный
подсвечник в форме пирамиды, стоявший посредине, весь  утыканный  маленькими
свечками, подобно пылающей иллюминационной подставке, усеянной  звездами.  В
глубине, на самом полу, стоял простой подсвечник, и  в  нем  горели  большие
свечи  разной  высоты,  подобные  трубам  органа,   некоторые   толщиной   в
человеческую ногу. Другие подсвечники, вроде канделябров,  были  расставлены
на выступах скалы.  Каменный  свод  Грота,  понижавшийся  к  левой  стороне,
почернел от этих вечных огней, которые годами  обогревали  его.  Воск  капал
непрерывно, словно падал невидимый снег; подножия  подсвечников  побелели  -
воск, словно пыль, оседал на них все более и более толстым слоем; вся  скала
была сальной на ощупь, а пол покрыт сплошным слоем воска, - это приводило  к
несчастным случаям и поэтому пришлось  положить  соломенные  циновки,  чтобы
люди не падали.
     - Посмотрите на эти толстые свечи, - любезно продолжал  барон  Сюир,  -
они очень дорогие, по шестьдесят франков штука, и горят целый месяц... Самых
маленьких, по пять су, хватает на три часа, не больше... О, мы не  экономим,
у нас они всегда имеются в запасе. Посмотрите, вот еще две  корзины,  их  не
успели отнести на склад.
     Затем он  показал  Пьеру  остальное:  орган,  покрытый  чехлом  шкаф  с
большими ящиками,  куда  складывали  священные  одеяния;  скамьи  и  стулья,
предназначенные для привилегированной  публики,  которую  впускали  сюда  во
время  обрядов;  наконец  очень  красивый   передвижной   алтарь,   покрытый
гравированными серебряными бляхами, -  дар  одной  высокопоставленной  дамы,
которым пользовались только во время больших паломничеств, оберегая  его  от
сырости.
     Пьера раздражала болтовня любезного барона.  Она  мешала  ему  отдаться
религиозному порыву. Войдя  сюда,  он,  несмотря  на  свое  неверие,  ощутил
неизъяснимое волнение, словно перед ним должна была раскрыться некая  тайна,
и это было немного страшно, и  в  то  же  время  сладостно.  Его  бесконечно
трогали букеты, кучами наваленные у ног пресвятой девы, наивные приношения -
стоптанные туфельки, маленький железный корсет, кукольный  костыль,  похожий
на  игрушку.  В  самой  глубине  Грота,  где  свод  образовал   естественную
стрельчатую арку, в том месте, где являлось видение и где паломники терли  о
скалу четки и медали, которые  им  хотелось  увезти  с  собой,  камень  весь
лоснился. Миллионы пламенных уст прикладывались к нему с такой любовью,  что
он блестел, как плита из черного мрамора.
     Пьер остановился  перед  углублением,  в  котором  лежал  ворох  писем,
всевозможные бумажки.
     - Ах, я и забыл! - спохватился барон Сюир. - Ведь  самое  интересное  -
это письма, которые верующие ежедневно бросают  через  решетку  в  Грот.  Мы
собираем их  и  кладем  сюда,  а  зимой  я  забавляюсь,  сортируя  их...  Вы
понимаете, их нельзя сжигать, не вскрывая, потому что иногда в  них  вложены
деньги, монеты в десять и двадцать су, а главное - почтовые марки.
     Он перебирал письма, брал наудачу то одно, то другое и показывал  Пьеру
конверты с надписями, а некоторые  вскрывал  и  читал.  Почти  все  были  от
полуграмотных бедняков и корявым почерком  адресованы  лурдской  богоматери.
Многие заключали в себе  просьбы  или  благодарность,  выраженные  неуклюжим
языком, со множеством ошибок; некоторые  просьбы  умиляли  -  мольба  спасти
братишку, помочь выиграть процесс,  сохранить  любовника  или  помочь  выйти
замуж. В других письмах богоматерь упрекали за точто она такая неучтивая: не
ответила на первое послание и  не  выполнила  желаний  писавшего.  Были  еще
письма, написанные более изысканным  почерком  и  слогом,  страстные  мольбы
женщин, обращавшихся к царице небесной с просьбами, которые они не могли вы-
сказать священнику. Наконец в  последнем  конверте  была  просто  фотография
девочки, которая посылала свой портрет лурдской богоматери с надписью: "Моей
доброй маме". Короче говоря, всемогущая владычица ежедневно получала  письма
с просьбами и признаниями, на которые она должна была ответить  милостями  и
всякого рода благодеяниями. Монеты в  десять  и  двадцать  су  являли  собой
наивные доказательства любви, стремление умилостивить  богоматерь,  а  марки
посылались вместо денег;  в  иных  случаях  они  были  признаком  чистейшего
невежества, - так, одна крестьянка писала, что посылает марку для ответа.
     - Уверяю вас, - сказал в заключение барон, -  среди  писем  встречаются
очень милые и совсем неглупые... В течение трех лет я читал очень интересные
письма одной дамы, которая обо всем советовалась со святой девой.  Это  была
замужняя женщина, питавшая опаснейшую страсть к другу своего мужа... И  вот,
господин аббат, она восторжествовала, - святая дева ответила ей, вооружив ее
своим целомудрием, божественной силой не поддаваться влечению сердца...
     И барон добавил:
     - Идите сюда, господин аббат, присаживайтесь,  вы  увидите,  как  здесь
хорошо!
     Пьер сел на скамью слева от него - в этом месте свод нависал у них  над
самой головой. Это был поистине чудесный уголок.  Оба  молчали,  водворилась
глубокая тишина, и вдруг Пьер услышал за своей спиной еле уловимое журчание,
легкий, кристально чистый звук, который как бы исходил из  невидимого.  Пьер
сделал движение, и барон Сюир сразу понял, в чем дело. -
     -  Это  источник.  Он  течет  из-под  земли,  за   решеткой...   хотите
посмотреть?
     Не  дожидаясь  ответа  Пьера,  он  нагнулся,  чтобы  открыть  одну   из
решетчатых стенок, ограждавших источник,  и  тут  же  пояснил,  что  решетка
поставлена здесь из опасения, как бы  какие-нибудь  вольнодумцы  не  бросили
туда яду. Такое необыкновенное предположение на миг изумило  священника,  но
Он не замедлил отнести  его  за  счет  барона,  действительно  отличавшегося
большой наивностью.
     Барон  тщетно  пытался  открыть  секретный  замок,  который  никак   не
поддавался его усилиям.
     - Странно, - бормотал он, - буквы, с помощью которых открывается замок,
составляют слово "Рим", и я совершенно  уверен,  что  его  не  меняли...  От
сырости все здесь гниет. Нам  приходится  каждые  два  года  менять  наверху
костыли, не то они рассыпаются в прах... Принесите-ка мне свечу.
     Пьер посветил, взяв свечу в  одном  из  подсвечников,  и  барону  Сюиру
наконец удалось открыть покрытый плесенью замок. Решетка повернулась, и  они
увидели источник. Из трещины в скале, по ложу, устланному гравием,  медленно
текла прозрачная, спокойная вода; но она, очевидно, проходила далекий  путь:
Барон объяснил, что для того, чтобы подвести  воду  к  водоемам,  надо  было
заключить ее в обцементированные трубы. Он признался,  что  позади  бассейна
пришлось вырыть резервуар, чтобы в течение ночи там накапливалась вода, - из
источника  она  поступала  так  медленно,  что  не  могла  бы  удовлетворить
ежедневную потребность.
     - Хотите попробовать? - предложил он вдруг. - Здесь, у  самого  истока,
она вкуснее.
     Пьер не  ответил,  он  смотрел  на  эту  спокойную,  девственную  воду,
отливавшую золотом при неверном свете свечи. Капли  воска  падали  в  ручей,
колебля его поверхность. Священник подумал о тайне, которую несла  эта  вода
из далекой глубины гор.
     - Выпейте стакан!
     Барон наполнил находившийся тут же стакан, погрузив его в воду, и Пьеру
пришлось выпить. Вода была прекрасная, чистая, прозрачная  и  свежая,  какая
обычно стекает с высот Пиренеев. Повесив на место замок, оба  снова  уселись
на дубовую скамью. Временами Пьер  слышал  журчание  источника,  похожее  на
щебетание укрывшейся птички. Барон рассказывал Пьеру, каким  бывает  Грот  в
разные времена года и при всякой погоде; его умиленная болтовня  была  полна
наивных подробностей.
     Летом наезжали толпы паломников, тысячи их с рвением молились  и  очень
шумели. Осенью начинались проливные дожди, в течение многих дней  заливавшие
Грот; в эту пору  прибывали  паломники  издалека  -  индусы,  малайцы,  даже
китайцы, приходившие маленькими, молчаливыми группами и по знаку миссионеров
восторженно опускавшиеся на колени прямо в грязь.  Любопытно,  что  из  всех
старинных  провинций  Франции  самых  благочестивых  паломников   поставляла
Бретань; приезжали они целыми приходами,  причем  мужчин  было  столько  же,
сколько и женщин, и все - удивительно религиозные;  вот  на  такой  простой,
благопристойной вере и зиждется мир. Затем наступала зима, декабрь со  своей
жестокой стужей, свирепыми снегопадами, преграждающими доступ в горы.  Тогда
уединенные гостиницы наполняли многочисленные семьи,  отправлявшиеся  каждое
утро в Грот; туда шли любители тишины,  желавшие  поговорить  с  богоматерью
наедине, в сладостном одиночестве. Их никто не знал, они падали ниц в  своем
преклонении, как ревнивые любовники, но  испуганно  уезжали  при  первой  же
угрозе встретиться с толпой. А как приятно здесь в зимнюю непогоду! В дождь,
ветер и в снег в Гроте пылают огни. Даже в жуткие бурные ночи,  когда  здесь
не бывает "и души, Грот горит, как костер  любви,  который  ничто  не  может
затушить. Барон рассказывал, что в прошлую снежную зиму он приходил  сюда  и
часами сидел на этой самой скамье. Несмотря на то, что скамья  находится  на
северной стороне и солнце никогда сюда не заглядывает, здесь  всегда  тепло.
Это объяснялось, очевидно, тем, что камень нагревается от непрерывно парящих
свечей;  впрочем,  разве  не  могла  святая  дева  в  виде  особой   милости
поддерживать тут вечный, апрель? Вот и птички, все окрестные зяблики,  когда
лапки их замерзают в снегу, прячутся в плюще, летая вокруг святой статуи. Но
наконец пробуждалась весна; Гав с грохотом, подобным грому, катил мимо Грота
тающие снега, деревья зеленели, набирались соков, и шумные  толпы  заполняли
сверкающий Грот, выселяя оттуда птичек.
     - Да, да, - повторял барон Сюир, и голос его звучал все тише и тише,  -
я проводил здесь зимой в  полном  одиночестве  очаровательные  дни...  Кроме
меня, тут бывала только одна женщина, которая всегда стояла на  коленях  вон
там, подле решетки, чтобы  не  заморозить  ноги  в  снегу,  -  молодая,  лет
двадцати пяти, очень красивая  брюнетка  с  чудными  голубыми  глазами.  Она
ничего не говорила, даже не молилась, часами не двигаясь  с  места,  и  была
бесконечно грустна... Я не знаю, кто она, больше я ее не видел.
     Барон умолк; взглянув на него минуты через две,  Пьер,  удивленный  его
молчанием, увидел, что он заснул. Сложив руки на животе, уткнувшись в  грудь
подбородком, барон спал с блуждающей и а устах улыбкой, мирным сном ребенка.
Вероятно, когда барон Сюир говорил, что проводит здесь ночи, он подразумевал
под этим, что приходит сюда соснуть счастливым сном  старого  человека,  над
которым витают ангелы.
     Тогда Пьер насладился полным одиночеством. В самом деле, в этом  уголке
на  сердце  нисходило  умиление  от  немного  удушливого  запаха   воска   и
ослепительного экстаза, который  охватывал  вас  среди  великолепия  горящих
свечей. Пьер уже не различал ни костылей на своде, ни подношений по  стенам,
ни алтаря с серебряными  бляхами,  ни  органа  под  чехлом.  Его  охватывало
медленное опьянение, всем существом его овладевала  полная  отрешенность;  у
него было дивное ощущение, что все живое где-то далеко-далеко, а  сам  он  у
грани неземного и невероятного,  как  будто  эта  простая  железная  решетка
отделяет его от бесконечности.
     Услышав слева легкий шум, Пьер  вздрогнул:  это,  щебеча,  как  птичка,
журчал источник. Ах, как хотелось бы Пьеру  встать  на  колени,  поверить  в
чудо, убедиться в том, что божественная  вода  течет  из  скалы  и  исцеляет
страждущее человечество! Разве не для того пришел он сюда, чтобы пасть  ниц,
умолять святую деву Марию вернуть ему детскую веру? Почему же он не молится,
почему не просит об этом величайшем благе? Ему  стало  еще  труднее  дышать,
свечи слепили до головокружения. И вдруг он с удивлением  вспомнил,  что  за
эти два дня, пользуясь полной свободой, как и все священники, приезжавшие  в
Лурд, он не удосужился  отслужить  обедни.  Пьер  совершил  грех;  очевидно,
тяжесть этого греха и лежала у него сейчас на сердце. Священник почувствовал
такую душевную боль, что вынужден был встать и уйти; слегка толкнув решетку,
он вышел, оставив барона Сюира спящим на скамье.
     Мари неподвижно лежала в своей тележке, немного приподнявшись на локтях
и вперив восторженный взгляд в лик святой девы.
     - Мари, вам хорошо? Не холодно?
     Она ничего не ответила. Он пощупал ее руки, - они были нежные и теплые,
только чуть дрожали.
     - Ведь вы не от холода дрожите, правда, Мари?
     - Нет, нет! - ответила она. - Оставьте меня, я так счастлива!  Я  увижу
ее, я это чувствую. Ах, какое наслаждение!
     Ее тихий голос был подобен дуновению. Пьер натянул ей на ноги платок  и
ушел  в  темноту  ночи,  объятый  невыразимым  волнением.  Выйдя   из   ярко
освещенного Грота, он окунулся в кромешную тьму, в небытие  мрака  и  побрел
наугад. Затем глаза его привыкли к темноте, и,  очутившись  возле  Гава,  он
пошел берегом по аллее, окаймленной  высокими  деревьями.  Веявшая  от  реки
прохлада снова охватила  его.  Пьеру  стало  легче  от  этой  успокоительной
свежести. Его только удивляло, почему  он  не  упал  на  колени,  почему  не
молился, как молилась Мари, всей душой! Что его останавливало? Откуда явился
этот непреодолимый протест, который мешал ему отдаться вере, даже когда  все
его измученное  существо,  находившееся  но  власти  неотвязной  мысли,  так
жаждало забвения? Он отлично понимал, что протестует  только  его  разум,  и
именно сейчас готов был убить этот жадный разум, который  мешал  его  ж