миллионам и миллионам изменчивым и жаждающим вопросов
смертных.
   Но  во  время  поездки  из  камеры  предварительного  заключения   Дворца
Правосудия в аэропорт Орли, находящийся за пределами Парижа,  Ренделл  лично
наблюдал доказательства реакции на это историческое чудо на каждом  углу,  в
каждом кафе, в  каждой  витрине.  Что  французы,  что  иностранцы  одинаково
погрузились в раскрытые  газеты,  приклеились  к  транзисторным  приемникам,
толпились у витрин с телевизорами, все охваченные единой страстью.
   Сидя в полицейском "ситроене", в котором его сопровождали три  офицера  в
синих мундирах, Ренделл был никому не нужным актером в уже разворачивающейся
грандиозной драме.
   Он сидел на заднем сидении, зажатый между двумя  офицерами,  национальным
гвардейцем Гореном, к которому он был прикован  наручниками,  и  полицейским
агентом по имени Лефевр. Оба офицера были погружены  в  специальные  издания
"Ле Фигаро", "Комбат", "Ле Монд", "Ль'Орор" - все их  первые  страницы  были
отданы Событию. Ренделл заметил два из множества гигантских  заголовков:  LE
CHRIST REVIENT PARMI NOUS!  -  ХРИСТОС  ВОЗВРАЩАЕТСЯ  К  НАМ!  И  LE  CHRIST
RESSUSCITE PAR UNE NOUVELLE DECOUVERTE! - ХРИСТОС ВОСКРЕШЕН НОВЫМ ОТКРЫТИЕМ!
Под громадными заголовками были фотографии трех оригиналов папирусов Иакова,
Пергамента Петрония, раскопок в Остиа Антика, пересмотренный портрет  Иисуса
Христа, каким он выглядел  в  Своей  жизни,  обложка  Международного  Нового
Завета.
   Везущий их в полицейской машине офицер  все  время  молчал,  завороженный
предварительными комментариями, которые предшествовали главному  объявлению,
транслируемому из Амстердама в переводе на французский язык.
   Время от времени, сидящие по бокам Ренделла  офицеры  читали  друг  другу
вслух отрывки из газетных статей, а  иногда,  понимая  недостаточное  знание
Ренделлом их языка, они переводили эти фрагменты на английский. Из того, что
Ренделлу удалось понять, газетные сообщения о Международном Новом  Завете  с
его историей Иисуса, сообщенной Его  братом,  с  историей  суда,  переданной
центурионом, основывались на ограниченном сообщении для  прессы,  переданном
всем агентствам новостей сразу же после полуночи. Все остальные  подробности
должны были быть представлены со сцены Burgerzaal - громадного Зала  Горожан
- в королевском дворце Амстердама. Сенсация во всей ее полноте  должна  была
прозвучать  перед  двумя  тысячами  журналистами,  которые  прибыли  сюда  в
качестве представителей всех цивилизованных народов земли, равно как и перед
миллиардами телезрителей во всех  уголках  земного  шара,  для  которых  эта
новость  транслировалась  через  систему  Интелсат  V,  включающую  в   себя
геостационарные спутники, способные передавать телевизионные  изображения  и
комментарии.
   Всего лишь раз за все время их совместной поездки полицейский  офицер  по
имени Лефевр обменялся парой слов с Ренделлом. Оторвавшись от  газет,  он  с
недоверием глянул на американца и спросил:
   - Так вы участвовали в этом, мсье?
   - Было такое.
   - Тогда почему же вас депортируют?
   - Потому что они сошли с ума, - ответил Ренделл, затем добавил:
   - Потому что я не верю в это.
   Лефевр поглядел на него широко раскрытыми от изумления глазами.
   - Тогда это именно вы сошли с ума.
   Они подкатили к зданию аэропорта Орли, после чего  Лефевр  открыл  заднюю
дверцу автомобиля, вышел и попытался помочь  Ренделлу  выбраться.  Поскольку
тот был прикован наручниками к Горену, ему пришлось туго, при этом  он  даже
содрал кожу на запястье, что болезненно напомнило ему самому, кто он  сейчас
такой, и что с ним произошло.
   Первый этаж аэропорта, обычно очень шумный, сейчас  был  необычно  тихим.
Для удобства пассажиров и встречающих, равно как и  собственного  персонала,
компания "Эйр Франс" установила телевизоры с громадными  экранами  по  всему
залу. Вокруг этих экранов люди собрались в  группы,  когда  друг  за  другом
стояли от десяти до двадцати человек. Даже у стоек, где продавали  билеты  и
предоставляли информацию, у  таможенных  стоек,  весь  персонал,  включая  и
вспомогательный, позабыли о своих  обязанностях,  уставившись  на  маленькие
телевизионные экранчики.
   Лефевр отправился, чтобы забрать билет Ренделла на полет в  одну  сторону
через Атлантику, который уже должны были подготовить, и чтобы выяснить время
посадки. Когда он ушел, Горен направился к группе людей, смотрящих  передачу
в ближайшем телевизоре, и прикованному к нему Ренделлу пришлось тащиться  за
ним.
   Глядя между головами теснящихся  зрителей,  Ренделл  пытался  следить  за
изображениями  на  экране,  одновременно   прислушиваясь   к   комментатору,
говорящему сначала по-французски, а потом по-английски, на двух  официальных
языках, применяемых в этот день объявления открытия.
   Камера панорамировала  по  интерьеру  Burgerzaal  королевского  дворца  в
Амстердаме. Ряд за рядом изображение представляло журналистов и приглашенных
знаменитостей, после чего  зрителям  показали  королевскую  ложу.  Потом  на
экране предстали арочные окна с коричневыми шторами, на каждой из которой  в
центре был  золотом  вышит  цветок.  С  потолка  свисали  шесть  хрустальных
канделябров, оставшихся от императора  Луи  Наполеона.  После  этого  камера
переключилась на  фрагменты  мраморного  пола,  инкрустированного  латунными
полосами, представляющими небесный свод. Здесь же были  бесчисленные  группы
статуй, но близко показали  только  последнюю  -  Справедливость  попирающая
Жадность и Зависть (Жадность в виде Мидаса, а Зависть в виде Медузы) - после
чего Ренделл уже потерял свою невозмутимость.
   "Зависть", - горько подумал он, и тотчас же, как будто  в  ответ  на  его
мысли, камера переключилась на возвышение, и  все  они  -  черные  души  для
Ренделла - все они уже были там.
   Камера запечатлевала каждого из них, сидящего на  своем  обитом  бархатом
стуле, а комментатор представлял их зрителям. Все они сидели  полукругом  на
сцене - благочестивые, духовные, принадлежащие как  бы  иному  миру:  доктор
Дейчхардт, Уилер, Фонтен,  сэр  Тревор,  Гайда,  не  говоря  уже  о  докторе
Джеффрисе, докторе Найте, монсиньоре Риккарди, преподобном  Закери,  докторе
Траутманне, профессоре Собрье, домине де Фрооме, профессоре Обере,  Хенниге,
и наконец, показали  единственную  красавицу  среди  чудовищ,  Анжелу  Монти
(представлявшую своего больного отца, профессора Августо Монти, итальянского
археолога - как тут же объяснил голос комментатора).
   Доктор  Дейчхардт  направлялся  к  трибуне,  задрапированной  атласом   и
украшенной вышитым на материи крестом.
   Он громко прочел полное, подробное объявление об  открытии  Евангелия  от
Иакова и отчет Петрония о судилище, после  чего  кратко  изложил  содержание
этих документов и представил  собравшимся  экземпляр  Международного  Нового
Завета, который был официально опубликован к этому историческому дню.
   Ренделл почувствовал руку на своем плече. Это был Лефевр, который  принес
для него билеты.
   - Не потеряйте их, - предупредил он Ренделла, - иначе  снова  попадете  в
камеру. - Он сунул билеты Ренделлу в карман пиджака,  после  чего  отошел  к
своему коллеге. - Горен, - прошептал он ему, - у нас еще  минут  пятнадцать,
прежде мы посадим его на  самолет.  Давай  посмотрим,  не  найдется  ли  где
местечко, чтобы посидеть в фойе.
   Пару  минут  спустя,   поднявшись   в   фойе   третьего   этажа   с   его
коктейль-барами,  сейчас  переполненное  людьми,  прикованными  к  мерцающим
телевизионным экранам, Ренделл не мог скрыть изумления. Никогда еще  не  мог
он представить себе подобной сцены. Зрители сидели не только за столами  или
же, скрестив ноги, пристроились на полу, заполняя все проходы между столами,
но и стояли,  собравшись  в  огромные  группы,  отдавая  все  свое  внимание
изображению на десятке телеэкранов.
   Но здесь же происходило и кое-что иное.  Многие  зрители,  скорее  всего,
большинство  из  них,  вели  себя  так,  словно  были  пилигримами,  ставшие
свидетелями чуда в Лурде. Кто-то молился про себя, другие молились вслух,  в
то время как оставшиеся тихим голосом  повторяли  слова  из  телеприемников.
Кто-то плакал, некоторые качались вперед и назад, а в  дальнем  углу  вообще
была суматоха. Неопределенной национальности женщина билась в конвульсиях, и
теперь ей пытались помочь.
   Нигде не было ни единого местечка, чтобы присесть, но управляющий  словно
из воздуха наколдовал откуда-то столик и три стула.  Для  полиции,  напомнил
себе Ренделл, местечко найдется всегда.
   Неуклюже он пристроился рядом со своим сиамским близнецом, Гореном, потом
поглядел по всему помещению, размышляя при этом, не увидал ли кто-нибудь  из
собравшихся наручников на нем. Только, судя по всему, до него никому не было
дела, все смотрели на экраны.
   Ренделл и сам поглядел в сторону ближайшего телевизора, и тут же до  него
дошла  сила  побуждений  той  эмоциональной  реакции,  что   охватила   всех
посетителей фойе.
   Весь экран заполнила  аскетичная  фигура  домине  Мартина  де  Фроома.  С
эстрады в королевском дворце, со страниц раскрытого перед ним Международного
Нового Завета он  громко  читал  по-французски  (в  то  время  как  батальон
переводчиков обеспечивал мгновенный перевод на  другие  языки  для  зрителей
всего мира) Евангелие от Иакова во всей  его  полноте.  Его  звучный  голос,
цитирующий Слово, заполнил все фойе, как  будто  бы  это  был  голос  самого
Господа, и этот голос сейчас заглушил даже молитвы и плач.
   Откуда-то    издалека    металлический    голос    объявил    о    вылете
трансатлантического рейса, и Лефевр, затушив окурок  в  перепльнице,  кивнул
Ренделлу:
   - Пора.
   По  дороге  к  терминалу  с   каждой   стороны   настырливые   звуки   из
телеприемников и транзисторных приемников окружали Ренделла и идущих рядом с
ним полицейских.
   Вышедшие из накопителя пассажиры потоком заполняли  громадный  реактивный
самолет. В то время, как Горен отвел Ренделла в сторону, Лефевр начал дебаты
с агентом, занимавшимся отправкой пассажиров. Потом он вернулся и объяснил:
   - Мсье Ренделл, у  нас  имеются  инструкции,  говорящие  о  том,  что  вы
пройдете в самолет в самую последнюю очередь. Это займет буквально несколько
минут.
   Ренделл кивнул ему и поглядел налево. Даже здесь,  у  самого  накопителя,
тоже работали портативные телевизоры, точно так же, как и  везде  окруженные
толпой,   большую    часть    которой    составляли    пассажиры,    которые
приостанавливались хотя  бы  на  минутку,  перед  тем  как  пройти  на  борт
самолета. Ренделл тоже попытался ухватить мелькавшие на экранах сцены.
   Это были краткие интервью с ведущими государственными лидерами, каждый из
которых выступал с  кратким  поздравлением  всему  человечеству  в  связи  с
обретением  чуда  Возвращения  Иисуса  Христа.  Здесь  был   папа   римский,
выступающий с балкона храма святого Петра  в  Ватикане,  президент  Франции,
снятый во внутреннем дворе  Елисейского  дворца,  вся  королевская  семья  в
Букингемском дворце и президент Соединенных Штатов Америки в своем  Овальном
кабинете Белого Дома; а комментаторы  объявляли  выступления  президентов  и
премьеров из Бонна, Рима, Бухареста, Белграда, Мехико Сити, Бразилии, Буэнос
Айреса, Токио, Мельбурна и Кейптауна.
   Камеры вновь вернулись в королевский дворец Амстердама,  и  теперь  вновь
показывали собравшихся здесь теологов, в то время,  как  выступающий  от  их
имени монсиньоре Риккарди объявлял, что в последующие двенадцать дней  будет
праздноваться - каждый день будет  посвящен  отдельному  апостолу  (понятное
дело, что место Иуды занял Матфей) - телесное возвращение Иисуса  Христа  на
страницах Международного Нового Завета.
   В Рождество же, объявил Риккарди,  проповеди  в  каждой  церкви  во  всем
христианском мире, как протестантском, так и католическом,  будут  посвящены
величайшей славе Воскресшего Иисуса,  поскольку  священники  и  проповедники
построят их на основании новообретенного пятого евангелия, которое  является
величайшей надеждой всего человечества.
   Рождество, подумалось Ренделлу, тот самый день, когда он всегда (если  не
считать  последних  двух  лет)  возвращался  в  Висконсин,  в  Оук  Сити,  в
увенчанную острым шпилем белую церковь, где Натан Ренделл всегда обращался к
своей пастве. Мимолетно он подумал о своем отце и его  протеже,  Томе  Кери,
как и где они могут смотреть  и  слушать  эту  передаваемую  через  спутники
программу, и что это будет за  Рождество  с  Иаковом  Справедливым,  который
станет членом каждой семьи верующих.
   Взгляд Ренделла вернулся к экрану. На нем  мелькали  лица  Анжелы  Монти,
профессора Обера, доктора Найта и герра Хеннига, в то время как комментаторы
объясняли,  каким  образом  эти  лица  участвовали  в  открытии,   процессах
аутентификации, перевода и напечатания новой Библии, а они тут  же  отвечали
на неожиданные вопросы собравшихся журналистов.
   Камера вновь вернулась к монсиньоре Риккарди,  когда  он  уже  заканчивал
свою речь.
   От экрана Ренделла отвлек пассажирский агент, который отчаянно размахивал
руками, призывая его в накопитель.
   - Ну вот, - сказал Горен, - все  уже  в  самолете.  Вы  последний,  и  мы
проведем вас вовнутрь.
   Оба полицейских подтолкнули Ренделла  к  накопителю,  где  Лефевр  достал
кольцо с ключами, после  чего  вставил  один  из  них  в  замок  наручников,
соединявших Горена и американца.  После  того,  как  наручники  были  сняты,
Ренделл начал массировать запястье.
   Они уже были в накопителе, из  которого  надувной  коридор  вел  прямо  к
самолету.
   - Bon voyage, - сказал Лефевр. - Извините, что все так получилось.
   Ренделл только кивнул. Ему тоже было жаль, жаль, что все произошло именно
так.
   Еще раз он повернул шею, чтобы ухватить последние мгновения  спутникового
шоу из Амстердама. Телевизионный экран уже был скрыт от  его  взгляда.  Зато
можно было слышать комментарий. Ренделл уже отошел от своих  охранников,  но
апокалиптичный голос монсиньоре Риккарди следовал за ним.
   - Как писал Иоанн "Хотя видели  вы  знаки  и  чудеса,  все  равно  вы  не
верите". И вот теперь Иаков пишет нам: "  И  вот  я,  собственными  глазами,
видел знаки и чудеса, и я могу верить".  И  все  человечество  теперь  может
повторить с ним: Мы верим! Christos anesti! Христос воскрес! Alithos anesti!
Воистину воскрес! Аминь.
   Аминь.
   Ренделл вошел в самолет, и начавшая уже беспокоиться  стюардесса  закрыла
за ним дверь.
   Теперь был слышен лишь рев реактивных двигателей.
   Ренделл уселся на свое кресло. Он был готов снова вернуться домой.

***

   ПРОШЛО ПЯТЬ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦЕВ.
   Невероятно, но он снова был дома.
   Еще одно Рождество в Оук Сити, штат Висконсин, но такого еще  никогда  не
было, Ренделл понимал это всем своим сердцем.
   Расслабившись и уютно устроившись,  он  сидел  в  первом  ряду  в  Первой
Методистской Церкви, окруженный своими родственниками и собственным прошлым,
теми,  о  ком  он  сам  беспокоился,  и  кто  беспокоился  о  нем.  Стоя  за
поцарапанной  дубовой   кафедрой,   что   располагалась   перед   Ренделлом,
преподобный  Том  Кери  собирался  читать  проповедь,  особенную  проповедь,
написанную по  живому  представлению  Иисуса  Христа  и  его  крестных  мук,
сошедших  с  хрустящих  страниц  Международного  Нового  Завета,  проповедь,
которая сегодня, в эти рождественские дни, эхом повторялась с тысяч подобных
кафедр в подобных домах веры, существовавших по  всему  земному  шару.  Речь
Тома Кери, равно как и он  сам,  одаренные  новой  верой,  обещанием  нового
завета и силы, была посланием  надежды,  обнаруженной  лично,  она  отражала
возрождение и усиление его  личной  веры  служения,  социальные  и  духовные
речения Воскресшего Христа.
   Лишь вполуха слушая историю и послание,  которое  сейчас  было  для  него
столь знакомо - для него  лично  гораздо  более,  чем  для  сотен  верующих,
втиснутых в старенькую отцовскую церковь - Ренделл разглядывал окружающих.
   Он сидел на разболтанном деревянном сидении между своей матерью, Сарой, с
ее гладким, пухлым лицом, блаженным от счастья  при  каждом  доносившемся  с
кафедры высказывании, и своим отцом, Натаном, старческие черты лица которого
отражали оставшийся давно в прошлом юношеский  задор,  бледно-голубые  глаза
вспыхивали радостью после каждой словесной каденции своего  протеже.  Только
лишь лежащий рядом костыль и медленность  речи  напоминали  о  ударе,  после
которого ему удалось оправиться. Рядом с отцом  Ренделл  видел  свою  сестру
Клару, а возле нее - Эда Периода Джонсона, с его выпяченной вперед  шведской
челюстью. Слегка сдвинувшись, Ренделл мог  видеть  тех,  кто  сидел  за  его
матерью - в  первую  очередь  Джуди,  с  закрывающими  чуть  ли  не  все  ее
ангельское  личико  длинными  волосами,   напоминающими   шелковистые   нити
кукурузных початков, его милая, светлоглазая  дочка;  а  рядом  с  нею  дядю
Германа, ставшего более  толстым,  но  не  таким  праздным,  как  в  прошлые
времена.
   Все  они  представляли  собой  само  внимание,  все  они  были  полностью
поглощены проповедью Тома  Кери,  они  слушали  о  том,  что  для  них  было
совершенной новинкой - о знамении, о чуде воскресшего Иисуса.
   Но Ренделл - он слыхал это,  он  уже  знал  это,  жил  с  этой  историей,
покупался на нее, испытывал ее, сомневался в ней, сражался  с  ней,  был  ею
предан - так что сейчас его  мысли  были  совершенно  свободными.  Никто  из
собравшихся здесь до сих пор еще не знал, что он,  щедрый  сын,  был  частью
Воскрешения Два. Ренделл решил рассказать об этом после праздничной  службы,
вначале отцу, а потом уже и всем остальным. Ему хотелось поделиться с  ними,
ради чего он выезжал за границу, и кое-чем из того, что пережил  там.  Сколь
многое можно им открыть, он еще не знал. Даже  про  себя  он  не  решил  эту
проблему.
   Ренделл поглядел над ныне склоненными головами в одно из  витражных  окон
церкви, на тени, что отбрасывали в окно ветви деревьев,  уже  безлистые,  но
сейчас покрытые искристой свежестью выпавшего ночью снега. В окне  он  хотел
высмотреть отблеск своего прошлого, лет собственной невинности,  только  они
были слишком далеки, и все, что он мог  видеть  глазами  своего  воображения
было совсем недавнее прошлое  -  беспокойное,  злое,  агонизирующее  прошлое
последних пяти с половиной месяцев.
   Еще раз он переживал все те недели, пережитые  им  после  того,  как  его
вышвырнули из Воскрешения Два и депортировали из Франции.
   Снова в Нью-Йорк, вспомнилось ему, в офис собственной фирмы, к уютному но
и деловому присутствию  Ванды,  своего  верного  секретаря,  к  неугомонному
помощнику Джо Хокинсу, к  своему  проницательному  и  умному  адвокату  Тэду
Кроуфорду,  ко  всем  остальным,  к  своей   команде,   зависящей   от   его
изобретательности и энергии.
   Весьма ненадолго Ренделл вернулся в  суету  и  рутину,  когда  телефонная
трубка становится продолжением руки. Только теперь в нем  не  было  энергии,
поскольку не было у него интереса, и его охватила апатия, потому что в жизни
не было цели.
   Он хотел сбежать и на три месяца из пяти с половиной это ему  удалось.  У
Тэда Кроуфорда в Вермонте был летний  домик  -  ферма  со  слугами,  скотом,
ручьем, что вился змеей через весь десятиакровый участок, а еще  выстроенный
еще в годы Революции, а теперь  заботливо  отреставрированный  дом.  Ренделл
отправился туда, чтобы изгнать  из  себя  призрак;  призрак,  представлявший
собой кошмарный коллаж из Амстердама, Парижа и Остиа Антика, из  Уилера,  де
Фроома и Лебруна, и еще - из Иакова Юста-Справедливого. Он  забрал  с  собою
все пленки, заметки, все свои недавние воспоминания  и  портативную  пишущую
машинку. Он пытался жить затворником, и это ему почти что  удалось.  Телефон
работал и был тоненькой линией, соединявшей Ренделла с внешним миром; он был
необходи