на
лишь Бернадетта не присутствовала на  этих  торжествах,  утверждавших  новую
веру, созданную ею... Вы говорите, что Бернадетте пригрезилось  все  это  во
сне. Какой же это чудный сон! Она перевернула целый мир, а сама так  никогда
и не проснулась!
     Они остановились и присели отдохнуть на придорожный камень. Гав,  очень
глубокий в этом месте, катил перед ними свои голубые воды с темным  отливом,
а дальше он разливался широкой рекой по  каменистому  руслу,  превращаясь  в
пенистый поток снежной белизны. С гор дуло прохладой, солнце золотым  дождем
рассыпало свои лучи.
     Рассказ о том, как злоупотребили наивностью Бернадетты и как  потом  от
нее отделались, вызвал новый взрыв возмущения у  Пьера;  опустив  глаза,  он
думал о несправедливой природе с ее законом, позволяющим  сильному  пожирать
слабого.
     - А вы знали аббата Пейрамаля? - спросил Пьер, взглянув на Шассеня.
     Глаза доктора заблестели, и он с живостью ответил:
     - Конечно! Это был святой человек, прямой и сильный, настоящий апостол!
Вместе с Бернадеттой он достаточно потрудился во славу лурдской  богоматери.
Так же, как Бернадетта, он сильно пострадал и умер за это дело...  Тот,  кто
не знает всей истории, не может понять, какая разыгралась здесь драма.
     И Шассень подробно рассказал Пьеру о том, что произошло в свое время  в
Лурде. Когда  Бернадетте  явилось  видение,  аббат  Пейрамаль  был  лурдским
священником. Высокого роста, широкоплечий, с львиной  гривой  густых  волос,
истый сын родного края, он обладал  живым  умом,  честностью,  добротой,  но
порою бывал груб и властолюбив. Казалось, он был  создан  для  борьбы;  враг
ханжества, он выполнял свой священнический долг, ничуть  не  скрывая  широты
своих взглядов. Вначале он отнесся к Бернадетте с недоверием,  не  верил  ее
рассказам, допытывался, требовал доказательств. Только позднее, когда  толпы
людей, подхваченные  непреодолимым  вихрем  веры,  увлекли  за  собой  самых
непокорных, он наконец смирился; и то на него,  защитника  сирых  и  убогих,
подействовала  главным  образом  угроза,  что  девочку  отправят  в  тюрьму:
гражданские власти преследовали одну из его овечек, в нем пробудилось сердце
пастыря, и он принялся защищать ее  со  всем  пылом  человека,  стоящего  за
справедливость.  Затем  он  поддался  очарованию   этого   простодушного   и
правдивого ребенка, слепо уверовал в нее и полюбил так же,  как  все.  Зачем
отвергать чудеса, раз  о  них  говорится  во  всех  священных  книгах?  Ему,
священнослужителю,   как   бы   ни   был   он   осторожен,    не    подобало
вольнодумствовать, когда весь народ преклонял колена, а  церковь  находилась
накануне нового, огромного торжества, не говоря уже о том, что  таившийся  в
Пейрамале предводитель людских толп и созидатель нашел,  наконец,  для  себя
широкое поле деятельности - дело, которому он мог отдаться целиком, со  всею
силой своего темперамента и жаждой победы.
     С этой минуты одна только мысль владела аббатом Пейрамалем -  выполнить
заветы святой девы, которая поручила Бернадетте передать их ему.  Он  взялся
за благоустройство Грота. Была поставлена решетка, воду источника  заключили
в трубы, произвели  земляные  работы,  расчистившие  вход.  Но  святая  дева
требовала прежде всего, чтобы была  построена  часовня,  и  Пейрамаль  решил
воздвигнуть церковь, триумфальный  храм.  У  него  были  широкие  планы,  он
теребил архитекторов, требовал от них дворцов,  достойных  царицы  небесной;
аббат  искренне  верил  в  восторженную  помощь  всего  христианского  мира.
Впрочем, дары  поступали  непрерывно,  золото  прибывало  из  самых  дальних
епархий - то был золотой дождь, который, казалось, никогда  не  прекратится.
Это было лучшее время для Пейрамаля; его  всегда  можно  было  видеть  среди
рабочих, которых он подбадривал  веселым  смехом,  готовый  в  любую  минуту
взяться за мотыгу и лопату, лишь бы скорее сбылась его мечта. Но вот настали
дни испытаний: аббат Пейрамаль заболел, и четвертого апреля тысяча восемьсот
шестьдесят четвертого года, когда  первая  процессия  из  шестидесяти  тысяч
паломников, сопровождаемых огромной  толпой,  двинулась  из  его  приходской
церкви в Грот, он был при смерти.
     Когда аббат Пейрамаль встал после болезни, от которой чуть не умер,, он
узнал, что у него отняли все. Его преосвященство, епископ Лоране, еще раньше
дал аббату в помощники  одного  из  своих  бывших  секретарей,  отца  Сампе,
которого он  назначил  главой  миссионеров  Гарезона  -  учреждения,  им  же
основанного. Отец Сампе был  маленький,  щуплый  человечек,  бескорыстный  с
виду, но снедаемый всеми фуриями честолюбия. Сперва он  знал  свое  место  и
служил лурдскому кюре, как верный подчиненный, делая все, чтобы помочь ему в
трудном деле, входя во все, чтобы стать необходимым. Он сразу  понял,  какое
богатство ожидает Грот, какой колоссальный доход можно будет извлечь из него
при известной ловкости. Он не покидал епархии и прибрал  к  рукам  епископа,
человека очень холодного и практичного, который крайне нуждался  в  даяниях.
Когда аббат Пейрамаль заболел, отцу Сампе удалось окончательно  отделить  от
лурдского прихода все владения Грота. Он был назначен управлять ими вместе с
несколькими отцами Общины непорочного зачатия, которые были ему подчинены по
указанию епископа.
     И вот началась борьба, та  глухая,  ожесточенная,  смертельная  борьба,
какая часто завязывается  среди  духовенства.  Повод  к  ссоре  был  налицо,
открывалось широкое  поле  битвы,  где  в  бой  вступали  миллионы,  которых
требовала постройка новой приходской церкви,  более  вместительной  и  более
пышной, чем существовавшая до сих пор. Приток  верующих  возрастал,  и  было
ясно, что церковь мала и  не  отвечает  своему  назначению.  Впрочем,  аббат
Пейрамаль давно уже задумал воздвигнуть другую  церковь,  желая  в  точности
выполнить приказание святой девы. Говоря о Гроте, она сказала:  "Туда  будут
стекаться процессии". И аббату всегда представлялись  процессии  паломников,
выходящих из города и тем же порядком  возвращающихся  вечером,  как  оно  и
происходило вначале. Но нужен был центр, место сбора, и вот  Пейрамаль  стал
мечтать о роскошной церкви, огромном кафедральном  соборе,  который  мог  бы
вместить множество людей. Со свойственным  ему  темпераментом  созидателя  и
страстного проповедника он уже видел, как подымается из земли этот храм, как
сияет на солнце его колокольня, слышал, как  гудят  ее  колокола.  Он  хотел
построить свой дом во славу божию, храм,  где  он  займет  место  верховного
жреца и, вспоминая о Бернадетте, будет торжествующе смотреть на  Грот,  дело
рук бедной девушки, от которого ее отстранили.
     Постройка  новой  приходской  церкви  до  некоторой  степени   искупала
глубокую горечь, которую ощущал аббат Пейрамаль, -  ему  принадлежала  честь
этой  постройки,  этот  труд  давал  его  воинствующей,  деятельной   натуре
возможность примет нить свои силы, гасил сжигавший его жар.  Все  же  сердце
его было разбито, и он даже не ходил больше в Грот.
     Вначале вновь вспыхнул было энтузиазм. Старый  город  почуял,  что  его
оставляют в стороне, и сплотился вокруг своего священника перед угрозой, как
бы все деньги, вся жизнь не отошли к новому городу, захватывавшему земельные
владения вокруг Базилики. Городской совет отпустил на  постройку  храма  сто
тысяч франков, которые, к сожалению, решено было вручить только тогда, когда
над ним будет возведена крыша. Аббат Пейрамаль уже согласовал с архитектором
проект грандиозного храма и договорился с  подрядчиком  из  Шартра,  который
обещал закончить постройку церкви в три - четыре  года,  если  деньги  будут
поступать регулярно.  Даяния,  несомненно,  посыплются  отовсюду  дождем,  и
аббат, нисколько  не  тревожась,  с  беззаботной  доблестью  ринулся  в  это
грандиозное предприятие, убежденный, что бог не покинет его на  полпути.  Он
был уверен и в поддержке нового епископа,  монсиньора  Журдана,  освятившего
первый камень и произнесшего речь, в  которой  он  признал  необходимость  и
достоинства нового начинания. Даже отец Сампе  с  обычным  своим  смирением,
казалось, примирился с разорительной  конкуренцией  и  вынужденным  разделом
средств; он старался показать, будто всецело отдался  управлению  Гротом,  и
даже велел повесить в Базилике кружку для сбора пожертвований  на  постройку
новой приходской церкви.
     А затем началась глухая, неистовая борьба. Аббат Пейрамаль, который был
очень плохим администратором, ликовал, видя, как  быстро  растет  его  храм.
Работы шли полным ходом, аббат ничего больше не  требовал,  убежденный,  что
святая дева оплатит труды. Он был совершенно потрясен, заметив, наконец, что
даяния иссякают, деньги верующих минуют его, как будто кто-то за его  спиной
повернул русло источника. Настал день, когда аббат уже  не  смог  произвести
обещанных платежей. Он только позднее понял, как ловко затягивали на его шее
петлю. Очевидно, отец Сампе  сумел  снова  перетянуть  епископа  на  сторону
Грота. Говорили даже, что по епархиям распространялись  тайные  циркуляры  о
том, чтобы не посылать денег на адрес приходской церкви. Жадный,  ненасытный
Грот поглощал все; дошло до того, что банковые  билеты  по  пятьсот  франков
изымались из кружки, висевшей в Базилике;  обкрадывали  кружку,  обкрадывали
приход. Но священник, страстно полюбивший  строящуюся  церковь,  которую  он
считал своей дщерью, неистово боролся и готов был отдать за нее свою  кровь.
Сперва он заключал контракты от имени церковного управления, потом, не зная,
как расплатиться, стал договариваться уже от своего собственного имени.  Вся
жизнь его заключалась в этой стройке, он героически отстаивал свое дело.  Из
четырехсот тысяч франков  он  мог  уплатить  подрядчикам  только  двести,  а
городской совет уперся на своем: он даст  обещанные  сто  тысяч,  но  только
когда будет готова крыша. Сооружение церкви противоречило интересам  города.
Отец Сампе, как говорили, не прекращал тайных интриг, ставя палки в  колеса,
где только мог. Внезапно он восторжествовал: работы прекратились.
     Это был конец. Аббат Пейрамаль,  широкоплечий  горец  с  головою  льва,
зашатался, сраженный прямо в  сердце,  и  повалился,  словно  дуб,  разбитый
молнией. Он слег и больше не встал с постели. Ходили слухи, будто отец Сампе
старался под благочестивым предлогом проникнуть в приходской дом - он  хотел
убедиться в том,  что  страшный  противник  действительно  сражен  насмерть;
добавляли даже, что его пришлось выгнать из комнаты умирающего - присутствие
его там было неприлично. А когда побежденный, исполненный  горечи  священник
умер, торжествующего отца Сампе видели на похоронах  -  удалить  его  оттуда
никто не осмелился. Утверждали, что он держал  себя  там  отвратительно,  не
скрывая радости, сиявшей на его ликующем лице. Наконец-то он освободился  от
единственного препятствия - человека, который был поставлен законом над  ним
и которого он так боялся! Теперь, когда  оба  труженика  во  славу  лурдской
богоматери были устранены  -  Бернадетта  в  монастыре,  аббат  Пейрамаль  в
могиле, - ему не нужно будет ни с  кем  делиться.  Грот  принадлежит  теперь
только ему, отцу Сампе, он будет получать  все  даяния  и  распоряжаться  по
своему усмотрению бюджетом приблизительно в восемьсот тысяч франков, которые
ежегодно оказывались в его руках. Сампе решил довести  до  конца  гигантские
работы - превратить Базилику в самостоятельный,  ни  от  кого  не  зависящий
мирок; он поставил себе целью помочь расцвету нового  города  и  еще  больше
изолировать старый, отодвинуть его на задний план, точно  убогий  приход,  и
затмить блеском всемогущего соседа. Все деньги  и  все  преимущества  отныне
окончательно утвердились за новым городом.
     Однако новая приходская церковь, хотя работы в  ней  приостановились  и
она стояла в лесах, была все же более чем наполовину закончена. И если город
вдруг вздумал бы ее достроить, она стала бы явной угрозой Гроту.  Надо  было
добить ее до конца, превратить в не поддающиеся достройке развалины.  Тайная
работа  продолжалась;  отец  Сампе  проявлял  чудеса  жестокости,   медленно
разрушая воздвигнутое здание.  Прежде  всего  он  настолько  завладел  новым
священником, что этот простодушный человек  даже  не  распечатывал  денежных
пакетов, адресованных в приход: все заказные письма тотчас  же  направлялись
святым отцам. Затем стали критиковать место,  выбранное  для  новой  церкви,
заставили епархиального архитектора составить докладную записку о  том,  что
старая церковь достаточно крепка и вместительна для нужд культа. Но  главным
образом воздействовали на епископа, доведя до его сведения, какие  серьезные
денежные   затруднения   возникли   с   подрядчиком.   Пейрамаля    объявили
властолюбцем,   упрямцем,   чуть   ли   не   сумасшедшим,   который    своим
недисциплинированным рвением едва не опорочил религию. И епископ, забыв, что
сам освятил первый камень, написал послание, наложившее на церковь запрет: в
ней не разрешалось  совершать  никаких  торжественных  богослужений,  и  это
доконало ее. Начались бесконечные процессы. Подрядчик, получив только двести
тысяч франков из пятисот, причитавшихся ему за выполненные работы, взялся за
наследника кюре,  за  церковный  и  городской  советы;  последний  продолжал
отказываться от выдачи обещанных ста тысяч франков. Сперва совет  префектуры
объявил, что  разбор  таких  дел  не  входит  в  его  компетенцию,  а  когда
государственный совет отослал ему дело обратно, он вынес постановление,  что
городской совет обязан передать наследнику сто тысяч франков, а наследник  -
закончить постройку церкви, оставив церковное управление  в  стороне.  Снова
была подана жалоба  в  государственный  совет,  который  кассировал  решение
префектуры и прекратил дело,  обязав  церковное  управление  или  наследника
уплатить подрядчику, а так как и церковное управление я наследник  оказались
неплатежеспособными, то дело на этом  и  закончилось.  Весь  процесс  длился
пятнадцать лет. Городской совет решил наконец уплатить  сто  тысяч  франков;
таким образом подрядчику причиталось теперь всего двести  тысяч.  Но  всякие
расходы и судебные издержки значительно увеличили сумму долга - она достигла
шестисот тысяч,  а  так  как,  с  другой  стороны,  на  окончание  постройки
требовалось еще четыреста тысяч, то нужно было бы  затратить  целый  миллион
франков, чтобы спасти развалины от окончательного разрушения. Теперь  святые
отцы могли спать спокойно: они уничтожили церковь, и она погибла.
     Колокола Базилики звонили вовсю, отец Сампе сиял, выйдя победителем  из
этой гигантской борьбы не на жизнь, а на  смерть,  -  он  убил  человека,  а
теперь убивал в тиши ризниц и камни. Старый, упрямый и неумный Лурд  жестоко
поплатился за то, что не поддержал своего священника, погибшего из  любви  к
своей приходской церкви: новый город рос и преуспевал за счет  старого.  Все
деньги стекались туда. Отцы Грота набивали мошну, негласно заправляли делами
гостиниц и свечных лавок, торговали водой из источника, невзирая на то, что,
согласно  официальному  договору  с   городским   управлением,   им   строго
запрещалось заниматься какой бы то ни было торговлей. Весь край был  охвачен
разложением.  Торжество  Грота  привело  к  бешеной  жажде  приобретения,  к
лихорадке наживы, к  стремлению  пользоваться  всеми  благами  жизни;  дождь
миллионов с каждым днем все  больше  и  больше  развращал  народ  -  Вифлеем
Бернадетты стал подлинным Содомом и Гоморрой. Отец Сампе завершил свое  дело
- торжество бога он построил на людской мерзости, на растлении  человеческих
душ. Из земли вырастали грандиозные сооружения,  пять  или  шесть  миллионов
были уже израсходованы, все принесено в жертву желанию оттеснить  приходскую
церковь на задворки, чтобы  безраздельно  владеть  добычей.  Громадные,  так
дорого стоившие лестницы были построены  вовсе  не  по  желанию  богоматери,
которая требовала, чтобы верующие процессиями шли  к  Гроту.  Какая  же  это
процессия, если шествие движется по кругу, спускаясь от  Базилики  по  левой
лестнице и поднимаясь по правой. Но преподобным отцам удалось добиться того,
чтобы молящиеся от них выходили и к ним  возвращались,  -  они  хотели  быть
единственными властителями этих толп, искусными фермерами, собирающими жатву
до последнего зерна. Аббат Пейрамаль лежал в склепе  в  своей  незаконченной
церкви, превратившейся в развалины, а Бернадетта медленно умирала  вдали,  в
монастыре, - теперь она тоже спала вечным сном, под плитой часовни.
     Когда  доктор  Шассень  окончил  свой  рассказ,  наступило   длительное
молчание. Затем он с трудом поднялся.
     - Дорогое мое дитя, десятый час, я хочу, чтобы  вы  немного  поспали...
Идемте.
     Пьер молча последовал за ним.  Они  прибавили  шагу  и  возвратились  в
город.
     - Да, да, - продолжал доктор, -  много  было  тогда  несправедливостей,
много  страданий.  Что  поделаешь!  Человек  портит  самые  прекрасные  свои
творения... Вы и представить себе не можете, сколько ужасающей грусти в том,
о чем я вам рассказал. Надо видеть, надо самому убедиться в этом...  Хотите,
я поведу вас вечером посмотреть комнату Бернадетты и  недостроенную  церковь
аббата Пейрамаля?
     - Конечно, охотно пойду.
     - Ну и хорошо! После процессии, в четыре  часа,  я  буду  ждать  вас  у
Базилики.
     Они больше не разговаривали, погрузившись каждый в свои думы.
     Теперь Гав протекал вправо от них  в  глубоком  ущелье,  почти  исчезая
среди кустарников. Но иногда среди зелени мелькала светлая,  словно  матовое
серебро, лента воды. Дальше,  за  крутым  поворотом,  Гав  появлялся  снова,
широко разливаясь по равнине и часто меняя  русло,  -  песчаная,  каменистая
почва вокруг была вся изрезана оврагами.  Солнце  начало  сильно  припекать,
высоко поднявшись в необъятном небе, прозрачная синева которого  темнела  по
краю, ближе к горам, окружавшим огромную котловину.
     За поворотом дороги глазам Пьера и доктора Шассеня предстал Лурд. В  то
роскошное утро город белел на горизонте в летучей золотой  пыли,  отливавшей
пурпуром; с каждым шагом все отчетливее  вырисовывались  дома  и  здания.  И
доктор, не говоря  ни  слова,  широким  и  печальным  жестом  указал  своему
спутнику на этот растущий город, словно приглашая его в свидетели  всего,  о
чем он рассказывал. Город в ослепительном  свете  утра  действительно  являл
собой наглядное доказательство событий грустного повествования.
     Уже виднелся среди зелени Грот, залитый  огнями  свечей,  потускневшими
при ярком  дневном  свете.  За  ним  простирались  гигантские  сооружения  -
набережная вдоль Гава, русло которого специально  отвели  в  сторону,  новый
мост,  соединивший  новые  сады  с  недавно  разбитым  бульваром,  громадные
лестницы, массивная церковь  Розера  и  горделиво  возвышающаяся  надо  всем
изящная Базилика. Вокруг, с того места, где находился Пьер,  виднелись  лишь
белые  фасады  нового  города,  переливающийся  шифер  новых  крыш,  большие
монастыри, большие гостиницы,  богатый  город,  чудом  выросший  на  древней
скудной почве;  а  позади  скалистого  массива,  на  котором  вырисовывались
контуры обвалившихся стен  замка,  выглядывали  источенные  временем  кровли
старого города, сбившиеся в кучу и боязливо прижавшиеся друг к другу.  Фоном
для этой картины, вызывавшей представление о прошлом и настоящем,  озаренной
сиянием вечного солнца, служили малый и большой Жерсы, заслонявшие  горизонт
своими голыми склонами, испещренными желтыми и  розовыми  пятнами  от  косых
лучей солнца.
     Доктор Шассень проводил Пьера до Гостиницы явлений и лишь  там  покинул
его,  напомнив,  что  они  условились  встретиться  под  вечер.  Было  около
одиннадцати часов. Пьер страшно устал, но прежде чем лечь в  постель,  хотел
что-нибудь съесть - он чувствовал, что  слабость  его  в  значительной  мере