йских
мелочей.
     Взять,  например,  ее  утонченность,  ее  холодную  добродетель,  такую
бескровную  и  одухотворенную;  теоретически  и  на  большом  расстоянии  он
восхищался  ими.  Но  практически,  вблизи  от  себя?  Он  влюбился   в   ее
добродетель, в ее утонченную,  культурную,  бескровную  одухотворенность;  а
кроме того, она была несчастна: Карлинг был  невыносим.  Жалость  превратила
Уолтера в странствующего рыцаря. Ему казалось тогда (ему  было  в  то  время
двадцать два года, он был  чист  страстной  чистотой  подростка,  привыкшего
сублимировать свои сексуальные стремления. Он только что окончил Оксфордский
университет и был  начинен  стихами  и  сложными  построениями  философов  и
мистиков), ему казалось, что любовь  -  это  разговоры,  что  любовь  -  это
духовное общение. Такова истинная любовь. Сексуальная жизнь - это лишь  одна
из житейских  мелочей,  неизбежная,  потому  что  человеческие  существа,  к
сожалению, обладают телами; но считаться  с  ней  нужно  как  можно  меньше.
Страстно чистый и  привыкший  претворять  свою  страстность  в  серафическую
духовность, он  восторгался  утонченной  и  спокойной  чистотой,  которая  у
Марджори происходила от врожденной холодности и пониженной жизнеспособности.
     - Вы такая хорошая, - говорил он, -  вам  это  дается  так  легко.  Мне
хочется стать таким же хорошим, как вы.
     Это желание было равносильно желанию стать полумертвым; но тогда он  не
осознавал   этого.   Под   оболочкой   робости,   застенчивости   и   тонкой
чувствительности в нем скрывалась страстная жажда жизни.  Ему  действительно
стоило большого труда сделаться  таким  же  хорошим,  как  Марджори.  Но  он
старался. И он восторгался ее добротой и чистотой. И ее преданность  трогала
его - по крайней мере до тех пор, пока она не начала утомлять  и  раздражать
его, - а ее обожание льстило ему.
     Шагая к станции Чок-Фарм, он вдруг вспомнил рассказ отца о разговоре  с
каким-то шофером-итальянцем о любви. (У  старика  был  особый  дар  вызывать
людей на разговор, всяких людей, даже  слуг,  даже  рабочих.  Уолтер  всегда
завидовал ему в  этом.)  По  теории  шофера,  некоторые  женщины  похожи  на
гардеробы. Sono come i cassetoni {Они как гардеробы (ит.).}. С каким  смаком
старый Бидлэйк рассказывал этот анекдот! Они могут быть  очень  красивы;  но
какой толк - обнимать красивый гардероб? Какой в  этом  толк?  (А  Марджори,
подумал Уолтер, даже не очень  красива.)  "Нет,  уж  лучше  женщины  другого
сорта, - говорил шофер,  -  будь  они  трижды  уроды.  Вот  моя  девочка,  -
признался он, - та совсем другого сорта. Е un frullino, proprio un  frullino
{Она взбивалочка, настоящая взбивалочка (ит.).} - настоящая взбивалочка  для
яиц". И старик подмигивал, как веселый порочный сатир. Чопорный гардероб или
бойкая взбивалочка? Уолтер должен был признать, что у него такие  же  вкусы,
как у шофера. Во всяком  случае,  он  по  личному  опыту  знал,  что,  когда
"истинная любовь" снисходила до "мелочей" сексуальной жизни,  ему  не  очень
нравились женщины "гардеробного" сорта. Теоретически, на расстоянии, чистота
и доброта и утонченная одухотворенность достойны восхищения. Но на практике,
вблизи, они гораздо менее привлекательны. А когда женщина  непривлекательна,
ее преданность и лесть и обожание становятся невыносимыми. Не  отдавая  себе
отчета, он одновременно  ненавидел  Марджори  за  ее  терпеливую  холодность
великомученицы и презирал себя за свою животную чувственность. Его любовь  к
Люси  была  безудержной  и  бесстыдной,  но  Марджори   была   бескровна   и
безжизненна. Он одновременно оправдывал себя и осуждал.  И  все-таки  больше
осуждал. Его чувственные желания низменны; они неблагородны.  Взбивалочка  и
комод - что  может  быть  омерзительней  и  подлей  подобной  классификации?
Мысленно он услышал сочный, чувственный смех отца. Ужасно! Вся  сознательная
жизнь Уолтера протекала под знаком борьбы с отцом, с его веселой,  беспечной
чувственностью. Сознательно он всегда был  на  стороне  матери,  на  стороне
чистоты, утонченности, на стороне духа. Но кровь его была  по  крайней  мере
наполовину отцовской. А теперь два года жизни с  Марджори  воспитали  в  нем
активную ненависть к холодной добродетели. Он возненавидел  добродетель,  но
одновременно стыдился своей ненависти, стыдился того, что он называл  своими
скотскими, чувственными желаниями, стыдился своей любви к Люси. Ах, если  бы
только Марджори оставила его в покое! Если бы она перестала требовать ответа
на свою нежеланную любовь, которую она упорно навязывала ему!  Если  бы  она
перестала быть такой ужасающе преданной! Он мог бы остаться ее другом:  ведь
он прекрасно относится к ней за ее доброту, нежность, верность, преданность.
Ему было бы очень приятно, если бы она платила ему за дружбу дружбой. Но  ее
любовь вызывала в нем тошноту. А когда она, воображая, что борется с другими
женщинами  их  же  оружием,  насиловала  свою  добродетельную  холодность  и
пыталась вернуть его любовь страстными ласками, тогда она становилась просто
ужасна.
     А  кроме  того,  продолжал  размышлять  Уолтер,  ее  тяжелая,  лишенная
тонкости серьезность просто скучна. Несмотря на  всю  свою  культурность,  а
может быть, именно благодаря ей Марджори была туповата. Конечно,  ей  нельзя
было отказать в культурности:  она  читала  книги,  она  запоминала  их.  Но
понимала ли она их? Была ли она способна их понять? Замечания, которыми  она
прерывала свои долгие-долгие молчания, культурные,  серьезные  замечания,  -
как тяжеловесны они были, как мало в них было юмора и подлинного  понимания!
С ее стороны было очень  разумно,  что  она  по  большей  части  молчала.  В
молчании заключено столько же потенциальной мудрости  и  остроумия,  сколько
гениальных  статуй  -   в   неотесанной   глыбе   мрамора.   Молчаливый   не
свидетельствует против себя.  Марджори  в  совершенстве  владела  искусством
сочувственного слушания. А когда она нарушала молчание, ее реплики  состояли
наполовину из цитат. У Марджори была прекрасная память и привычка  заучивать
наизусть глубокие мысли и пышные фразы. Уолтер не сразу обнаружил, что за ее
молчанием и цитатами скрывается беспомощность мысли и тупость.  А  когда  он
обнаружил, было слишком поздно.
     Он подумал о Карлинге. Пьяница и верующий. Вечно твердящий о  церковных
одеяниях, о святых и непорочном зачатии - а сам мерзкий  пьяный  извращенец.
Не будь он так отвратителен, не будь Марджори так  несчастна  -  что  тогда?
Уолтер представил себя свободным. Он не пожалел бы, он  не  полюбил  бы.  Он
вспомнил красные распухшие глаза Марджори после одной из тех  отвратительных
сцен, которые ей устраивал Карлинг. Грязная скотина!
     "Ну, а я-то кто?" - подумал он.
     Он знал, что, как только за ним закрылась  дверь,  Марджори  дала  волю
слезам. У Карлинга было хоть то оправдание, что он пил. Прости  им,  ибо  не
ведают, что творят. Но сам он был всегда трезв. Он знал, что сейчас Марджори
плачет.
     "Я должен вернуться", - сказал он себе.  Но  вместо  этого  он  ускорил
шаги, он почти побежал вперед. Это было бегство от своей совести и в  то  же
время неудержимое стремление навстречу желанию.
     "Я должен вернуться, я должен вернуться".
     Он торопливо шел дальше, ненавидя ее за то, что причинял ей боль.
     Когда он проходил мимо табачной лавки,  человек,  стоявший  у  витрины,
неожиданно сделал шаг назад. Уолтер со всего размаха налетел на него.
     - Простите, - машинально сказал он и, не оглядываясь, пошел дальше.
     - Чего толкаетесь? - услышал он  позади  себя  злобный  окрик.  -  Надо
смотреть, куда идешь. С цепи сорвался, что ли?
     Двое уличных мальчишек поддержали его яростным улюлюканьем.
     - А тоже, в цилиндре! - продолжал обиженный с презрительной  ненавистью
к джентльмену в полном параде.
     Следовало бы обернуться и дать сдачи этому типу. Его отец уничтожил  бы
его одним словом. Но Уолтер умел только спасаться  бегством.  Он  побаивался
таких  столкновений  и  предпочитал  не  связываться  с   "низами".   Ругань
потерялась в отдалении.
     Какая гадость! Его передернуло. Мысли вернулись к Марджори.
     "Почему она не может вести себя разумно? - говорил он  себе.  -  Просто
разумно. Если бы у нее было хоть какое-нибудь  дело,  чтонибудь  такое,  что
занимало бы ее!"
     Все несчастье Марджори в  том,  что  у  нее  слишком  много  свободного
времени. Ей не о чем думать, кроме как о нем. Но ведь в этом виноват он сам:
он сам отнял у нее все занятия и лишил ее возможности думать о чем бы то  ни
было, кроме него. Когда он познакомился с ней, она  состояла  членом  артели
художественного  труда  -  одной  из  чрезвычайно   приличных   любительских
художественных мастерских в Кенсингтоне. Абажуры и общество  разрисовывавших
абажуры молодых женщин и - самое главное - обожание,  которым  они  окружали
миссис Коль, председательницу  артели,  утешали  Марджори  в  ее  несчастном
замужестве. Она создала свой собственный мирок, независимый от  Карлинга,  -
женский мирок, чем-то похожий на пансион для девиц, где можно было болтать о
платьях и магазинах,  сплетничать,  "обожать"  миссис  Коль,  как  школьницы
обожают начальницу, и, кроме всего прочего, воображать, будто делаешь нужное
дело и содействуешь процветанию Искусства.
     Уолтер убедил ее бросить все это. Ему это удалось не сразу.  Девическое
"обожание" и преданность  миссис  Коль  скрашивали  ее  несчастную  жизнь  с
Карлингом. Но Карлинг становился все хуже, так что совместную жизнь с ним не
могла скрасить даже миссис Коль. Уолтер предложил  то,  чего,  вероятно,  не
могла и безусловно не собиралась предлагать эта  леди,  -  убежище,  защиту,
денежную поддержку. Кроме того, Уолтер  был  мужчина,  а  мужчину,  согласно
традиции, полагается любить, даже в том случае, если, как  установил  Уолтер
относительно Марджори, женщина не любит мужчин и находит удовольствие только
в обществе женщин. (Снова  влияние  литературы!  Он  вспомнил  слова  Филипа
Куорлза о губительном воздействии искусства на жизнь.) Да,  он  мужчина:  но
"не такой",  как  все  мужчины,  неустанно  повторяла  Марджори.  Тогда  эта
характеристика казалась ему лестной. Но была ли она и в самом деле  лестной?
Как бы то ни было, Марджори считала его "не таким" и  находила,  что  в  нем
сочетаются достоинства обоих полов: он мужчина и в то же время  не  мужчина.
Поддавшись убеждениям Уолтера и будучи не в силах больше  выносить  грубость
Карлинга, она согласилась отказаться от мастерской, а значит,  и  от  миссис
Коль, которую Уолтер ненавидел, считая ее рабовладелицей, грубым и  жестоким
воплощением женской властности.
     - Разве это дело для такой женщины, как ты, быть мебельщиком-любителем?
- говорил он ей: в те  времена  он  искренне  верил  в  ее  интеллектуальные
способности.
     Она станет помогать  ему  (как  именно  -  это  не  уточнялось)  в  его
литературной работе, она будет писать сама. Под его влиянием  она  принялась
писать этюды и рассказы. Но они явно никуда не годились. Сначала он  поощрял
ее, потом стал относиться к ее писаниям сдержанно и перестал говорить о них.
Вскоре Марджори бросила это противоестественное и бесполезное занятие. У нее
не осталось ничего, кроме  Уолтера.  Он  сделался  краеугольным  камнем,  на
котором покоилась вся ее жизнь. Теперь этот камень вынимали из постройки.
     "Если бы только, - думал Уолтер, - она оставила меня в покое!"
     Он подошел к станции метрополитена. У входа человек  продавал  вечернюю
газету. _Грабительский законопроект социалистов.  Первое  чтение_  -  гласил
бросавшийся в глаза заголовок.
     Уолтер воспользовался предлогом  отвлечься  от  своих  мыслей  и  купил
газету.    Законопроект    либерально-лейбористского     правительства     о
национализации  рудников  получил  при  первом  чтении  обычное  большинство
голосов. Уолтер с  удовольствием  прочел  об  этом.  По  своим  политическим
убеждениям он был радикалом. Но издатель вечерней  газеты  рассуждал  иначе.
Передовая была написана в самых свирепых тонах.
     "Сволочи", - подумал Уолтер.  Статья  пробудила  в  нем  сочувствие  ко
всему, на что она  нападала;  он  с  радостью  почувствовал,  что  ненавидит
капиталистов и реакционеров. Ограда, в которую он  замкнулся,  на  мгновение
разрушилась, личные осложнения перестали существовать. Радость борьбы вывела
его из узких рамок собственного "я", он как бы  перерос  самого  себя,  стал
больше и проще.
     "Сволочи",  -  мысленно  повторил   он,   думая   об   угнетателях,   о
монополистах.
     На  станции  Кэмден-Таун  рядом  с  ним  уселся  маленький,  сморщенный
человечек  с  красным  платком  на  шее.  Его  трубка  распространяла  такое
удушающее зловоние, что Уолтер оглядел вагон в  поисках  другого  свободного
места. Места были; но,  подумав,  он  решил  не  пересаживаться.  Это  могло
обидеть курильщика, могло вызвать с его стороны какое-нибудь замечание.
     Едкий дым раздражал горло - Уолтер закашлялся.
     "Не следует идти наперекор  своим  вкусам  и  наклонностям,  -  не  раз
говорил  Филип  Куорлз.  -  Какой  толк  от  философии,  если  ее   основной
предпосылкой не является разумное обоснование наших собственных чувств? Если
вы не испытываете религиозных переживаний, верить в Бога  -  нелепость.  Это
все равно как верить в то, что устрицы вкусны, тогда как вас самого от них с
души воротит".
     Затхлый запах пота, смешанный с табачным дымом, достиг ноздрей Уолтера.
"Социалисты называют это национализацией, - читал он в газете, - но, с точки
зрения всех остальных, у этого мероприятия есть  другое,  более  короткое  и
выразительное  имя:  "грабеж".  Ну  что  ж:  грабеж  грабителей  ради  блага
ограбленных. Маленький человечек наклонился вперед и очень аккуратно  плюнул
между расставленных  ног.  Каблуком  он  размазал  плевок  по  полу.  Уолтер
отвернулся; ему очень хотелось почувствовать любовь к угнетенным и ненависть
к угнетателям. "Не следует идти наперекор своим вкусам и  наклонностям".  Но
вкусы и наклонности возникают случайно. Существуют вечные принципы.  А  если
вечные принципы не совпадают с вашей основной предпосылкой?
     Воспоминание всплыло неожиданно. Ему девять лет, и он гуляет с  матерью
по полям около Гаттендена. У обоих - букеты  баранчиков.  Должно  быть,  они
ходили к Бэттс-Корнер: это - единственное место в окрестностях,  где  растут
баранчики.
     - Мы зайдем на минутку к бедному Уэзерингтону, -  сказала  мать.  -  Он
очень болен. - Она постучала в дверь коттеджа.
     Уэзерингтон служил младшим садовником в усадьбе; но последний месяц  он
не работал. Уолтер помнил его: бледный, худой  человек,  страдающий  кашлем,
необщительный. Уэзерингтон не очень интересовал его. Женщина открыла дверь.
     - Добрый день, миссис Уэзерингтон. Их ввели в комнату.
     Уэзерингтон лежал в постели, обложенный подушками. У него было  ужасное
лицо. Пара огромных глаз с расширенными зрачками смотрела из впалых глазниц.
Белая и липкая  от  пота  кожа  обтягивала  торчащие  кости.  Но  еще  более
тягостное впечатление производила шея, невероятно худая шея.  А  из  рукавов
рубашки торчали две  узловатые  палки  -  его  руки,  оканчивающиеся,  точно
грабли, огромными костлявыми пальцами. А запах в комнате больного! Окна были
плотно закрыты, в маленьком камине горел огонь. Душный  воздух  был  насыщен
затхлым запахом дыхания и испарений  больного  тела  -  застарелым  запахом,
сладковатым  и  тошнотворным  от   долгого   пребывания   в   этой   теплой,
непроветренной комнате. Какой-нибудь новый запах, даже самый  отвратительный
и зловонный, был бы менее ужасен. Этот запах комнаты больного  был  особенно
невыносим  именно  потому,  что  он   был   застарелым,   сладковато-гнилым,
застоявшимся. Даже теперь Уолтер вздрогнул при одной мысли о нем.  Он  зажег
папиросу, чтобы дезинфицировать  свою  память.  Его  с  детства  приучали  к
ежедневным ваннам и открытым окнам. Когда его  еще  ребенком  в  первый  раз
повели в церковь, его затошнило от затхлого воздуха, от запаха  человеческих
тел; пришлось его поскорей увести. С тех пор мать больше  не  водила  его  в
церковь.  Наверное,  подумал  он,  нас  воспитывают  слишком  гигиенично   и
асептично. Можно ли считать хорошим воспитание, в результате которого
     человека тошнит в обществе себе подобных? Он хотел  бы  любить  их.  Но
любовь не может расцвести в атмосфере, вызывающей у человека  непроизвольное
отвращение и тошноту.
     В комнате больного Уэзерингтона даже жалости расцвести было трудно.  Он
сидел там, пока его мать разговаривала с  умирающим  и  его  женой,  смотрел
словно загипнотизированный, с ужасом на мертвенно-бледный скелет в постели и
вдыхал сквозь букет  баранчиков  теплый  тошнотворный  воздух.  Даже  сквозь
свежий, чудесный аромат баранчиков проникал затхлый запах комнаты  больного.
Он ощущал не жалость, а ужас  и  отвращение.  И  даже  тогда,  когда  миссис
Уэзерингтон заплакала, отворачиваясь, чтобы скрыть свои слезы  от  больного,
он почувствовал не жалость, а только неловкость и стеснение. Зрелище ее горя
только усиливало в нем желание уйти, выбежать из  этой  ужасной  комнаты  на
безгранично чистый воздух и на солнечный свет.
     Ему стало стыдно при воспоминании о тогдашних своих чувствах. Но так он
чувствовал тогда, и так он чувствует теперь.
     "Не следует идти  наперекор  своим  наклонностям".  Нет,  не  всем,  не
дурным: им необходимо сопротивляться. Но преодолеть их нелегко. Старик рядом
с ним  снова  зажег  трубку.  Уолтер  вспомнил,  что  он  как  можно  дольше
задерживал дыхание, стараясь  как  можно  реже  вдыхать  зараженный  воздух.
Глубокий вдох через букет баранчиков; потом сосчитать до сорока, выдохнуть и
снова вдохнуть. Старик опять наклонился вперед и плюнул.  "Было  бы  глубоко
ошибочно предполагать, что национализация повысит благосостояние рабочих. За
последние несколько лет налогоплательщики на своем горьком опыте  убедились,
что значит бюрократический контроль. Если рабочие воображают..."
     Он  закрыл  глаза  и  увидел  комнату  больного.  Когда  настало  время
прощаться, он пожал костлявую руку. Она лежала неподвижно поверх одеяла;  он
подсунул  свои  пальцы  под  мертвенные  и  костлявые  пальцы  больного,  на
мгновение поднял его руку и снова опустил ее. Она была холодная  и  влажная.
Отвернувшись, он потихоньку вытер ладонь о курточку.  Он  с  силой  выпустил
долго задерживаемое дыхание и снова вдохнул  тошнотворный  воздух.  Это  был
последний вдох: его мать уже направлялась к выходу. Ее  маленький  китайский
мопсик с лаем прыгал вокруг нее.
     - Перестань, Т'анг! - сказала она своим ясным, красивым голосом.
     "Вероятно, - думал Уолтер, - она была единственным человеком в  Англии,
который правильно произносил апостроф в имени Т'анг".
     Они возвращались  домой  по  тропинке  среди  полей.  Фантастический  и
нелепый, словно маленький китайский дракон, Т'анг бежал впереди, с легкостью
перепрыгивая через препятствия, казавшиеся ему огромными. Его перистый хвост
развевался по ветру. Иногда, когда трава была очень высокая,  он  усаживался
на маленький плоский зад, словно прося сахару, и смотрел круглыми  выпуклыми
глазами на травинки, как будто измеряя их высоту.
     Под солнечным небом, запятнанным белыми облаками,  Уолтер  почувствовал
себя так, точно его выпустили из тюрьмы. Он бегал, он кричал. Его  мать  шла
медленно, не говоря ни слова. Иногда  она  на  мгновение  останавливалась  и
закрывала глаза. Она всегда так делала, когда была  взволнована.  Она  часто
бывала  взволнована,  подумал  Уолтер,  слегка  улыбаясь  про  себя.  Бедный
Уэзерингтон, вероятно, сильно взволновал ее.  Он  вспомнил,  как  часто  она
останавливалась по дороге домой.
     - Идем скорей, мама! - нетерпеливо кричал он. - Мы опоздаем к чаю.
     Кухарка испекла к чаю лепешки, а кроме того,  был  вчерашний  пирог  со
сливами и то