Опыты"
Эмерсона.  Марк  Аврелий  в  мягком  кожаном  переплете  -   одно   из   тех
художественных изданий, которые мы в полном отчаянии дарим на Рождество тем,
кому не знаем, что подарить.  "История"  Маколея,  Фома  Кемпийский,  миссис
Браунинг.
     Мисс Фулкс не взяла ни  одной  из  этих  книг.  Она  засунула  руку  за
творения  великих  умов  и  вытащила   спрятанный   там   экземпляр   "Тайны
каслмейнских изумрудов". Место, до  которого  она  дочитала,  было  отмечено
закладкой. Она открыла книгу и погрузилась в чтение:

     Леди Китти зажгла свет и вошла в комнату. Крик ужаса сорвался с ее губ,
внезапная слабость охватила  ее.  Посреди  комнаты  лежало  тело  мужчины  в
безупречном смокинге. Лицо было искажено до  неузнаваемости;  красное  пятно
виднелось на белой манишке. Роскошный турецкий ковер был залит кровью...

     Мисс Фулкс жадно читала страницу за страницей. Удар гонга вывел  ее  из
мира изумрудов и убийств. Она вздрогнула и  вскочила  с  места.  "Надо  было
смотреть на часы, - думала она, чувствуя себя  виноватой.  -  Мы  опоздаем".
Засунув "Тайну каслмейнских изумрудов" обратно за творения великих умов, она
побежала в детскую: маленького Фила еще нужно умыть и причесать.

     Ветра не было, только движение рассекаемого пароходом  воздуха,  такого
жаркого,  словно  он  вырывался  из  машинного  отделения.  Растянувшись  на
шезлонгах, Филип и  Элинор  наблюдали,  как  постепенно  сливается  с  небом
зубчатый островок, весь из красного камня. С верхней палубы  доносился  шум:
там играли в  шафлборд.  Их  товарищи  по  путешествию,  прогуливавшиеся  из
принципа  или  для  моциона,  проходили  снова  и   снова   с   постоянством
периодических комет.
     - Как они могут ходить и заниматься спортом, - сказала Элинор обиженным
тоном: от одного их вида ей становилось жарко, - даже в Красном море?
     - Это объясняет возникновение Британской империи, - сказал Филип.
     Наступило молчание. Прошла девушка в  сопровождении  четырех  смеющихся
юношей, ехавших в отпуск, красных и коричневых от загара. Высушенные солнцем
и начиненные пряностями, ветераны Востока  ковыляли  мимо,  произнося  едкие
речи о реформах и о дороговизне жизни в Индии. Две миссионерки прошествовали
в молчании, изредка прерывая его словами. Французы-глобтроттеры  реагировали
на  угнетающе  имперскую  атмосферу  тем,   что   говорили   очень   громко.
Студенты-индусы   хлопали   друг   друга   по   спине,    как    театральные
субалтерн-офицеры эпохи "Тетки Чар лея"; их жаргон показался бы  старомодным
даже в начальной школе.
     Время шло. Остров исчез; воздух стал как будто даже еще жарче.
     - Меня беспокоит Уолтер, - сказала  Элинор:  она  думала  о  содержании
последних писем, полученных перед самым отъездом из Бомбея.
     - Он дурак, - ответил Филип. - Одну  глупость  он  уже  сделал  с  этой
Карлинг;  мог  бы  проявить  достаточно  здравого  смысла,  чтобы  хоть   не
спутываться с Люси.
     - Безусловно, - раздраженно сказала Элинор. - Но  он  его  не  проявил.
Теперь речь идет о том, как ему помочь.
     - Чем мы можем помочь, находясь от него за пять тысяч миль?
     - Боюсь, что он сбежит  и  бросит  несчастную  Марджори.  Это  в  ее-то
положении, когда она ожидает ребенка! Конечно, она жуткая женщина. Но нельзя
все-таки так с ней поступать.
     -  Конечно,  -  согласился  Филип.  Оба  замолчали.  Любители   моциона
продолжали свое шествие. - Мне сейчас пришло в голову,  -  задумчиво  сказал
он, - что это прекрасный сюжет для романа.
     - Что "это"?
     - Эта история с Уолтером.
     - Неужели ты хочешь использовать Уолтера как  персонаж  для  романа?  -
возмутилась Элинор. - Нет, знаешь, этого я не  потерплю.  Ботанизировать  на
его могиле или по крайней мере в его сердце...
     - Да нет, что ты! - оправдывался Фил.
     - Mais je vous assure, - прокричала одна из француженок так громко, что
ему пришлось оставить всякие попытки продолжать, - aux galeries  La  Fayette
les camisoles en flanelle pour enfant ne coutent que  {Но  уверяю  вас...  в
галерее Лафайет детские фланелевые рубашечки стоят всего... (фр.).}...
     - Camisoles en flanelle, - повторил Филип. - Фью!
     - Серьезно, Фил...
     - Но, дорогая, ведь я собираюсь использовать только  ситуацию.  Молодой
человек строит свою жизнь по  образцу  идеалистических  книг  и  воображает,
будто у него великая духовная любовь; а потом обнаруживает, что  сошелся  со
скучной женщиной, которая вовсе ему не нравится.
     - Бедняжка Марджори! Хоть бы она научилась  пудриться  как  следует!  А
художественные бусы и серьги, которые она вечно нацепляет!..
     - После чего, - продолжал Филип, - он с первого взгляда падает к  ногам
сирены. Меня привлекает ситуация, а  вовсе  не  действующие  лица.  В  конце
концов,  таких  юношей,  как  Уолтер,  сколько  угодно.  И  Марджори  -   не
единственная скучная женщина на свете, а Люси  -  не  единственная  "роковая
женщина".
     - Ну, если только ситуация, - неохотно согласилась Элинор.
     - К тому же,  -  продолжал  он,  -  это  еще  не  написано  и  вряд  ли
когда-нибудь будет написано. Поэтому тебе совершенно незачем расстраиваться.
     - Очень хорошо. Я больше ничего не скажу, пока не увижу книгу.
     Они снова замолчали.
     - ...так интересно провела время в Гульмерге прошлым летом, -  говорила
юная леди своим четырем поклонникам. - Мы играли в гольф и танцевали  каждый
вечер, и...
     - Во всяком случае, - задумчиво начал Филип, -  ситуация  будет  только
своего рода...
     - Mais je lui ai dit: les hommes sont comme ca. Une  jeune  fille  bien
elevee doit {Но я ей сказала, что все мужчины  таковы.  Воспитанная  молодая
девушка должна... (фр.).}...
     - ...своего рода предлогом, - прокричал  Филип.  -  Такое  впечатление,
точно говоришь в домике для попугаев в  зоологическом  саду,  -  раздраженно
добавил он как бы в скобках. - Я хотел сказать, своего рода предлогом, чтобы
попробовать по-новому взглянуть на вещи.
     - Ты бы сначала взглянул по-новому на меня, - с легким смешком  сказала
Элинор. - Более по-человечески.
     - Серьезно, Элинор...
     - Серьезно, - передразнила она, - относиться к людям  по-человечески  -
это для тебя не серьезно. Серьезно - только умствовать.
     - Ах, так! - пожал он плечами. - Если ты не хочешь слушать, я замолчу.
     - Нет, нет, Фил, говори! - Она взяла его за руку. - Говори.
     - Я  не  хочу  тебе  надоедать.  -  Его  тон  был  обиженный  и  полный
достоинства.
     - Прости, Фил. Но у тебя  такой  комичный  вид,  когда  ты  не  столько
сердишься, сколько скорбишь по поводу моего поведения. Помнишь  верблюдов  в
Биканире? Какой у них был надменный вид! Но продолжай же!
     - В этом году,  -  рассказывала  одна  миссионерша  другой,  -  епископ
Куала-Лумпурский посвятил в сан дьякона шестерых китайцев и двух малайцев. А
епископ  Британского  Северного  Борнео...  -  Тихие  голоса  потерялись   в
отдалении. Филип забыл свое достоинство и расхохотался.
     - Может быть, он посвятил нескольких орангутангов?
     - А помнишь жену епископа Четверговых Островов? - спросила Элинор. - Мы
еще встретились с ней на том кошмарном  австралийском  пароходе,  который  -
помнишь? - весь кишел тараканами.
     - Та, что всегда ела маринад за завтраком?
     - Да,  и  к  тому  же  -  маринованный  лук!  -  Элинор  вздрогнула  от
отвращения. - Да, а что ты говорил о новом способе  смотреть  на  вещи?  Мы,
кажется, отвлеклись от темы.
     - Нет, по существу говоря, - сказал Филип, - мы не отвлекались. Все эти
camisoles en flanelle, маринованные луковицы и епископы людоедских  островов
- все это как раз то самое и есть. Весь смысл  нового  способа  смотреть  на
вещи в  их  многообразии.  Многообразие  взглядов  и  многогранность  вещей.
Истолковывая одно и то же событие, один человек рассуждает  о  нем  с  точки
зрения епископов, другой - с  точки  зрения  цен  на  фланелевые  рубашечки,
третий, например эта юная леди из Гульмерга, - он кивнул  вслед  удаляющейся
компании, - с точки зрения увеселений.  А  кроме  того,  есть  еще  биологи,
химики, историки.  Каждый  из  них,  в  соответствии  со  своей  профессией,
рассматривает события по-иному, воспринимает другой срез действительности. Я
хотел бы взглянуть на мир всеми этими глазами  сразу  -  глазами  верующего,
глазами ученого, глазами экономиста, глазами обывателя...
     - И глазами любящего?
     Он улыбнулся и погладил ее руку.
     - А результат... - Он замялся.
     - Да, каков будет результат? - спросила она.
     - Очень странный, -  ответил  он.  -  Получается  удивительно  странная
картина.
     - Не получилась бы она слишком странной.
     - Слишком странной она никогда не будет, - сказал  Филип.  -  Какой  бы
странной она ни была, реальная жизнь всегда будет еще более  сложной  и  еще
более странной. Мы смотрим на жизнь, и нам кажется, что  все  в  ней  именно
так, как  должно  быть;  а  стоит  подумать,  и  все  покажется  чрезвычайно
странным. И чем больше о ней думаешь, тем более странной  становится  жизнь.
Как раз об этом я хотел бы написать в своей книге - о том,  как  удивительны
самые обыкновенные вещи. Для этого  годится  любой  сюжет,  любая  ситуация,
потому что в каждой вещи можно найти решительно все.  Можно  написать  целую
книгу о том, как человек прошел от Пиккадилли-серкус до Черинг-Кросс. Или  о
том, как мы с тобой сидим здесь, на огромном пароходе, плывущем по  Красному
морю. И это будет очень сложно и очень странно. Когда  начинаешь  размышлять
об эволюции, о человеческом трудолюбии и способностях, о  социальном  строе,
то есть обо всем том, что дало нам возможность сидеть здесь, в то время  как
кочегары ради нашего удовольствия мучаются в нечеловеческой жаре, а  паровые
турбины делают пять тысяч оборотов в минуту, а небо сине, а свет не обтекает
вокруг препятствий, благодаря чему  образуется  тень,  а  солнце  все  время
наполняет нас энергией, чтобы мы могли жить  и  думать,  -  так  вот,  когда
подумаешь обо всем этом и о миллионе других вещей, тогда видишь, что создать
что-нибудь более сложное и странное, чем этот мир, все равно  невозможно.  И
никакая картина не может вместить всю действительность.
     - А все-таки, - сказала Элинор после долгого молчания, -  мне  хотелось
бы, чтобы ты когда-нибудь написал простую  и  правдивую  книгу  о  том,  как
молодой человек и молодая женщина полюбили друг друга, а потом поженились  и
как им было трудно, но они преодолели все препятствия и все кончилось  очень
хорошо.
     - А может быть, детективный роман? - Он  рассмеялся.  Но,  подумал  он,
может быть, он не пишет таких книг просто потому, что не умеет?  Простота  в
искусстве дается трудней, чем самая запутанная сложность. Со сложностями  он
прекрасно справляется. Но когда дело доходит до простоты, у него не  хватает
таланта, того таланта, который идет от сердца, а не  только  от  головы,  от
ощущения, от интуиции, от сочувствия к человеку, а не только от  способности
к анализу. Сердце, сердце, говорил он себе. "Еще ли не разумеете, еще ли  не
понимаете?  или  сердца  ваши  ожесточились?"  Сердца  нет  -  значит,   нет
понимания.
     - ...ужасная кокетка! - воскликнул один из четырех  поклонников,  когда
компания вышла из-за угла.
     - Неправда! - негодующе ответила юная леди.
     - Правда! Правда! - закричали они хором. Их  ухаживание  заключалось  в
том, что они дразнили ее.
     - Ничего подобного! - Но было ясно, что это  обвинение  на  самом  деле
очень понравилось ей.
     Как собаки, подумал он. Но сердце, сердце... Сердце - это специальность
Барлепа. "Вам никогда не написать хорошей книги, - сказал он тоном  оракула,
- пока вы не научитесь писать от сердца". Это правда; Филип знал это. Но  не
Барлепу было это говорить. Барлеп писал до того прочувствованные книги,  что
казалось, они были им извергнуты после приема рвотного. Если бы  Филип  стал
писать о  великих  и  простых  вещах,  результаты  получились  бы  не  менее
отталкивающие. Лучше пить из своего стакана, как бы он  ни  был  мал.  Лучше
строго и честно оставаться самим собой. Самим собой? Но вопрос о самом  себе
всегда был для Филипа одним из  наиболее  трудно  разрешимых  вопросов.  При
помощи интеллекта и в теории он умел  становиться  кем  угодно.  Способность
уподобляться другим была развита в нем так  сильно,  что  часто  он  не  мог
отличить, где кончается он сам и где начинается тот, кому он уподобил  себя;
среди множества ролей он  переставал  различать  актера.  Амеба,  когда  она
находит добычу, обтекает ее со всех сторон, вбирает ее в себя, а затем течет
дальше. Внутренне Филип Куорлз чем-то  походил  на  амебу.  Он  был  как  бы
океаном духовной протоплазмы, способным растекаться  по  всем  направлениям,
поглощать любой предмет, встреченный на пути,  вливаться  в  любую  трещину,
наполнять любую форму  и,  поглотив  или  наполнив,  течь  дальше,  к  новым
препятствиям, к новым вместилищам, оставляя прежние опустошенными и  сухими.
В разные периоды своей жизни или даже в один и тот  же  период  он  наполнял
собой самые различные  формы.  Он  был  циником  и  мистиком,  гуманистом  и
презрительным  мизантропом;  он  пробовал   жить   жизнью   рассудочного   и
равнодушного стоика, а в  другой  период  он  стремился  к  бессознательной,
естественной первобытности. Выбор формы зависел от тех книг, какие он читал,
от тех людей, с какими  он  встречался.  Барлеп,  например,  снова  направил
течение его мысли в русло мистики, давно уже покинутое им; только однажды он
заглянул в него, еще в студенческие годы, когда он на некоторое время подпал
под влияние Беме. Потом он раскусил  Барлепа  и  опять  покинул  его  русло,
готовый, впрочем, в любую минуту снова влиться в него, если этого  потребуют
обстоятельства. Теперь его сознание вливалось  в  форму,  имевшую  очертания
сердца. А где же тогда его истинное "я", которому он должен быть верен?
     Миссионерки молча прошли мимо них.  Заглянув  через  плечо  Элинор,  он
увидел, что она читает "Тысячу и одну ночь" в переводе Мардраса. У  него  на
коленях лежали "Метафизические основы  современной  науки"  Берта;  он  взял
книгу и стал искать страницу, на которой остановился. А  может  быть,  этого
истинного "я" вовсе и нет? - спрашивал он себя. Нет, нет, это немыслимо; это
противоречит  непосредственному  опыту.  Он   взглянул   поверх   книги   на
беспредельный синий блеск моря. Сущность его "я" заключалась именно  в  этой
его жидкой и  бесформенной  вездесущности;  в  способности  принимать  любые
очертания и в то же время  не  застывать  ни  в  какой  определенной  форме,
получать впечатления и с такой же легкостью  освобождаться  от  них.  Он  не
обязан быть верным тем формам,  в  которые  в  разное  время  вливалось  его
сознание,  тем  твердым  или  жгучим  препятствиям,  которые  оно  обтекало,
затопляло и в пылающую сердцевину  которых  оно  проникало,  само  оставаясь
холодным;  формы  пустели  так  же  легко,  как   наполнялись,   препятствия
оставались  позади.  Но  холодный,  безразличный   поток   интеллектуального
любопытства,  который  мог  устремиться  куда  угодно,  -  это  и  было   то
неизменное, чему он должен  быть  верен.  Единственным  миросозерцанием,  на
котором он мог остановиться надолго,  была  смесь  пирронизма  и  стоицизма,
поразившая его еще в те годы, когда  любознательным  школьником  он  блуждал
среди  философских  систем,  и  воспринятая   им   как   высшее   достижение
человеческой мудрости; именно в эту форму скептического безразличия  влилась
его бесстрастная юность. Он часто бунтовал против  пирроновского  отказа  от
суждений и против стоической невозмутимости. Но был ли когда-нибудь серьезен
его бунт? Паскаль сделал его католиком - но только на то время,  пока  перед
ним лежал раскрытый томик "Мыслей". Были минуты, когда в обществе  Карлейля,
или Уитмена, или громогласного Браунинга он начинал верить в  действие  ради
действия. А потом появился Марк Рэмпион. Проведя несколько часов в  обществе
Марка Рэмпиона, он искренне поверил в  благородное  дикарство,  он  проникся
убеждением, что гордый интеллект  должен  смириться  и  признать  требования
сердца - и желудка, и чресел, и костей, и кожи, и мускулов - на равную  долю
в жизни. Опять сердце! Барлеп прав, хотя он и шарлатан,  своего  рода  шулер
эмоций. Сердце! Но, что  бы  он  ни  делал,  он  всегда  сознавал,  что,  по
существу, он не был ни католиком, ни человеком  действия,  ни  мистиком,  ни
благородным дикарем. И хотя порой он томился желанием  стать  кем-нибудь  из
них или всеми сразу, втайне он радовался, что не стал никем из них,  что  он
свободен, даже если эта свобода иногда становилась для его духа преградой  и
тюрьмой.
     - Из этой простой книги, - сказал он вслух, - ничего не выйдет.
     Элинор подняла глаза от "Тысячи и одной ночи".
     - Из какой простой книги?
     - Из той, которую ты хотела, чтобы я написал.
     - А, это! - Она рассмеялась. - Долго ж ты над этим думал!
     - Она не даст мне никаких возможностей, - объяснил  он.  -  Она  должна
быть твердая и глубокая. А я - широкий и жидкий. Простые книги - это  не  по
моей части.
     - Я это знала с первого же дня, как мы с тобой встретились,  -  сказала
Элинор и вернулась к Шехерезаде.
     "И все-таки, - думал Филип, - Марк Рэмпион прав. И самое  замечательное
то, что он проводит свою теорию на практике - в искусстве и в жизни.  Не  то
что Барлеп". Он с  отвращением  подумал  о  рвотных  передовицах  Барлепа  в
"Литературном мире". Своего рода духовная блевотина. А какую слякотную жизнь
он ведет! Но Рэмпион был живым подтверждением своих теорий. "Если  б  я  мог
овладеть его секретом! - про себя вздохнул Филип. - Я повидаюсь с  ним,  как
только мы вернемся в Англию".

XV

     После  их  окончательного  объяснения   между   Уолтером   и   Марджори
установились  странные  и  неприятно  лживые  отношения.  Они   были   очень
внимательны друг к другу, очень  любезны,  оставаясь  вдвоем,  вели  длинные
вежливые разговоры на безразличные темы.  Имя  Люси  Тэнтемаунт  никогда  не
упоминалось в их  доме,  никогда  не  говорилось  также  о  почти  еженощных
отсутствиях Уолтера. По какому-то молчаливому соглашению  оба  притворялись,
что ничего не произошло и что все к лучшему в этом лучшем из миров.
     В первом порыве гнева Марджори принялась было укладывать свои вещи. Она
уйдет от него сейчас же, сегодня же, пока он еще не  вернулся.  Она  покажет
ему, что есть предел ее терпению, что она не в силах выносить больше обиды и
оскорбления. Возвращается домой, а от него несет духами этой женщины!  Какая
мерзость! Он воображает, что она так по-собачьи предана ему и так зависит от
него материально, что он может оскорблять ее,  сколько  ему  вздумается,  не
боясь с ее стороны открытого возмущения. Она сама виновата, что терпела  так
долго. Она не должна была жалеть его  тогда  ночью.  Но  лучше  поздно,  чем
никогда. На этот раз все кончено. Должна же она хоть сколько-нибудь  уважать
себя! Она вытащила чемоданы из кладовой и принялась укладываться.
     А куда она пойдет? Что она станет  делать?  Чем  она  будет  жить?  Эти
вопросы вставали с каждой минутой все более и более настойчиво.  У  Марджори
была единственная родственница - замужняя сестра, но она была  бедна,  а  ее
муж не одобрял поведения Марджори. С миссис Коль она поссорилась. У нее  нет
больше друзей, которые смогут или станут  ее  поддерживать.  У  нее  нет  ни
профессии, ни таланта, к тому же она ожидает ребенка, и ее никуда не возьмут
на службу. И, наконец, несмотря ни на что, она слишком привязана к  Уолтеру,
она любит его, она не сможет жить без него. И он  тоже  любит  ее,  все  еще
немножко любит - она в этом уверена. И может быть, его безумие пройдет  само
собой; или, может быть, со временем она сумеет опять его завоевать.  Как  бы
там ни было, действовать слишком пос