еч меж ними;
   И ждали двое, что меч разделит все.

   И в этой беспросветной темноте Ренделл понял, что и они с Барбарой  лежат
в такой же могиле. Эта мысль овладела его сознанием, пока не  пришел  сон  -
супружеская жизнь превратилась в ничто,  их  пребывание  вместе  невозможно.
Этой ночью ему стало предельно ясно, что у них нет будущего. И он сам уже не
мог, оставаясь честным, войти  в  это  лежащее  рядом  тело  и  любить  его.
Возможно, что он  мог  притворяться.  Может  быть,  он  и  способен  бы  был
имитировать любовь. Но вот любить  спонтанно,  безудержно  он  уже  не  мог;
Ренделл не желал даже тела Барбары. Будущее их отношений было безнадежно.  И
Барбара тоже должна была знать об этом. Этой ночью, прежде чем  пришел  сон,
Ренделл понял, что вскоре все это обязано закончиться - падет тот  меч,  что
разделяет, разрубывает все - и он молил,  чтобы  сама  Барбара  закончила  с
подобной ситуацией. Через несколько месяцев она выехала из их квартиры в Нью
Йорке и, забрав Джуди с собой, отправилась в Сан Франциско.
   Затуманенными алкоголем глазами Ренделл следил  за  Барбарой  -  как  она
ходит по комнате и курит, избегая встречаться с ним взглядом. Он  же  глядел
на очертания ее груди под платьем,  мысленно  срывал  с  нее  одежду,  чтобы
открыть знакомое, костлявое тело и пытался представить, как эта потасканная,
побывавшая в других руках, никому не нужная плоть может возбуждать страсть у
некоего типа по имени  Артур,  как  она  может  стать  источником  страстных
вздохов и эротического вожделения. Тем не менее, на самом  деле  все  так  и
было. Странно, очень странно.
   Ренделл отклеился от бара и направился к жене. Барбара  в  очередной  раз
глянула ему прямо в глаза.
   - Стив, в последний раз прошу, - умоляюще сказала она.  -  Дай  мне  этот
развод. Не надо мне мешать. Ведь меня ты уже не  хочешь  и  уже  никогда  не
изменишь своего отношения ко мне. Так почему бы тебе не  отпустить  меня  на
свободу, не ставя никаких преград, как поступают цивилизованные люди?  Зачем
нам воевать? Ведь это никак не отымет от тебя Джуди. Ты всегда будешь  иметь
возможность встречаться с ней. Об этом можно будет внести пункт  в  договор.
Так что тебя еще беспокоит? Ведь  должно  же  быть  что-то  еще?  Может  это
окончательность? Или вся проблема в том, что ты никак не можешь  согласиться
с тем, что в чем-то проиграл? Что же это?
   - Это Джуди. А больше ничего. Так что не будь смешной. Все  дело  в  том,
что мне не нужен кто-то чужой, растящий мою собственную дочь. Вот это и есть
мое окончательное решение. И так будет до тех пор, пока ей не исполнится, по
крайней мере, двадцать один год. Так что - никаких  разводов.  Пока  что.  -
Ренделл помялся. - Вполне возможно  еще,  что  ты  и  я  мы  -  а  вдруг  мы
что-нибудь еще придумаем да и сойдемся вместе.
   - Нет, Стив, я тебя уже не хочу. Я хочу, чтобы ты дал мне развод.
   - Ладно, но ты его не получишь.
   Ренделл уже собрался было идти, но Барбара вцепилась ему в руку, заставив
поглядеть ей прямо в глаза.
   - Ну хорошо тогда, хорошо же, - воскликнула она ломающимся голосом. -  Ты
сам заставляешь меня делать то, чего мне делать не хотелось.  Ты  вынуждаешь
меня изменить тебе, чтобы получить этот развод.
   - Ты и так уже изменяешь мне, так что встретимся в суде, - заявил он. - И
ты проиграешь, потому что у меня в руках все козыри: Ты сама ушла  от  меня.
Ты не можешь уследить за нашей дочерью. Ты позволила ей присесть на  колеса,
позволила, чтобы ее выгнали  из  школы.  Ты  спуталась  с  другим  мужчиной,
занимаясь с ним сексом, в то время, как в  доме  находится  пятнадцатилетняя
девочка. Так что не надо тащить меня в суд, Барбара.
   Ренделл ждал, когда же она взорвется. Но, к его изумлению,  лицо  Барбары
оставалось спокойным, уверенным; в ее глазах даже  было  нечто,  похожее  на
сострадание.
   - Стив, - сказала она, - ты  проиграешь.  Только  мне  никак  не  хочется
смешивать тебя с грязью.  Я  не  собираюсь  заниматься  этим.  Но  во  время
судебного разбирательства мой адвокат вывернет тебя наизнанку, на людях,  на
глазах прессы, и судьи увидят правду - то, как  ты  поступил  со  мной  и  с
дочерью. Узнают о твоей роли анти-мужа и анти-отца. О твоем поведении сейчас
и в прошлом. О твоих беспорядочных связях. О  твоем  пьянстве.  О  девчонке,
которую ты подцепил и с которой живешь сейчас в Нью Йорке. И ты  проиграешь,
Стив, может случиться, что тебе даже запретят видеться с Джуди. Надеюсь, что
ты еще не настолько потерял голову, и не станешь упираться,  чтобы  это,  не
дай Бог, сделалось реальностью. Это будет самое глупое дело с твоей  стороны
- для всех нас, для Джуди. В конце концов, ты потеряешь ее окончательно, что
бы там не постановил суд.
   Ренделл презирал и ненавидел Барбару в эту минуту, и не за ее слова, а за
ее уверенность, убежденность, а может быть, и за ее правоту.
   - Ты шантажируешь меня, - заявил он. - Но когда я  докажу  на  суде,  что
этот твой любовник, Артур Как-то-там, воспользовался  своими  отношениями  с
Джуди как с пациенткой, чтобы вползти в твою жизнь, что он  обманул  тебя  и
Джуди, судья не позволит тебе заниматься ее воспитанием.
   Как бы извиняясь, Барбара пожала плечами.
   - Посмотрим, - сказала она. -  Подумай  обо  всем,  Стив,  но  только  на
трезвую голову. И дай мне знать, что же ты надумал до того,  как  мы  уедем.
Если же ты не передумаешь, если все-таки  решишь  ставить  палки  в  колеса,
тогда я сама обращусь в суд, чтобы начать разводный процесс. Но  молю  тебя,
чтобы до этого не дошло.  Сегодня  же  вечером  я  буду  молиться...  -  Она
неожиданно прервалась. - Пошли уже спать.  Завтра  у  тебя  будет  такой  же
тяжелый день.
   Барбара направилась к двери, но Ренделл не собирался следовать за ней. Он
воинственно спросил:
   - Погоди, погоди, чего это ты начала? О чем ты  будешь  молиться  сегодня
вечером? Скажи-ка.
   Она же открыла выходную дверь и ждала его.  Ренделл  поставил  стакан  на
стол и подошел к жене.
   - Так скажи, - настаивал он.
   - Я... Я буду молиться... конечно же, за твоего отца.  И  за  Джуди,  как
всегда молюсь. Но больше всего, Стив... я молюсь за тебя.
   Господи, как он ненавидел эту святошествующую сучку!
   - Свои молитвы можешь оставить себе, - дрожащим от ярости голосом  заявил
Ренделл. - Они тебе еще понадобятся в суде!
   И, даже не оглянувшись, он вышел из номера Барбары.

***

   УТРОМ ОН ПРОСПАЛ и поднялся с диким похмельем.
   Стоя под душем, вытираясь  и  одеваясь,  Ренделл  решил,  что  испытывает
похмелье не потому, что вчера пил. Обычно он выпивал гораздо больше  и,  тем
не менее, просыпался без головной боли.  Нет,  сегодняшнее  похмелье  пришло
откуда-то изнутри, причиной его был овладевший им  стыд  из-за  собственного
поведения с Барбарой вчера вечером.
   Рассуждая объективно, он и сам мог понять, что ее желание  разъехаться  и
развестись имело резон. Так же мог он понять и причины личного сопротивления
этому. Тут вообще не было никаких вопросов, но  если  Барбара  вновь  выйдет
замуж, он потеряет свою дочь. А эта потеря была бы для него невыносимой, там
более, что в жизни у него было немного привязанностей. И все  равно,  он  не
дал Барбаре никакой альтернативы, сам же надеялся на какое-то  компромиссное
решение. Его жена не должна была выходить замуж за этого Артура,  чтобы  тот
смог удочерить его Джуди. Ведь Барбара могла попросту жить с  ним,  как  это
уже происходило - а почему бы и нет? - ведь на дворе у  нас  двадцатый  век.
Тогда бы у Джуди не было нового отца, и она бы знала, что ее настоящий  отец
- он.
   Нет, в суде он мог бы переиграть Барбару, непременно!
   И все-таки, ему было  стыдно  за  свое  дурацкое,  совершенно  ребяческое
вчерашнее поведение.  Ведь  это  же  он  сам  завел  весь  этот  прибацанный
спектакль. Какой-нибудь посторонний наблюдатель мог  бы  презирать  его  как
сукиного сына и мерзавца, и осознание этого саднило  душу  Ренделла,  потому
что, на самом деле, он был выше этого. Ренделл чувствовал это кишками.  Ведь
по сути своей он был лучше, чем привыкли видеть его люди: в основе своей  он
был лучше того Ренделла, который приезжал к отцу в последние два раза или же
устраивал вчера сцену  с  женой;  он  был  тем  хорошим  Ренделлом,  который
встречался с замечательным Джимом Маклафлином из Рейкеровского Института.  И
в то же время - крысиные гонки походили на лошадиные бега: вас оценивали  по
поступкам, а не по чувствам; он же расталкивал всех локтями и вел бесчестную
игру со всеми, с кем доводилось вступать в близкий контакт.
   Конечно, нельзя сказать, что на него нельзя положиться. По рабочим делам,
с деловыми партнерами - пожалуйста. Но вот в нерабочее время, с  друзьями  -
тут он мог и подвести. Он обещал собственной дочери - что может быть  важнее
этого? - что сегодня они вместе позавтракают. Только он забыл  об  этом  еще
вчера вечером, попросив администратора, чтобы сегодня  утром  его  никто  не
беспокоил  никакими  звонками,  разве  что  позвонит   доктор   Оппенгеймер,
будильника не выставил и, понятное дело, проспал.
   Прежде чем позвонить  дежурному,  Ренделл  набрал  номер  Барбары,  чтобы
узнать, а вдруг Джуди все еще здесь. Но на звонок никто не  ответил.  Тогда,
уже в совершенно расстроенных чувствах, он уселся за свою яичницу с  беконом
и кофе и позавтракал в  одиночестве.  Только  сейчас  он  заметил,  что  под
утренней газетой для него лежит несколько сообщений. Видимо,  принесший  ему
завтрак паренек нашел их под дверью.
   Ренделл просмотрел доставленные ему записки. В первой говорилось, что  из
Нью Йорка ему звонила мисс Дарлена Николсон. Она же звонила и вчера вечером.
После устроенной Барбарой сцены Ренделл вчера не был в настроении звонить  в
Нью Йорк, сейчас же он слишком спешил, чтобы звонить немедленно. Он пообещал
себе, что позвонит Дарлене чуть попозже. Затем была записка от дяди Германа.
Он приезжал  на  семейной  машине,  чтобы,  как  было  условлено,  захватить
Ренделла в больницу, но ему не разрешили позвонить в  номер.  Это  было  три
часа назад. Черт! Единственное, за что Ренделл был благодарен -  от  доктора
Оппенгеймера никаких тревожных звонков не было.
   Торопясь, Ренделл закончил завтракать, натянул пиджак спортивного  покроя
от "Бургунди" и спустился  в  фойе.  Он  был  уверен,  что  найдет  Джуди  в
больнице, но, чтобы подстраховаться и не разминуться с ней снова, подошел  к
стойке дежурного, нацарапал записку с извинениями за пропущенный  завтрак  и
просьбой съесть вместе ланч. Попросив, чтобы записку положили в  перегородку
Барбары, Ренделл выскочил на улицу, в позднее майское утро, остановил  такси
и через минуту уже ехал в Больницу Доброго Самаритянина.
   Прибыв на место, он поднялся в центральный холл, перескакивая  через  две
ступеньки за раз, потом лифтом выехал на третий  этаж,  повернул  направо  и
вышел в коридор. При виде матери, сестры и дяди Германа, скучившихся  вокруг
доктора Оппенгеймера у двери отцовской  палаты,  у  него  тревожно  защемило
сердце. Ред Период  Джонсон  и  преподобный  Том  Кэри  стояли  в  сторонке,
увлеченные беседой друг с другом. Подходя к своим, Ренделл поежился. В  этом
сборище в коридоре было что-то неестественное и говорило либо об  опасности,
либо о каких-то переменах. В общем, что-то произошло.
   Подходя ближе, видя, как увеличиваются их лица,  разбирая  их  выражения,
Ренделл пытался обнаружить в них признаки облегчения, радости или же скорби.
Но ничего подобного не было. Вот это и было странным. Странным  было  и  то,
что Барбара с Джуди тоже отсутствовали.
   Безо всяких извинений он врезался в толпу  и  перебил  что-то  говорящего
врача:
   - Как там папа? Что-то случилось?
   Доктор Оппенгеймер сложил губы в свою самую очаровательную улыбку:
   - Великолепные новости, Стив, самые лучшие из тех, на которые  мы  только
могли надеяться.  Твой  отец  пришел  в  себя  в...  где-то  в  шесть  утра.
Кардиограмма показывает явное улучшение.  Давление  упало  до  нормы.  Левая
сторона пока что частично парализована, и ему довольно трудно говорить.  Тем
не менее, это уже замечательно. Если никаких явных осложнений не произойдет,
то все говорит о том, что твой отец пошел на поправку.
   - Ф-фу, - облегченно вздохнул Ренделл. - Слава Богу. Он сразу  же  обмяк,
как будто с плеч свалилась  громадная  тяжесть.  Он  склонился  к  матери  и
поцеловал ее, затем поцеловал Клер, которая тут же  заплакала,  и  улыбнулся
дяде  Герману.  Повернувшись  к  врачу,  Ренделл  схватил  его  за  руку.  -
Замечательно! Это просто чудо! - заявил он.  -  Даже  и  не  знаю,  как  вас
благодарить.
   Доктор Оппенгеймер понимающе кивнул.
   - Спасибо, Стив, но в большей мере тут заслуга вашего отца. Я только  что
объяснял вашей матери, что быстрота и степень его выздоровления находятся  в
его собственных руках. Медицина свое сделала. После того, как его  переведут
домой недельки через три-четыре - мы начнем проводить комплекс физиотерапии.
Для этого в доме следует оборудовать место. Если  он  будет  сотрудничать  с
нами в этом, выздоровление пойдет  еще  скорее.  Наша  цель  -  вернуть  ему
самостоятельность и способность ходить. И, как я уже говорил  вашей  матери,
решающим фактором остается состояние духа вашего отца, его желание, его воля
к жизни.
   - Он никогда и не терял их, - заметил на это Ренделл.
   - Правильно, - поддержал его Оппенгеймер. - Но следует  помнить,  что  до
сих пор с ним ударов не случалось, а его  будущее  зависит  от  того,  чтобы
состояние его духа не изменилось.
   - На Кресте Иисус чувствовал себя брошенным всеми, тихонько заметила Сара
Ренделл. - И он умер. Но все равно, он восстал из мертвых, чтобы спасти всех
нас.
   - С Божией помощью, - подпел ей дядя Герман.
   Сара Ренделл глянула на брата.
   - Господь поможет Натану. Он заслужил эту помощь, Герман.
   Смущенный набожным камланием, пусть даже  исходящим  от  его  собственной
матери, Ренделл отделился от нее и подошел к врачу.
   - Я бы хотел увидать папу. Можно?
   - Ну, вообще-то говоря, ему бы следовало как можно  больше  отдыхать.  Но
если буквально на  минутку,  то  можно.  Вполне  возможно,  что  вечером  вы
проведете с ним больше времени.
   Ренделл вошел в палату к отцу.
   Кислородная палатка была открыта, над кроватью, скрывая отца,  склонилась
медсестра. Услышав, что кто-то зашел, она обернулась.
   - Я только хотел поглядеть на него, - робко начал объясняться Ренделл.  -
Он спит?
   - Он дремлет. Пока с ним все в порядке. Мы им очень гордимся.
   Ренделл подошел к кровати. Исхудавшая голова старика лежала  на  подушке.
По сравнению со вчерашним днем, на отца глядеть было не так  страшно.  Глаза
его были закрыты. На лицо вернулся румянец. Отец мирно похрапывал.
   - Он выглядит гораздо лучше, чем вчера, - шепнул Ренделл через плечо.
   - Значительно лучше, - согласилась с ним медсестра.
   Повернувшись к отцу, Ренделл был изумлен, заметив, что тот глядит на него
невидящим взглядом.
   - Привет, па, это я, Стив. Тебе уже лучше. Ты уже выздоравливаешь.
   В глазах старика  мелькнуло  узнавание,  его  губы  искривились.  Ренделл
быстро наклонился и поцеловал отца в лоб.
   - Ты уже выздоравливаешь, папа, - повторил он. - Мы молились за  тебя,  и
наши молитвы были услышаны. И я тоже буду молиться за тебя...
   Голос Ренделла  дрогнул,  когда  он  увидал,  как  уголок  отцовских  губ
поднялся кверху, немножечко, чуть-чуть, но пошел вверх, и дальше Ренделл уже
ничего не собирался говорить, так как не совсем был уверен в отцовой  улыбке
- то ли она была благодарностью за молитвы, то ли знаком сомнения в том, что
его сын способен за кого-то молиться. Стивен догадался, что отец  видит  его
насквозь, как это было всегда, и как будет в будущем; что он  благодарен  за
откровенную заботу о себе, но сомневается в неожиданном благочестии.
   Улыбка, такая же таинственная, как и  на  лице  Моны  Лизы,  исчезла,  но
причины ее появления, равно как и значение, так и остались невыясненными.  И
вообще, была ли она улыбкой сожаления? Сожаления не к  сыновнему  фальшивому
благочестию и набожности, но сожаления (и это от человека, знающего Ренделла
как облупленного, а так же знающего, что вера, преданность и убежденность  в
чьем угодно всегда одерживали победу) к ребенку, у которого не было  ничего,
кроме безбожного скептицизма, который никогда не познает страсти любви, мира
и понимания.
   Ренделлу так хотелось поговорить об этом, попробовать как-то объясниться,
но отцовы веки закрылись и послышался храп.
   Не говоря ни слова, Ренделл отошел от кровати и  возвратился  в  коридор.
Доктор уже ушел, ведь у него имелись и  другие  обязанности.  Все  остальные
собрались кружком возле входа  в  комнату  ожидания,  улыбаясь  и  оживленно
болтая.
   Ренделл спросил у Клер о своей жене и дочери. Оказывается,  те  приходили
рано утром, услышали добрые новости, проведали папу и ушли куда-то с полчаса
назад. Когда мать перебила их, чтобы пригласить сына домой на  ланч,  Стивен
объяснил ей, что уже договорился с Джуди, но пообещал прийти домой на  обед,
после которого все должны были вновь приехать в больницу.
   Так как домой возвращаться было не нужно, Сара Ренделл с  дядей  Германом
решили задержаться в больнице.  Клер  сказала,  что  ей  лучше  всего  будет
поехать на работу, но  пообещала  матери,  что  отпросится  пораньше,  чтобы
помочь ей с обедом дома.
   - Подбросить никого не надо? - спросила Клер.
   Ред Период Джонсон сказал, что ему будет лучше  возвратиться  в  редакцию
газеты. Там всем заправлял его старший сын, но Ред сам любил приглядывать за
работой. Сама редакция находилась неподалеку, так что ехать было  не  нужно.
Что же касается Тома Кэри, то он решил возвратиться в церковь. Там его ждали
какие-то  дела  с  прихожанами,  письма,  на  которые  следовало   ответить,
недописанная проповедь.
   - Я предпочитаю пройтись и подышать свежим воздухом, - сказал Кэри. - Так
что, спасибо, Клер, я пойду пешком, - и обратился к Ренделлу:
   - А ты, Стив? Как ты насчет того, чтобы немножко пройтись? Ты же помнишь,
что церковь буквально в паре кварталов от гостиницы.
   Ренделл поглядел на часы. До ланча с Джуди у него  еще  оставалось  сорок
пять минут (конечно, если она получила его записку).
   - Ладно, - сказал он. - Присоединяюсь к обществу Анонимных Пешеходов.

***

   ВСЕ ТРОЕ ШЛИ УЖЕ МИНУТ ДЕСЯТЬ, и прогулка доставляла им  удовольствие.  В
воздухе уже не чувствовалось сырости, светило яркое солнце. Высокие  вязы  и
раскидистые дубы были покрыты раскрывшимися  почками  и  молодыми  листьями,
которые радовали глаз различными оттенками  зелени.  Ребятишки  носились  на
велосипедах,  собаки  гонялись  за  кошками;  полная   женщина,   обвешанная
гирляндами прищепок, вывешивала белье  на  дворе,  она  приветливо  помахала
рукой Джонсону и Кэри.
   По контрасту с мрачным каменным каньоном центрального Манхеттена, где жил
Ренделл, это место, небольшой городок в штате Висконсин, казалось ему раем -
Элезиумом. Только так казалось сердцу, подернутому налетом ностальгии. Разум
был не настолько затуманен, это Ренделл понимал хорошо. Окружающее напомнило
Ренделлу, что он бывал в различных  далях,  многое  видал  и  прожил,  чтобы
оценить монотонность  жизни  и  ограниченность  возможностей  провинциальной
общины. Вся жизнь здесь проходила среди компромиссов. Сам он мог бы выжить в
тех или иных экстремальных ситуациях, но только не  здесь.  Его  беспокойный
характер мог найти выход в Нью Йорке, в условиях миллионной толчеи,  или  же
уединиться - один или с другими людьми,  где-нибудь  в  совершенно  немодной
французской  провинции,  чтобы  высоко  парить  со  своими   овеществленными
мечтами, и такие представления вскоре сделаются реальностью, лет через пять,
когда "Космос" и Тауэри выдадут ему чек на два миллиона долларов.
   Сейчас же он не спеша шел с Редом Периодом и Томом Кэри и прислушивался к
оживленному моно