глядел расстроенным, словно ребенок, у которого отняли любимую игрушку.
- Но если бы вы спросили моего совета, господин генерал...
   - Я спрошу вашего  совета,  когда  он  мне  понадобится.  А  пока  что  -
продолжайте патрулирование.
   Офицер вскочил в седло, и всадники, погасив фонари, бесшумно растворились
во тьме. Генерал вспомнил, что эти бойцы бывшей армии бывшей Сербской  Босны
в разведке и  на  патрулировании  надевают  на  копыта  лошадям  специальные
резиновые башмаки, чтобы неслышно подкрадываться к врагу.
   Последними двое верховых прогнали кучку понурых пеших солдат.
   - Что,  ублюдки,  страшно  за  родину  умирать?  -  долетел  до  генерала
насмешливый голос одного из конвоиров.
   - С какой это радости мне, черногорцу,  помирать  за  вас,  боснийцев?  -
дерзко ответил дезертир.
   "Бегут солдаты... - с горечью подумал генерал, -  повальное  дезертирство
становится бичом фронта, хотя и началось недавно. Видимо,  скорое  поражение
стало очевидным даже в окопах".
   Для того чтобы хоть как-то заворачивать назад густеющий поток уходящих  с
позиций бойцов, Бялецкий был  вынужден  снять  с  передовой  свои  последние
мобильные части. Два потрепанных горно-кавалерийских дивизиона,  доставшихся
ему в наследство от разгромленной армии Сербской Босны. Но даже этим опытным
охотникам удается перехватить едва ли одного  из  пяти.  Чувствовалось,  что
конец уже близок. И  хотя  четыре  поредевшие  пехотные  бригады,  последняя
гвардия  Северного  фронта,  еще  отчаянно  сопротивлялись,   сдерживая   на
перевалах  наступление  шестого  армейского  корпуса  США  с  союзниками,  в
последнее  время  генерал  стал   осознавать   нехорошую,   страшную   своей
неотвратимостью реальность - вне зависимости  от  того,  что  он  делал  для
спасения фронта, ситуация медленно, но неумолимо ухудшалась.
   Он начал подозревать, что  даже  предприми  он,  генерал-лейтенант  Стипе
Бялецкий, нечто невозможное, вывернись хоть наизнанку или,  наоборот,  вовсе
откажись от всяких попыток руководить войсками - это ровным счетом ничего не
изменит. Все так же день  за  днем,  час  за  часом  ком  поражений,  бед  и
неразрешимых проблем будет упрямо расти в какой-то  дьявольской  прогрессии,
пока не превратится в лавину катастрофы.
   Он был более не властен над обстановкой и знал, как это называется. Фронт
поплыл - вот как. Генерал завел двигатель и тронулся с места.
   А маршевые батальоны, которые еще умудрялись время от времени  прибывать,
чтобы ненадолго заткнуть  очередную  дыру  в  обороне,  теряли  в  пути  под
бомбежками от трети до половины своего личного состава, потому как в  них  в
основном мальчишки допризывного возрастала старики и каждый четвертый солдат
- женщина. Генерал был  убежден,  что  женщина-солдат  -  это  нонсенс,  но,
согласно старой, титовской, но все еще действующей конституции,  мобилизации
в военное время подлежали все незамужние женщины от восемнадцати до тридцати
пяти лет. Вот и выглядит с грехом пополам набранный призыв то ли смешно,  то
ли жалко, то ли героически...
   * * *
   На самом перевале, там, где дорога начинала незаметно менять уклон, стоял
спешно оборудованный блокпост.
   Два кольцевых бруствера, сложенных из  огромных  валунов,  перегораживали
путь, оставляя лишь тесный проезд, в который едва-едва вписался бы  грузовой
автомобиль.
   Генерал притормозил, не  глуша  мотора.  К  машине  не  торопясь  подошел
немолодой  однорукий  мужчина  в  поношенном  камуфляжном  обмундировании  и
офицерской фуражке защитного цвета. Оружия у него заметно не было, на  поясе
болтался  только  зажженный  электрический  фонарик.  Поднимая  его,   чтобы
осветить салон, он ненароком мазнул  лучом  по  себе,  и  генерал  разглядел
погоны дополковника. За спиной  у  офицера,  рядом  с  одним  из  брустверов
маячила мешковатая фигура явного резервиста с карабином  на  плече.  Похоже,
это был весь гарнизон оседлавшего стратегический перевал укрепления. Генерал
почувствовал горькую досаду. Подождав, пока офицер узнает его и вытянется  в
приветствии, Бялецкий, указав на резервиста, спросил с невольно прорвавшимся
раздражением:
   - Дополковник! Это что, весь ваш гарнизон?
   - Здравия желаю,  господин  генерал-лейтенант!  Осмелюсь  доложить,  я  -
фельдфебель.
   - Что?! - Бялецкому показалось, что он ослышался.
   - Осмелюсь доложить, диверсантов на живца ловим.
   Генерал с сомнением посмотрел да этого, безусловно, кадрового вояку.
   - С одним бойцом и без оружия?
   - Мне оружие и не нужно, господин генерал! Я и есть тот самый живец.  Как
американцы или еще кто в нашей форме прикатят да увидят, что на  посту  один
часовой и старший офицер-инвалид, они сразу меня живым захотят взять! А  тут
уж наши красавицы не промажут.
   Широкий луч фонарика скользнул  в  сторону  и  осветил  чуть  поодаль  от
обочины какую-то непонятную кучу Куча  зашевелилась,  край  ее  приподнялся,
показав торчащий из-за камней ствол крупнокалиберного станкового  браунинга,
и, путаясь в маскировочной сети, объявился  расчет.  Загорелая  женщина  лет
тридцати с крупными руками крестьянки и худенькая белокурая девушка в очках,
больше похожая на студентку или  машинистку.  Еще  одна  девушка  встала  со
снайперской винтовкой из-за камней неподалеку. При виде генерала они дружно,
но неловко и неумело взяли под козырек.
   - Желаю удачи, - вздохнул Бялецкий и выжал сцепление.
   - Вы бы не ездили без охраны, господин генерал! Опасно... - крикнул вслед
фельдфебель-дополковник.
   Охрана... В начале войны  в  непосредственном  распоряжении  командующего
фронтом находился  отдельный  батальон  армейского  спецназа,  о  котором  у
генерала сохранились самые теплые воспоминания.  В  его  обязанности,  кроме
всего прочего, входили охрана  штаба  и  сопровождение  командующего  и  его
офицеров во всех передвижениях. Тринадцать дней назад  генерал  бросил  этот
свой личный резерв  в  бой,  и  теперь  охрану  КП  Северного  фронта  несла
комендантская  рота,  которая,  правда,  с  какой-то  неимоверной  быстротой
разрослась  как  на  дрожжах  благодаря  весьма  деятельным  и   не   совсем
бескорыстным усилиям  штабных  до  масштабов  сводного  батальона  охраны  и
обслуживания.
   Причем главным образом за счет оравы трусоватых  пижонов,  не  пожалевших
кругленькой суммы в долларах - кому сейчас нужны динары! - чтобы откосить от
передовой  и  по-прежнему  чувствовать  себя  крутыми.  Относительно  боевых
качеств этих вояк у генерала не было никаких сомнений. Однорукий фельдфебель
стоил пятерых таких "охранничков", в худшей дилетантской манере увешанных  с
ног до головы оружием и боевым снаряжением. Таскать с собой в  поездках  эту
неуклюжую, расфуфыренную братию было не только бесполезно, но и небезопасно.
Все равно что зажечь на крыше огромный  транспарант  из  бенгальских  огней:
"Вот едет командующий фронтом! Приходите и берите кому надо!"
   * * *
   В  штаб  добрались  уже  под   утро.   Он   располагался   в   специально
предназначенном как раз  для  КП  крупного  войскового  соединения  бункере,
вырубленном в скальных породах еще при маршале Тито в расчете на  неминуемую
ядерную войну  то  ли  с  американским  империализмом,  толи  со  сталинским
ревизионизмом, то ли с ними обоими вместе. В том, что война будет, маршал не
сомневался и  потому  изрыл  бункерами  всю  бывшую  Югославию.  Теперь  это
пригодилось.
   Вход в штаб весьма походил  на  рубку  подводной  лодки,  каким-то  чудом
вынырнувшей из гранита в позиционное положение в самом  сердце  гор  Средней
Сербии.    Недавно    эту    рубку    поймал    в    телевизионный    прицел
истребитель-бомбардировщик ВВС США "хорнет". Поймал и впечатал в нее тяжелый
управляемый "Мейверик", видимо даже не разобравшись, что это такое,  а  так,
на всякий  случай.  Персонал  штаба  избежал  потерь  благодаря  специальной
планировке подземных помещений. Извилистые переходы  легко  погасили  мощную
ударную волну, но старый вход был безнадежно искорежен, и  в  бункер  теперь
приходилось спускаться, цепляясь оружием, по скрипучей  деревянной  лестнице
через рваную дыру в земле.
   Каждый раз при этом генерал ругался и требовал  чего-нибудь  сделать,  но
все оставалось по-прежнему.  И  сейчас  все  повторилось.  Наконец  Бялецкий
шагнул на последнюю ступеньку и огляделся. Тускло светили редкие лампочки  -
по его приказу экономили ресурс  здешней  генераторной  станции,  -  толстые
овалы стальных дверей рогатились рычагами запоров. Было прохладно и тихо.
   Генерал кивнул часовому и длинными уходящими  вниз  коридорами  прошел  к
себе.
   Не успел он расположиться за своим уставленным  неработающими  телефонами
столом, как  дежурный  офицер,  от  которого  изрядно  попахивало  спиртным,
сообщил ему о посетителях.
   - Пусть войдут, - устало кивнул Бялецкий. Двое кряжистых, похожих друг на
друга, как родственники, поляков с бело-красными шевронами Армии Крайовой на
камуфляже, чеканно отбивая шаг, приблизились к столу  и  молодецки  вскинули
сложенные двуперстием ладони к лихо заломленным черным беретам.
   - Командир батальона "Белый орел" капитан Вильк! - представился старший.
   - Начальник штаба батальона "Белый орел" капитан Вест! -  эхом  отозвался
младший, имевший, в отличие от своего гладко выбритого командира,  пшеничные
усики.
   - А, "Белый орел", - хмуро поглядел на них генерал. - Есть  такая  водка,
американская. Очень дрянная, для восточных, так сказать, народов...
   Младший  поляк  порывисто  шагнул  вперед  и  сверкнул  горящими  глазами
потомственного шляхтича. Генерал почему-то тут же представил его в петушиной
форме польского улана времен наполеоновских войн.
   - Пан генерал! Солдатская честь не позволяет мне терпеть такие слова!
   Старший мягко остановил своего пылкого зама.
   - Пан генерал, - сказал он в отличие от него негромко, не меняя выражения
лица и глаз. - Над  названием  нашего  отряда,  конечно,  можно  посмеяться.
Только у наших противников такого желания обычно не возникает.
   Бялецкий потер виски и, встав из-за стола, пожал поляку руку.
   - Ладно, не  обращайте  внимания,  капитан.  Мы  все  тут  очень  устали,
ситуация хуже некуда, и даже когда хочешь сказать  что-то  веселое,  веселье
получается под стать ей. А польский гонор оставьте, я сам на четверть поляк,
даже фамилия польская. Ладно, шутки в сторону.  Я  знаю,  как  ваш  батальон
дрался в Боснии и как здесь, в Сербии. Значит, вы все-таки добрались сюда  с
Центрального... Сколько у вас людей?
   -Девяносто три. Поляков - семьдесят, - специально подчеркнул капитан.
   "Да уж, батальон", - подумал генерал.
   - Где вы расположились?
   - Пять километров к северо-западу отсюда. В карстовых пещерах.
   - Хорошо. Побудьте там еще завтрашний световой день. Лучше  не  рисковать
зря - авиация. А к ночи я пришлю проводников. Пройдете через горы на позиции
и подопрете на фронте наш батальон спецназа. А  то  он  тоже  вроде  вашего,
человек сто осталось. Противотанковые средства у вас есть?
   - Так точно! - поспешил  доложил  уже  успокоившийся  младший  офицер.  -
Четыре "Фагота" и две возимые "сотки". Есть еще одна  ракетная  установка  и
несколько "Стрел".
   - Бронетехники не осталось, - мрачно добавил капитан Вильк.
   - У меня самого тоже не осталось, - в тон ему сказал генерал, но  тут  же
немного оживился. - Панове или как вас там, не отужинаете  ли  вы  вместе  с
моим штабом?
   - Нет, благодарю, пан генерал, - вежливо отказался старший  поляк.  -  Мы
предпочитаем иметь с утра свежую голову.
   А младший неожиданно недобро процедил сквозь зубы:
   - Я слышал, завтра прибудет русско-болгарский батальон. Пригласите  лучше
их на выпивку! Хотя сомневаюсь, что болгары сядут за один  стол  с  сербами.
Русские, конечно, не откажутся  выпить,  но  тогда,  боюсь,  вам  ничего  не
останется. Пойдем, Сташек!
   "А с русскими я и сам не сяду", - подумал про себя  генерал,  глядя,  как
норовистые поляки покидают его кабинет. Злое  отношение  к  России,  которая
сначала попыталась сказать свое "веское слово" в балканской политике еще  во
времена  Радована  Караджича  и  которую  так  просто  и  быстро   заставили
замолчать, у генерала сложилось давно. А  несколько  неприятных  случаев  на
фронте с русскими добровольцами заставили  генерала  перенести  отношение  к
стране  на  всех  ее  представителей.  Генерал   осознавал,   конечно,   что
несправедлив - те же болгары или поляки тоже не были ангелами, -  но  острую
антипатию продолжал испытывать именно к русским.
   Поляки, против ожидания, аккуратно прикрыли за собой  дверь,  и  Бялецкий
подумал, не послать ли ему дежурного офицера проводить их до выхода,  но  не
послал. Он вспомнил своего начштаба. Ну, не  совсем  начштаба,  советник  не
имел официальной должности, но давно уже делал работу за двоих. Интересно, о
чем он хотел поговорить с глазу на глаз?  Что  ж,  поляки  отказались,  надо
будет позвать Раджу, заодно и выяснится, в чем дело.

   Генерал поставил посуду на неустойчиво  покоящуюся  на  трубчатых  ножках
столешницу, сел, разлил по сто грамм,  залпом  выпил  сам,  затем,  покрутив
пустой стакан в пальцах, положил его на бок, бесцельно покатал  по  столу  и
покосился на собеседника. Смуглое, с тонкой черной полоской усиков лицо  под
неизменной оливковой чалмой было бесстрастно.
   - Ты хотел со мной поговорить. Раджа. Говори, здесь нас никто не  услышит
и не побеспокоит, - сказал Бялецкий  по-русски.  Оба  они  с  самого  начала
общались на этом языке. Индиец не знал сербского, а генерал, естественно, не
понимал хинди, но неплохо помнил русский еще со времен учебы в СССР.
   - Хочу тебя попросить, Стипе, - индиец взял свой стакан. Они с  генералом
давно были на ты. - Не называй меня Раджой, как эти, - он кивнул  головой  в
сторону двери, за которой слышались отдаленный  бутылочный  звяк  и  громкие
голоса офицеров штаба.
   - А как? - удивился Бялецкий. - До сих пор ты отзывался.
   - Больше не буду, - советник был  на  удивление  серьезен.  -  Зови  меня
Тамил. Просто Тамил.
   - Это все, что ты хотел сказать?
   - Нет, - обронил индиец и снова надолго замолчал.
   Какое-то время Бялецкий  терпеливо  ждал,  он  привык  к  манере  общения
"чертова йога", как он называл про себя советника в минуты  раздражения.  Но
водка и почти бессонная ночь делали свое  дело.  Генерал  почувствовал,  что
засыпает, и ему захотелось побыстрее закончить разговор, уйти к себе и  хоть
немного отдохнуть.
   - А я знаю, о чем ты хотел говорить, Тамил. И раз уж решил молчать,  могу
озвучить это за тебя. Мы в дерьме! Хочешь подробнее? Пожалуйста. -  Бялецкий
словно продолжал старый, привычный разговор, хотя так откровенно о положении
на фронте он вслух не говорил еще ни с кем. - Оборона плывет,  мы  цепляемся
из последних сил.  Их  механизированная  и  седьмая  легкая  пехотная  двумя
смешанными бригадными группами вгрызаются в нее все глубже. Их авиация давит
нас с воздуха. Особенно вертолеты.  Вертолеты  штурмуют  позиции,  вертолеты
высаживают в стыки узлов обороны и на командные высоты тактические  десанты.
У них до хрена вертолетов... У них до хрена всего! А у нас до  хрена  только
проблем, - генерал старательно выматерился.  -  Еще  неделя-другая,  и  все!
Начнется агония. А они еще готовят сокрушительный удар  на  полную  глубину.
Могли бы просто оставить все как есть... Ты это хотел сказать?
   Индиец медленно, как воду, выцедил свой стакан и аккуратно,  демонстрируя
сохранившуюся, несмотря на солидное количество выпитого, четкость  движений,
поставил его на стол.
   -  Стервятники!  -  тихо  и  невыразительно  произнес  он.  Но  за   этой
невыразительностью пряталась такая ненависть, что  генерал  ощутил  холодную
струйку озноба, скользнувшую по спине. Генерал и раньше знал,  что  Раджа...
то есть Тамил, ненавидит американцев,  но  заговорил  он  об  этом  впервые.
Бялецкий  подумал,  что,   наверное,   сейчас   получит   ответ   на   давно
интересовавший его вопрос, почему индиец  забрался  так  далеко  от  дома  и
делает то, что делает. Делает не за страх, а за совесть. Генерал  разлил  по
новой. - Я не люблю мусульман, - похоже, советника действительно пробило  на
откровенность, - худшая разновидность фанатиков.  Здешние  ничуть  не  лучше
тех, с которыми я воевал на границе с Пакистаном или в Джамму и Кашмире. Мой
родной брат ушел в "Тигры освобождения Тамил-илама". Это стоило мне карьеры.
Я простил его. Я простил тех, что выжил меня из армии, в  которой  была  вся
моя жизнь. Но янки...
   Генерал внимательно слушал, не прерывая долгих пауз собеседника.
   - Они полны спеси. Я учился в Вест-Пойнте и  запомнил  каждый  день  этой
учебы. Ты бы видел, Стипе, лица их штабных генералов, которых я разгромил на
штабных учениях... Я - воин. И отец мой был воином, и дед, и  прадед.  Я  не
пойду торговать на базар или перекладывать бумажки в офис. Я был  горд,  что
служил моей стране. Я и сейчас хочу, чтобы Индия была  великой  державой.  И
русские - я помню, как ты к ним относишься, но это правда - не мешали нам  в
этом, а помогали. Янки - мешали... До них были англичане. Но они еще и учили
нас. Они многое оставили после себя. А янки, те только берут.  Мы  -  бывшая
колония. Вас хотят  сделать  колонией  нынешней.  "Золотой  миллиард"  белых
строил и строит свое благополучие на наших костях.  У  себя  они  устраивают
демократию,  а  в  "независимых"  сырьевых  придатках  разрешают  рабство  и
концлагеря. Янки... Народ без родины. Даже ее они украли у других. Культура,
основанная каторжниками и прохвостами.  И,  клянусь,  потомки  сохранили  их
замашки, несмотря на все свои компьютеры. Весь мир  -  "сфера  их  жизненных
интересов". И всем они ставят оценки за  послушание,  готовность  отдать  на
откуп свою землю - чтобы ее отравили, природу - чтобы ее  разграбили,  жизни
людей... - Индиец вцепился в стакан, словно в спасательный круг.  -  У  меня
мог быть сын, - глухо сказал он. - Ты знаешь, что в Бхопале первыми  умирали
дети? Умирали во сне. А мой сын, - у Тамила задергалась щека, - он не  успел
родиться. Ему было только пять месяцев в утробе матери, а она умирала у меня
на руках два дня. Сорок девять часов она пыталась дышать сожженными легкими.
А янки из "Юнион карбайд" твердили, что это не их страна, не их завод и  они
здесь  ни  при  чем.  Потом  все-таки  выплатили  компенсацию.  На   каждого
отравленного и искалеченного пришлось по восемнадцать долларов...  Я  ничего
не забыл. - Индиец снова замолчал и вдруг посмотрел на генерала  удивительно
трезвым взглядом. - Я действительно хотел с тобой поговорить, Стипе. Нет, не
надо, больше  не  наливай.  Просто  послушай,  что  скажет  навязанный  тебе
Вазником иностранный дармоед.
   - Я не назову дармоедом того, кто лично  подбил  "Абраме",  -  усмехнулся
Бялецкий.
   - А-а, - отмахнулся собеседник. -  Ты  же  знаешь,  что  сербский  солдат
просто не мог отказать в просьбе  заграничному  советнику.  Если  бы  он  не
уступил свое место наводчика, то отлично справился бы и без меня.  Так  вот,
ты все правильно сказал. Наше дело дрянь. Но кое-что сделать можно.  Это  не
будет чудом. Войны нам не выиграть.
   Бялецкий был благодарен советнику за это "нам".
   - Их слишком много, - продолжал тот, - но мы можем постараться, чтобы  их
стало поменьше. Потерь они не любят.  Кроме  того,  попробуем  справиться  с
вертолетами, чтобы не так досаждали, и тогда сможем продержаться еще  недели
три-четыре, а там видно будет.
   Генерал посерьезнел, убрал со стола бутылку и настороженно  оглянулся  на
дверь. Индиец  тем  временем  развернул  карту  с  условными  обозначениями.
Наклонившись над ней, оба они, не сговариваясь, зацепились взглядом  за  две
толстые синие стрелы,  вдавливающиеся  в  редкое  красное  кружево  сербской
обороны - те самые смешанные  американские  бригады,  что,  подобно  волнам,
гонящим пену, гнали перед собой хорватские части первого эшелона.