итве,  подобно
взлету целомудренной голубицы. Шпиль, такой тонкий по сравнению с гигантской
лестницей, казался язычком пламени - словно над зыбью нескончаемых холмов  и
долин горела свеча. Рядом с густой зеленью Крестовой горы  он  представлялся
хрупким и наивным, как вера ребенка,  и  вызывал  воспоминание  о  беленькой
ручке хилой, ввергнутой в пучину человеческого горя девочки, указывавшей  на
небо. С того места, где стояли Пьер и Мари, Грота видно не было; вход в него
находился левее. Позади Базилики возвышалось  только  неуклюжее,  квадратное
здание - жилище преподобных отцов, а значительно дальше, посреди уходящей  в
даль тенистой долины,  -  епископский  дворец.  Все  три  церкви  пылали  на
утреннем солнце; дождь золотых лучей заливал окрестность, а звучный перезвон
колоколов, казалось, дрожал в этом  ярком  свете,  как  певучее  пробуждение
наступающего прекрасного дня.
     Пересекая площадь Розер, Пьер и Мари окинули взглядом эспланаду - сад с
продолговатой лужайкой в центре, окаймленной  двумя  параллельными  аллеями,
ведущими к Новому мосту.  Там,  лицом  к  Базилике,  стояла  большая  статуя
богородицы, и все больные,  проходившие  мимо,  при  виде  ее  осеняли  себя
крестным знамением. Страшное шествие с пением гимна  продолжало  свой  путь,
врываясь диссонансом в праздничное веселье природы. Под ослепительным небом,
среди пурпурных и золотых гор, столетних деревьев, полных  жизненных  соков,
среди вечной свежести  бегущих  вод  шли  больные,  осужденные  на  муки,  с
разъеденной кожей, изуродованные  водянкой  и  раздутые,  как  бурдюки;  шли
ревматики, паралитики, скрючившиеся от боли, шли страдающие пляской  святого
Витта и чахоточные,  рахитики,  эпилептики,  больные  раком,  сумасшедшие  и
идиоты.
     Ave, ave, ave, Maria... Назойливый напев звучал все  громче  и  громче,
нес  к  Гроту  отвратительный  поток  человеческой  нищеты  и  страдания,  к
величайшему ужасу прохожих, которые останавливались, словно пригвожденные  к
месту, загипнотизированные кошмарным видением.
     Пьер и Мари первыми вошли под высокий свод одного из уступов и,  пройдя
по набережной Гава, вдруг оказались перед Гротом. Мари, которую Пьер  подвез
как можно ближе к решетке, приподнялась в своей тележке и прошептала:
     - О святейшая дева... Возлюбленная дева...
     Мари ничего не видела - ни павильонов с  бассейнами,  ни  источников  с
двенадцатью водоотводными трубами, мимо которых только что проехала; она  не
заметила слева  ни  лавки,  торгующей  священными  предметами,  ни  каменной
кафедры, где уже водворился священник. Ее  ослепило  великолепие  Грота,  ей
казалось, что там, за решеткой, зажжено сто тысяч свечей,  которые  заливают
сияющим светом статую девы, стоящую выше, в  узком  стрельчатом  углублении.
Это блистательное видение затмевало  все  вокруг.  Девушка  не  заметила  ни
костылей, которыми была увешана часть свода, ни букетов, брошенных в кучу  и
увядающих среди плюща и шиповника, ни даже  аналоя,  помещенного  в  центре,
рядом с маленьким органом в чехле. Но, подняв глаза, она увидела в небе,  на
вершине утеса, тонкую белую Базилику в профиль и ее острый шпиль,  уходящий,
словно молитва, в бесконечную лазурь.
     - О всемогущая дева... Царица цариц... Святая из святых...
     Пьер выдвинул тележку  Мари  в  первый  ряд,  впереди  дубовых  скамей,
расставленных в большом количестве, как в церкви, и  уже  занятых  больными,
которые могли сидеть. Все пустое пространство заполнилось носилками, которые
опускали прямо на землю, колясками для калек,  цеплявшимися  друг  за  друга
колесами, ворохом подушек и  тюфяков,  на  которых  рядами  лежали  больные,
страдающие всеми недугами. Священник заметил Виньеронов - их несчастный  сын
Гюстав лежал на скамье; на каменном полу стояло  украшенное  кружевами  ложе
г-жи Дьелафе, а у изголовья больной, опустившись на колени, молились ее  муж
и сестра. Весь их вагон расположился здесь -  г-н  Сабатье  рядом  с  братом
Изидором, г-жа Ветю в тележке, Элиза Руке на  скамейке.  Гривотта,  лежа  на
тюфяке, восторженно приподнималась на локтях.  В  отдалении,  углубившись  в
молитву, стояла г-жа Маэ, а г-жа Венсен упала на колени с маленькой Розой на
руках и страстным жестом убитой горем матери протягивала дочь  святой  деве,
чтобы божественная матерь, преисполнившись милосердия, сжалилась над ней.  А
вокруг все возраставшая толпа паломников теснилась до самой набережной Гава.
     - О милосердная дева, - продолжала вполголоса Мари, -  о  святая  дева,
зачавшая без греха...
     Почти теряя сознание,  шевеля  губами,  точно  молясь  про  себя,  Мари
растерянно глядела на Пьера. Он нагнулся к ней, думая, что она хочет  что-то
ему сказать.
     - Хотите, чтобы я остался здесь и отвел вас сейчас же в бассейн?
     Но, поняв его, она отрицательно покачала головой,
     - Нет, нет, - возбужденно ответила она, -  я  не  хочу  сегодня...  Мне
кажется, чтобы добиться чуда, надо быть очень чистой,  очень  святой,  очень
достойной! Я хочу сейчас молиться со всею силой, молиться от всей  души...И,
задыхаясь, добавила: - Приходите за мной не ранее одиннадцати  часов.  Я  не
двинусь отсюда.
     Но Пьер не ушел, не покинул ее. Он распростерся на земле. Ему  хотелось
молиться с такою же  пламенной  верой,  просить  у  бога  исцеления  больной
девушки, братски и нежно любимой им. С тех пор как он оказался у Грота,  ему
было не по себе, какое-то странное, глухое возмущение мешало  ему  молиться.
Он хотел верить, всю ночь он надеялся, что вера вновь расцветет в его  душе,
как прекрасный цветок наивного неведения, лишь только он преклонит колена на
земле чудес. А между тем вся эта театральность, эта грубая,  мертвенно-белая
статуя, освещенная искусственным светом горящих  свечей,  эта  лавочка,  где
продавались четки и толкались покупатели, эта большая  каменная  кафедра,  с
которой взывал один из отцов Общины успения, - все рождало в нем  тревогу  и
протест. Неужели же так иссушена его  душа?  Неужели  божественная  роса  не
окропит ее невинностью и  она  не  уподобится  тем  детским  душам,  которые
всецело отдаются во власть ласкового голоса легенды?
     Затем он снова отвлекся от своих дум: в священнике на кафедре он  узнал
отца Массиаса. Пьер когда-то встречался с ним, и его всегда  смущал  мрачный
пыл Массиаса, худое лицо священника  с  горящими  глазами  и  большим  ртом,
красноречие, с каким он неистово призывал небеса  снизойти  до  земли.  Пьер
смотрел на него, с удивлением думая, до чего они различны: в этот момент  он
заметил у подножия кафедры отца Фуркада, горячо убеждавшего в чем-то  барона
Сюира. Тот, казалось, не знал, на что  решиться,  но  наконец  согласился  с
аббатом и любезно кивнул ему головой. Тут же был  и  отец  Жюден,  -  он  на
минуту  задержал  аббата;  его  широкое  добродушное  лицо   тоже   выражало
растерянность, но и он в конце концов кивнул головой в знак согласия.
     Вдруг отец  Фуркад  взошел  на  кафедру  и  выпрямился  во  весь  рост,
расправив плечи, немного согнувшиеся от подагры; не желая  отпускать  своего
возлюбленного брата Массиаса, которого он предпочитал всем  остальным,  отец
Фуркад удержал священника на ступеньке узкой лестницы и оперся на его плечо.
     Громким и властным голосом, заставившим всех умолкнуть, он начал:
     - Дорогие братья, дорогие сестры, прошу прощения за то, что  я  прервал
ваши молитвы; но мне нужно сделать вам сообщение и просить  вашей  помощи...
Нынче утром у нас  произошло  весьма  прискорбное  событие:  один  из  наших
братьев скончался в поезде, не успев ступить на обетованную землю...
     Он помолчал несколько мгновений. Казалось,  он  еще  более  вырос,  его
красивое лицо, обрамленное длинной бородой, сияло.
     - Итак! Дорогие братья и сестры, вопреки всему, мне кажется, не следует
отчаиваться... Быть может, господь пожелал принести смерть,  чтобы  доказать
миру  свое  всемогущество!..  Какой-то  голос  шепчет  мне,  побуждает  меня
говорить с вами, просить вас помолиться за этого человека, за того, кого нет
с нами и чье спасение в руках пресвятой девы: ведь она может умолить  своего
божественного сына... Да, человек этот здесь, я велел принести его  тело,  и
если вы с жаром помолитесь и растрогаете небо, от вас, быть может,  зависит,
чтобы небывалое чудо озарило землю... Мы погрузим тело в бассейн, мы  умолим
господа, владыку мира, воскресить его, даровать нам  этот  необычайный  знак
своей божественной милости...
     Ледяное   дыхание,   исходящее   от    невидимого,    пронеслось    над
присутствующими. Все  побледнели,  и,  хотя  никто  не  произнес  ни  слова,
казалось, шепот пробежал по содрогнувшейся толпе.
     - Но надо молиться с подлинным жаром, - с силой продолжал отец  Фуркад,
движимый истинной верой. - Дорогие братья и сестры, я хочу, чтобы  это  было
от всей души, вы должны вложить в молитву все свое сердце, всю  свою  жизнь,
все, что есть в ней благородного и нежного...  Молитесь  со  всею  страстью,
молитесь, забыв о том, кто вы, где вы, молитесь так, как любят, как умирают,
ибо то, о чем мы  будем  просить,  -  столь  драгоценная,  столь  редкостная
милость, что лишь сила нашего смирения может заставить всевышнего снизойти к
нам... И для того, чтобы наши молитвы были действенны, чтобы  они  дошли  до
предвечного, мы только в три часа дня  опустим  тело  в  бассейн...  Дорогие
братья  и  сестры,  молитесь,  молитесь  пресвятой  деве,  царице   ангелов,
утешительнице скорбящих!
     Вне себя от волнения, аббат  взял  четки,  а  отец  Массиас  разразился
рыданиями. Боязливое молчание прервалось, толпа зажглась, послышались крики,
плач, несвязное бормотание. Словно безумие овладело людьми, сковало их волю,
обратило в единое существо, изнемогающее от любви, жаждущее  неосуществимого
чуда.
     Мгновение Пьеру казалось, что почва уходит у него из-под  ног,  что  он
упадет в обморок. Он с трудом поднялся и отошел.

III

     Пьеру было не по себе, непреодолимое  отвращение  охватило  его,  и  он
больше не мог здесь оставаться;  уходя,  он  заметил  возле  Грота  г-на  де
Герсена на коленях, углубленного в молитву. Пьер не видел его с  утра  и  не
знал, удалось ли ему снять две комнаты.  Первым  движением  священника  было
подойти к нему, но он заколебался, не  желая  нарушать  его  сосредоточенной
молитвы; Пьер подумал, что он, вероятно, молится за Мари,  которую  обожает,
несмотря на свою рассеянность и беспокойный ум, то и дело отвлекающий его от
забот о дочери. И Пьер прошел мимо, под деревья. Пробило девять часов, в его
распоряжении было два часа.
     Пустынный берег, где когда-то бродили  свиньи,  превратился  с  помощью
денег в великолепный бульвар, тянувшийся вдоль Гава. Для  этого  русло  реки
немного отвели и построили монументальную набережную  с  широким  тротуаром,
защищенным парапетом. Бульвар упирался в холм  высотой  в  двести  -  триста
метров;  это  была  как  бы  крытая  аллея  для  прогулок  со  скамейками  и
великолепными деревьями, но никто здесь не гулял,  разве  только  толпа,  не
умещавшаяся у Грота, докатывалась сюда. Были тут и уединенные уголки - между
стеной  из  дерна,  ограждавшей  бульвар  с   юга,   и   огромными   полями,
простиравшимися на север, по ту сторону Гава, испещренными лесистыми холмами
с белыми фасадами монастырей. В жаркие августовские дни под  сенью  деревьев
на берегу реки бывало прохладно.
     Пьер сразу почувствовал облегчение, словно стряхнул с себя тяжелый сон.
Его беспокоило то, что происходило у него в душе. Разве не приехал он  утром
в Лурд с желанием верить, с мыслью, что вера уже вернулась  к  нему,  как  в
послушные годы детства, когда мать заставляла его складывать  руки  и  учила
бояться бога? А стоило ему только очутиться  перед  Гротом,  как  изуверство
культа, неистовство веры,  наступление  на  разум  довели  его  чуть  не  до
обморока. Что же с ним будет? Неужели нельзя  хотя  бы  попытаться  побороть
свои сомнения, воспользоваться этой поездкой,  чтобы  увидеть  и  убедиться?
Начало не внушало  надежды,  и  это  его  смущало;  понадобились  прекрасные
деревья, прозрачный ручей, прохладная, спокойная аллея, чтобы привести его в
себя. Дойдя до конца аллеи,  Пьер  неожиданно  встретил  человека,  которому
несказанно   обрадовался.   Уже   несколько   секунд   он   всматривался   в
приближавшегося к нему высокого старика в застегнутом наглухо  сюртуке  и  в
шляпе с плоскими полями; Пьер старался вспомнить, где он видел  это  бледное
лицо, орлиный нос и черные проницательные глаза, но его ввели в  заблуждение
большая седая борода и длинные седые волосы. Старик остановился: он тоже был
удивлен.
     - Как, Пьер! Вы в Лурде!
     Тут молодой священник сразу узнал доктора Шассеня, друга своего отца  и
своего собственного старого друга, вылечившего его после  смерти  матери  от
тяжелого нравственного и физического недуга.
     - Ах, милый доктор, как я рад вас видеть!
     Они с волнением расцеловались. Теперь седина волос и бороды,  медленная
поступь, бесконечно печальное выражение лица напомнили Пьеру,  какие  тяжкие
несчастья состарили доктора. Прошло всего несколько лет с тех пор,  как  они
виделись, и как жестоко расправилась с ним за это время судьба!
     - Вы не знали, что я остался в Лурде?  Правда,  я  больше  не  пишу,  я
вычеркнул себя из списка живых и живу в стране мертвых.
     Слезы стояли в его глазах, и Шассень продолжал надломленным голосом:
     - Сядем на скамью, я буду так рад побеседовать с вами, как когда-то!
     Пьера тоже душили слезы, он не  находил  слов  для  утешения  и  только
пробормотал:
     - Ах, милый доктор, мой старый друг, мне было жаль вас от всего сердца,
от всей души!
     Страшное горе сразило Шассеня,  вся  жизнь  его  пошла  прахом.  Доктор
Шассень с дочерью Маргаритой, прелестной двадцатилетней девушкой,  привез  в
Котере г-жу Шассень, чудесную жену и мать, чье здоровье внушало им опасения;
через две недели она почувствовала себя гораздо лучше, мечтала о том,  чтобы
поехать куда-нибудь в экскурсию, и вдруг однажды утром ее  нашли  в  постели
мертвой. Сраженные страшным  ударом,  отец  и  дочь  совсем  растерялись.  У
доктора, уроженца Бартреса, был на кладбище в Лурде семейный склеп, где  уже
покоились его родители. Он захотел похоронить жену тут же,  рядом  с  пустой
могилой, которую предназначил для себя, Шассень на неделю задержался в Лурде
с Маргаритой.  Неожиданно  девушку  стало  сильно  лихорадить,  вечером  она
слегла, а на следующий день скончалась, причем потерявший голову отец не мог
даже определить ее  болезни.  В  пустую  могилу  рядом  с  матерью  положили
цветущую, молодую, красивую девушку. Счастливый, еще вчера любимый  человек,
возле которого жили два дорогих его сердцу существа, обратился в несчастного
старика, убитого одиночеством. Вся радость жизни от него ушла; он  завидовал
каменщикам, разбивавшим на дороге камни, когда босые жены или дети приносили
им обед. Он решил остаться в Лурде, все бросил: работу, парижскую клиентуру,
чтобы жить возле могилы, где жена и дочь спали последним сном.
     - Ах, мой старый друг, - повторил Пьер, - как я вам сочувствовал! Какое
ужасное несчастье!.. Но почему не подумать о тех,  кто  вас  любит?  К  чему
замыкаться здесь со своим горем?
     Доктор жестом обвел горизонт.
     - Я не могу уехать, они здесь, они меня  держат.  Все  кончено,  я  жду
минуты, когда последую за ними.
     Наступило молчание. Позади в роще щебетали птицы, а у  ног  их  рокотал
Гав. Солнечные лучи отбрасывали на склоны холмов столбы золотой пыли, но  на
уединенной скамье под тенистыми деревьями было прохладно; в  двухстах  шагах
от толпы они были  точно  в  пустыне  -  Грот,  казалось,  приковал  к  себе
молящихся, и никто не пришел помешать друзьям.
     Они долго беседовали. Пьер  рассказал,  при  каких  обстоятельствах  он
приехал утром в Лурд с паломниками, сопровождая г-на де Герсена и его  дочь.
Некоторые высказывания доктора изумили его.
     - Как, доктор, вы верите в возможность чуда! Бог мой, вы? Я всегда  был
уверен, что вы человек неверующий или по меньшей мере с  полным  равнодушием
относящийся к религии!
     Пьер смотрел на Шассеня, удивляясь, как мог доктор говорить так о Гроте
и о Бернадетте. Человек с такой трезвой головой, ученый с таким точным умом,
с такими способностями к анализу - качеством, которым  Пьер  так  восхищался
когда-то! Как мог этот возвышенный и  светлый  разум,  свободный  от  всякой
веры, воспитанный в рамках определенной системы, умудренный опытом, как  мог
он  допустить  мысль  о  чудесных  исцелениях,   производимых   божественным
источником, который по велению святой  девы  забил  из-под  пальцев  бедного
ребенка!
     - Вспомните, дорогой доктор! Вы сами дали моему отцу материалы  о  деле
Бернадетты, вашей "землячки", как вы ее называли, и  вы  же  позднее,  когда
меня так увлекла вся эта история, подолгу говорили мне о ней. Вы считали  ее
больной, подверженной галлюцинациям,  недоразвитым,  безвольным  ребенком...
Вспомните  наши  беседы,  мои  сомнения,  вспомните,  как  вы  помогли   мне
справиться с нервами.
     Пьер волновался; ведь это была самая необычайная история, какую  только
можно себе представить. Он, священник, покорившийся необходимости верить,  а
затем  окончательно  утративший  веру,   встретился   с   врачом,   когда-то
неверующим, а ныне обращенным, поддавшимся сверхъестественному, в  то  время
как сам он изнемогал от мучительного неверия!
     - Ведь вы признавали только точные факты, строили все  свои  выводы  на
наблюдениях?.. Значит, вы отрекаетесь от науки?
     Тогда Шассень,  до  сих  пор  спокойно  и  грустно  улыбавшийся,  резко
повернулся, и на лице его отразилось величайшее презрение.
     - Наука! Разве я, ученый, что-нибудь знаю, способен на что-нибудь?.. Вы
спросили меня, отчего умерла моя бедная Маргарита, а я ничего не знаю!  Меня
считают ученым, вооруженным против смерти, а я ничего не  понял,  ничего  не
смог сделать, даже не мог на час продлить ее жизнь! А жена, которую я  нашел
в постели уже застывшей, тогда как накануне она легла спать выздоравливающей
и веселой! Мог ли я хотя бы предвидеть, что надо делать?.. Нет, нет! В  моих
глазах наука обанкротилась, я не хочу больше ничего знать, я просто  глупый,
несчастный человек.
     В  словах  его  чувствовалось  сильнейшее  возмущение   против   своего
честолюбивого и счастливого прошлого. Успокоившись, он добавил:
     - Меня грызет ужасное раскаяние; да, оно преследует меня, толкает сюда,
к этим молящимся людям... Почему я не  склонился  перед  Гротом,  почему  не
привел сюда своих любимых? Они преклонили бы колена, я сам опустился  бы  на
колени  рядом  с  ними,  и  святая  дева,  быть  может,  исцелила  бы  их  и
сохранила... А я, дурак, сумел только утратить их. Это моя вина.
     Из глаз его катились слезы. - Я помню, как в детстве, в  Бартресе,  моя
мать, крестьянка, заставляла меня ежедневно, сложив руки, молить  господа  о
помощи. Эта молитва пришла мне на память, когда я  остался  один,  слабый  и
беспомощный, как дитя. Что  вам  сказать,  друг  мой?  Я  сложил  руки,  как
когда-то, я чувствовал себя таким несчастным,  таким  покинутым,  так  остро
нуждался в сверхъестественной помощи, в божественной силе, которая бы думала
и желала за меня, убаюкала и  увлекла  бы  меня  за  собой  в  своем  вечном
предвидении... Ах, какое смятение было в моей бедной голове первые дни после
обрушившегося на меня несчастья! Двадцать ночей я провел без  сна,  надеясь,
что  лишусь  рассудка.  Самые  разноречивые  мысли  обуревали  меня:  то   я
возмущенно грозил небу кулаком, то пресмыкался, моля бога взять меня к себе.
И только уверенность в том, что на свете существуют справедливость и любовь,
успокоила меня, вернув мне веру.  Вы  знали  мою  дочь,  высокую,  красивую,
жизнерадостную; какая была бы чудовищная несправедливость, если бы для  этой
девушки, кот