ачать опрос, он обратился к Пьеру:
     - Господин аббат, вы, кажется, приехали  с  мадмуазель  из  Парижа.  Вы
знаете мнение врачей?
     Священник содрогнулся, несмотря на радость.
     - Я присутствовал при консилиуме, сударь.
     Вновь пред ним предстало то, что было  тогда.  Он  опять  увидел  обоих
врачей, серьезных и рассудительных, и Боклера, с  улыбкой  смотревшего,  как
они пишут  одинаковые  свидетельства.  Неужели  же  он  станет  отрицать  их
правдоподобие  и  ознакомит  врачей  с  третьим  диагнозом,  который  научно
объяснял выздоровление? Чудо было  предсказано,  и  этим  само  наличие  его
заранее опровергалось.
     - Заметьте, господа, - продолжал доктор Бонами, - присутствие господина
аббата придает  этим  доказательствам  особую  силу...  Теперь,  мадмуазель,
опишите нам точно ваши ощущения.
     Он нагнулся к отцу Даржелесу и попросил его не забыть упомянуть Пьера в
качестве свидетеля.
     - Боже мой, как вам сказать! - воскликнула Мари  задыхающимся  голосом,
надломленным от счастья. - Еще вчера я была уверена, что исцелюсь. И все же,
когда по моим ногам пробежали мурашки, я испугалась, что это новый  приступ,
и усомнилась... Мурашки прекратились. Потом снова появились, когда  я  стала
молиться... Ах, я молилась, молилась от всей души, я, как дитя,  отдалась  в
руки святой девы. Святая дева,  лурдская  богоматерь,  делай  со  мной,  что
хочешь... Мурашки не прекращались, мне казалось, что вся кровь во мне кипит,
и я услышала голос: "Встань, встань!" Я почувствовала, как затрещали у  меня
кости, как мое тело словно пронизала молния.
     Пьер слушал ее  побледнев.  Ведь  Боклер  именно  так  и  говорил,  что
выздоровление  будет  молниеносным,  когда  под  действием  перенапряженного
воображения в ней вдруг пробудится воля.
     - Сперва святая дева освободила мне ноги, - продолжала Мари, -  у  меня
было такое ощущение, словно сковывавшие их железные  путы  скользнули  вдоль
моего тела, как разорванные цепи... Затем комок, всегда  душивший  меня  вот
здесь, с левой стороны, поднялся; я думала, что задохнусь,  но  он  поднялся
выше, подступил к горлу, и я с силой выплюнула его...  Вот  и  все,  болезни
моей как не бывало.
     Взмахнув тяжело руками, словно ночная птица крыльями, Мари замолчала  и
с улыбкой взглянула на взволнованного Пьера. Все это Боклер предвидел и даже
употреблял те же выражения и образы. Его прогноз осуществился слово в  слово
- все это были естественные и заранее предсказанные явления.
     Рабуэн, вытаращив глаза, слушал с фанатизмом человека горячо верующего,
но ограниченного, которого преследует мысль об аде.
     - Она дьявола выплюнула. Дьявола! - воскликнул он. Более  благоразумный
доктор Бонами, остановив его, обратился к врачам:
     - Вы знаете, господа, что мы всегда избегаем произносить здесь  великое
слово "чудо". Но перед вами совершившийся  факт;  интересно  знать,  как  вы
объясните его естественным путем. Семь лет мадмуазель была разбита параличом
вследствие поражения спинного мозга. Отрицать этого нельзя,  у  нас  имеются
неоспоримые свидетельства. Она не могла ходить, малейшее  движение  вызывало
боль, и она дошла до полного истощения, которое ведет к роковому концу...  И
вдруг она встает, начинает ходить, смеется и радуется жизни.  Паралич  исчез
бесследно, боль также, она такой же здоровый человек, как  и  мы  с  вами...
Пожалуйста, господа, освидетельствуйте ее, скажите, что произошло.
     Бонами торжествовал. Ни один из врачей не взял  слова.  Двое,  очевидно
набожные католики, энергично закивали головами.  Остальные  не  двинулись  с
места, немного смущенные, не желая ввязываться в это дело. Наконец  один  из
них, маленький худощавый человечек в очках, поднялся, чтобы ближе  поглядеть
на Мари. Он взял ее за руку, посмотрел ее зрачки, казалось,  заинтересовался
ее преображенным, радостным видом. Затем, учтиво избегая спора, вернулся  на
свое место.
     - Я констатирую, что случай выходит за пределы  науки,  -  торжествующе
заключил доктор Бонами.  -  Добавлю,  что  здесь  не  просто  выздоровление,
здоровье сразу вернулось  полностью.  Посмотрите  на  мадмуазель.  Глаза  ее
блестят,  щеки  порозовели,  лицо   оживлено.   По-видимому,   ткани   будут
восстанавливаться медленно, но можно уже сейчас сказать, что мадмуазель воз-
родилась. Вы ведь часто видитесь с ней, господин аббат, не; правда  ли,  она
стала неузнаваемой?
     Пьер пробормотал:
     - Верно, верно...
     И  действительно,  она  казалась  ему  сильной,  щеки  ее  пополнели  и
посвежели, вся она оживилась и повеселела. Но  Боклер  опять-таки  предвидел
этот расцвет всего ее надломленного существа - жизнь должна была вернуться к
ней вместе, с горячим желанием выздороветь и быть счастливой.
     Доктор Бонами снова нагнулся и стал глядеть через плечо отца Даржелеса,
который уже заканчивал заметку - нечто вроде краткого,  протокольно  точного
описания   события.   Они   обменялись   вполголоса   несколькими   словами,
посоветовались друг с другом, и доктор обратился к Пьеру:
     - Господин аббат, вы присутствовали при чуде, не  откажитесь  подписать
заметку об этом происшествии, отредактированную отцом Даржелесом для "Газеты
Грота".
     Как! Подписаться под этой ошибкой, под этой ложью?  В  Пьере  поднялось
возмущение,  он  уже  готов  был  громко  высказать  правду,   но   внезапно
почувствовал на своих плечах тяжесть сутаны,  а  безграничная  радость  Мари
переполнила его сердце ликованием. Какое счастье видеть ее  здоровой!  Когда
девушку перестали расспрашивать, она снова подошла к нему и взяла под  руку,
улыбаясь затуманенными глазами.
     - О мой друг, - сказала она очень тихо, -  поблагодарите  святую  деву.
Она такая добрая, вот я опять здорова, красива и молода!.. А как  обрадуется
мой милый папа!
     И Пьер подписал. Он чувствовал, как  все  в  нем  рушится,  но  главное
сейчас в том, что она спасена; он считал святотатством разбить  чистую  веру
этого ребенка, исцелившую ее.
     Когда Мари вышла,  снова  раздались  восклицания.  Толпа  рукоплескала.
Теперь чудо приняло официальный  характер.  Между  тем  кто-то  из  наиболее
сострадательных, боясь, что она устанет и ей понадобится тележка,  брошенная
у Грота, притащил ее к бюро.  Мари  взволновалась,  увидев  эту  тележку,  в
которой она прожила столько лет, этот передвижной гроб,  где,  казалось  ей,
она будет погребена заживо! Ах, сколько он  видел  слез,  отчаяния,  тяжелых
дней! И вдруг она подумала, что раз тележка видела  столько  горя,  ей  надо
присутствовать и при  торжестве.  Мари  вдохновилась  и,  словно  поддаваясь
безумному фанатизму, схватила дышло.
     В эту минуту мимо как раз проходил крестный ход, возвращаясь из  Грота,
где аббат  Жюден  давал  благословение.  Мари,  потянув  за  собой  тележку,
устремилась за  балдахином.  Она  шла  в  туфлях,  в  кружевной  косынке,  с
трепещущей грудью, высоко подняв  прелестную,  сияющую  головку,  и  за  ней
катился  передвижной  гроб,  в  котором  она  так  долго  умирала.  А  поток
исступленных людей оглашал воздух криками.

IV

     Пьер последовал за Мари, и  их  подхватил  торжествующий  вихрь  славы,
заставлявший девушку победоносно тащить свою тележку.  Но  Пьера  ежеминутно
так толкали, что он, несомненно, упал бы, если бы его не  поддержала  чья-то
сильная рука.
     - Не бойтесь, дайте мне руку, иначе вы не устоите.
     Он обернулся и, к  своему  удивлению,  увидел  отца  Массиаса,  который
оставил  на  кафедре  отца  Фуркада,  а  сам  пошел  следом  за  балдахином.
Необычайное возбуждение несло его вперед; в своей вере он  был  непоколебим,
как скала, глаза его горели огнем, с восторженного лица струился пот.
     - Осторожней, возьмите меня под руку.
     Новая волна людей чуть не смела их; Пьер покорно шел за этим фанатиком.
Он помнил его еще по семинарии. Какая странная встреча, и  как  хотелось  бы
Пьеру  так  же  сильно   верить,   быть   одержимым   тем   же   религиозным
помешательством, что и отец Массиас, который задыхался, повторяя с  рыданием
горячую молитву: "Господи Иисусе,  исцели  наших  больных!  Господи  Иисусе,
исцели наших больных!.."
     Истерические возгласы не прекращались,  всегда  находился  какой-нибудь
кликуша, которому поручалось непрестанно теребить силы небесные. Иногда  это
бывал низкий жалобный голос, иной раз -  пронзительный,  звеневший  в  ушах.
Властный голос отца Массиаса прерывался от волнения.
     - Господи Иисусе, исцели наших больных!.. Господи Иисусе, исцели  наших
больных!..
     Слух о молниеносном выздоровлении Мари, об этом чуде, которому  суждено
было потрясти христианский мир, распространился  уже  по  всему  Лурду;  вот
почему у всех кружилась голова, заражающее безумие охватило  людей,  и  они,
как морской прибой, хлынули к святым дарам. Каждый  невольно  хотел  увидеть
их, дотронуться до них, исцелиться, познать блаженство. Бог плыл мимо, и  не
только больные горели желанием жить - всех терзала  потребность  в  счастье;
возбужденные, с окровавленным  сердцем,  они  хотели  схватить  это  счастье
жадными руками.
     Берто, боявшийся чрезмерного проявления этой любви,  сопровождал  своих
санитаров.  Он  распоряжался,  следил,  чтобы  не  порвалась  двойная  цепь,
ограждавшая с обеих сторон балдахин. -
     - Стойте плотнее, ближе, ближе, крепче держитесь за руки.
     Молодым людям, выбранным из наиболее  сильных,  приходилось  туго.  Они
стали стеной, плечом к плечу, обхватив друг друга за талию и за шею,  и  все
же непрестанно сгибались  под  неодолимым  напором  толпы.  Никто  не  хотел
толкаться, а  между  тем  людские  волны  то  и  дело  набегали,  грозя  все
поглотить.
     Когда балдахин оказался на середине площади Розер, аббат Жюден решил не
идти  дальше.  На  обширном  пространстве  площади  образовалось   несколько
противоположных течений,  люди  двигались  в  разных  направлениях,  образуя
настоящий  круговорот.  Пришлось  остановиться  под  качающимся  балдахином,
который, как  парус,  бичевало  ветром.  Аббат  Жюден  очень  высоко  держал
затекшими руками святые дары, опасаясь, как бы толчок сзади не опрокинул их;
он  понимал,  что  золотая  дароносица,  сверкающая  на  солнце,  привлекает
страстные взоры всех этих людей, жаждущих обрести бога, приложившись к  ней,
хотя бы с риском ее разбить. Остановившись, аббат  беспокойно  оглянулся  на
Берто.
     - Никого не пропускайте! - кричал Берто санитарам. -  Никого,  слышите,
это категорический приказ!
     Но отовсюду неслись  умоляющие  голоса,  несчастные  рыдали,  простирая
руки, вытянув губы, охваченные безумным желанием подойти ближе  и  стать  на
колени  у  ног  священника.  Какая  благодать  быть  брошенным   на   землю,
раздавленным, затоптанным крестным ходом! Один  убогий  протягивал  иссохшую
руку, в полной уверенности, что она оживет, если ему позволят прикоснуться к
дароносице. Немая бешено проталкивалась вперед, сильно  работая  локтями,  -
она надеялась приложиться к  дароносице  и  обрести  речь.  Другие  кричали,
умоляли,  даже  сжимали  кулаки,  готовые  наброситься   на   жестокосердых,
отказывающих им в исцелении плоти и души. Но  запрет  был  строгий,  боялись
роковых случайностей.
     - Никого, никого! - повторял Берто. - Никого не пропускайте!
     Однако в толпе оказалась женщина, тронувшая все сердца. Она была  бедно
одета, без платка на голове, с залитым слезами  лицом;  женщина  держала  на
руках десятилетнего парализованного мальчика, у которого ноги болтались, как
тряпки.  Он  был  слишком  тяжел  для  слабой  женщины,  но  она  этого   не
чувствовала. Она принесла своего сына и, не слушая никаких  доводов,  упорно
молила санитаров, чтобы те пропустили ее.
     Наконец взволнованный аббат Жюден знаком  подозвал  женщину.  Послушные
просьбе сжалившегося священника, двое санитаров, несмотря на  опасение,  как
бы в цепи не образовалось бреши, посторонились, и  женщина  со  своей  ношей
бросилась  к  ногам  аббата  Жюдена,  который  на  секунду  поставил   ножку
дароносицы на голову ребенка. Мать сама приложилась к  ней  жадными  губами.
Затем шествие снова двинулось, и она,  задыхаясь,  пошла  за  балдахином,  с
развевающимися  по  ветру  волосами,  шатаясь  под  тяжелой  ношей,  которая
оттягивала ей руки.
     С большим трудом процессия прошла площадь Розер и стала подниматься  по
монументальной лестнице; а  наверху  в  самое  небо  впивался  тонкий  шпиль
Базилики, и оттуда долетал колокольный звон, славивший лурдскую  богоматерь.
Это был апофеоз: балдахин медленно поднимался  к  высокой  двери  святилища,
казалось, открытой в вечность, над огромным людским морем, грохочущим внизу,
на улицах и площадях. Служка в великолепном голубом одеянии, шитом серебром,
шагал во главе процессии, неся крест; он поравнялся уже с церковью Розер; за
ним  шли  представители  различных  паломничеств,  и  их  яркие  шелковые  и
бархатные знамена развевались в пурпурном зареве  заката;  далее,  сияя  как
звезды, шествовали священники в белоснежных стихарях и  золотых  облачениях.
Кадильницы взлетали вверх, а балдахин  поднимался  в  невидимых  руках,  как
будто некая таинственная сила, незримые ангелы возносили его в нимбе славы к
раскрытым небесным вратам. Раздалось пение.  Теперь,  когда  толпа  отстала,
никто больше не молился об исцелении больных. Чудо свершилось,  его  славили
во все горло, колокола звонили, воздух радостно сотрясался.
     - Magnificat anima  mea  Dominum...  {-  Величит  душа  моя  господа...
(лат.).}.
     Это было благодарственное песнопение, которое уже гремело в  Гроте,  но
здесь оно само рвалось из сердец.
     - Et exsultavit spiritus meus in Deo salutari meo... {- И  возрадовался
дух мой о боге, спасителе моем... (лат.).}.
     Мари радостно всходила по громадным ступеням  к  Базилике,  ощущая  все
возрастающее ликование. Ей казалось, что ноги  ее,  так  долго  остававшиеся
безжизненными, крепнут с каждым шагом.  Тележка,  которую  она  торжествующе
везла за собой, представлялась ей сброшенной  оболочкой  ее  болезни,  адом,
откуда вырвала ее святая дева, и, хотя у девушки занемели руки,  она  хотела
непременно дотащить тележку доверху и бросить ее к  стопам  божьим.  Никакие
препятствия не могли остановить Мари, крупные слезы катились у нее из  глаз,
но она смеялась и с решительным видом шла,  высоко  держа  голову.  Одна  из
туфелек ее развязалась, кружево сползло с  головы  на  плечи,  но  она  шла,
невзирая ни на что,  с  сияющим  лицом,  обрамленным  чудесными,  белокурыми
волосами, чувствуя такой прилив сил, что тяжелая тележка прыгала за  ней  по
ступеням, словно детская колясочка.
     Пьер шел сзади Мари, его вел под руку отец Массиас.  Молодой  священник
утратил всякую способность мыслить,  настолько  сильно  было  его  волнение.
Звонкий голос отца Массиаса оглушал его.
     - Deposait potentes de sede et exaltavit humiles... {- Низложил сильных
с престолов и вознес смиренных... (лат.).}.
     По другую руку от  Пьера,  справа,  спокойно  шел  Берто;  он  приказал
санитарам распустить цепь и  с  восторгом  любовался  людским  морем,  через
которое прошел крестный ход. Чем выше поднималась процессия по лестнице, тем
шире казалась площадь Розер с прилегающими к  ней  улицами  и  садами.  Там,
внизу, было черно от народа - точно муравейник,  который  виден  с  птичьего
полета.
     - Посмотрите, -  обратился  Берто  к  Пьеру,  -  какое  величие,  какая
красота!.. Да, хороший будет год.
     Для него Лурд служил очагом пропаганды, где он сводил счеты  со  своими
политическими противниками, радуясь множеству паломников, ибо  это,  по  его
мнению, должно было вызвать неудовольствие правительства. Вот, если б  можно
было привлечь сюда городских рабочих, создать католическую демократию!
     - В прошлом году, - продолжал он, - было тысяч  двести  паломников,  не
больше; надеюсь, что в этом году цифра будет выше.
     И, несмотря на  свою  озлобленность  оппозиционера,  добавил  радостным
тоном человека, любящего пожить:
     - Когда сейчас там была давка, я, честное слово, радовался... Идет дело
на лад, идет!
     Пьер не слушал его, подавленный величием зрелища.  Толпа,  возраставшая
по мере того как он над ней поднимался,  чарующая  долина,  ограниченная  на
горизонте горами, наполняли его трепетным восторгом.  Волнение  овладело  им
еще сильнее, когда он встретился глазами с Мари и широким жестом  указал  ей
на развернувшуюся перед ними изумительную картину. Но  Мари  не  поняла  его
жеста; находясь в состоянии экзальтации, она не видела материального мира, и
ей казалось, что Пьер берет землю в свидетели  величайших  милостей,  какими
осыпала их обоих святая дева; она думала, что  и  на  него  распространилось
чудо в тот миг, когда она, исцеленная, встала на ноги, что и он, чье  сердце
билось в унисон с ее сердцем, почувствовал, как на него снизошла благодать и
избавила его душу от сомнений, вернув ему веру. Как мог он, присутствуя  при
ее необычайном исцелении, не уверовать? Она столько молилась накануне  перед
Гротом! Она видела сквозь  радостные  слезы,  что  и  Пьер  преобразился,  и
плачет, и смеется, вернувшись  к  богу.  Это  подстегивало  ее  лихорадочную
радость, она катила твердой рукой свою  тележку  и  готова  была  тащить  ее
бесконечно, все выше, к недосягаемым далям, в ослепительный рай, словно неся
в этом восхождении двойной крест - свое и его спасение.
     - Ах, Пьер, Пьер, - лепетала она, - какое счастье испытать вместе такую
радость! Я так страстно молила святую деву, и она соблаговолила спасти и вас
и меня!.. Да, я чувствовала, как ваша душа растворяется в моей. Скажите мне,
что наша обоюдная молитва услышана, что мне дано было ваше спасение,  как  и
вам дано мое!
     Он понял ее заблуждение и содрогнулся.
     - Если бы вы знали, - продолжала она, - каким величайшим горем было  бы
для меня одной подниматься к свету! Ах, быть избранницей, идти к радости без
вас!  Но  с  вами,  Пьер,  какое  блаженство!..  Быть   вместе   спасенными,
счастливыми навсегда! Я чувствую в себе такие силы,  что  способна  была  бы
перевернуть весь мир!
     Надо было, однако, что-то ответить, и Пьер солгал; он далее подумать не
мог о том, чтобы омрачить ее чистую радость.
     - Да, да, будьте счастливы, Мари, я тоже счастлив, я искупил свое горе.
     Но при этих словах все в нем оборвалось, как будто грубый: удар  топора
внезапно отделил их друг от друга. До сих пор они  страдали  вместе,  и  она
оставалась для него подругой детства, первой женщиной, которую  он  желал  и
которая всегда принадлежала ему, потому что  не  могла  принадлежать  никому
другому. Теперь она выздоровела, а он - один в своем аду и  знает,  что  она
никогда не будет ему принадлежать. Эта внезапная мысль потрясла  его,  и  он
отвернулся, в отчаянии, что ему приходится так страдать от ее бьющего  через
край счастья.
     Пение продолжалось. Отец Массиве ничего не  видел  и  не  слышал,  весь
отдаваясь  горячей  благодарности  богу;  громовым  голосом   он   возгласил
последний стих песнопения:
     - Sicut locutus est ad  patres  nostros,  Abraham  et  semini  ejus  in
saecula {- Как говорил к отцам  нашим,  к  Аврааму  и  семени  его  до  века
(лат.).}.
     Подняться еще выше по этой крутой лестнице, сделать еще одно усилие  по
скользким широким ступеням - и  конец!  Ярко  освещенная  процессия  кончила
восхождение.  Последний  поворот,  и  колеса  тележки  звонко  ударились   о
гранитные перила. Выше, выше, к самому небу...
     Балдахин появился наконец на верхушке гигантской лестницы, перед дверью
Базилики, на каменном балконе, господствующем над всем  краем.  Аббат  Жюден
вышел вперед, высоко держа обеими руками дароносицу. Мари,  втащив  тележку,
стояла возле  него  с  бьющимся  сердцем,  пылающим  лицом,  распустившимися
золотыми волосами. Дальше расположилось в порядке старшинства духовенство  в
белоснежных стихарях и све