е взрослой, чем он. В школе она так же  относилась  к  преподавательнице
домашнего хозяйства и говорила о  ней  в  таком  же  тоне.  И  все-таки  его
преданность вождю нравилась ей.

V

     Воображению Уолтера Бидлэйка званые вечера представлялись  джунглями  с
бесчисленными  деревьями  и  свисающими  лианами.  Джунглями   звуков.   Ему
казалось, что он заблудился в джунглях, что он пробивает себе дорогу  сквозь
переплетающуюся растительность. Люди были  корнями  деревьев,  их  голоса  -
стеблями и качающимися ветками и фестонами лиан - да, а  также  попугаями  и
болтливыми мартышками.
     Деревья достигали потолка и с потолка снова спускались к полу,  подобно
манглиям. Но в этом зале, подумал Уолтер,  так  странно  сочетавшем  в  себе
римский внутренний двор и тропическую оранжерею ботанического  сада,  ростки
звуков, подымаясь без помех на высоту трех  этажей,  должны  были  бы  стать
настолько крепкими, что тонкая стеклянная крыша, отделявшая их  от  внешнего
мира, разлетелась бы под их напором. Он представлял себе, как они все растут
и растут, подобно волшебному бобовому стеблю Джека Победителя Великанов. Они
подымаются все выше, обремененные орхидеями и разноцветными какаду, все выше
сквозь вечный туман Лондона в прозрачно-лунный свет. Он видел, как последние
воздушные побеги звуков развеваются в лунном  свете.  Например,  эти  взрывы
хохота, этот громкий смех толстяка слева от  него,  подымаясь  вверх  и  все
утончаясь, там, под луной, он превратился в нежный звон. А  все  эти  голоса
(что они говорят?.. "замечательная  речь...";  "...вы  себе  представить  не
можете, до  чего  удобны  эти  резиновые  бандажи...";  "такая  скучища...";
"сбежала с шофером..."), все эти  голоса  -  какими  прелестными  и  тонкими
станут они там, наверху! Но здесь, внизу, в джунглях... Какие  они  громкие,
глупые, вульгарные, бессмысленные!
     Взглянув поверх голов окружавших его гостей, он увидел Франка  Иллиджа,
стоявшего  одиноко,  прислонясь  к  колонне.  Поза  и  улыбка  у  него  были
байронические,  одновременно  разочарованные  и  презрительные;  он  смотрел
вокруг  с  ленивым  любопытством,  словно  наблюдая  проделки  мартышек.   К
сожалению, подумал Уолтер, пробираясь к нему сквозь  толпу,  внешние  данные
бедного  Иллиджа   отнюдь   не   соответствуют   его   байронической   позе.
Презрительные романтики должны  быть  высокими,  медлительными,  изящными  и
красивыми.  Иллидж  был  низенький  и  суетливый,  движения  у   него   были
порывистые. А какое смешное лицо! Вздернутый нос, рот до  ушей:  лицо  очень
смышленого и забавного уличного мальчишки, вовсе  не  подходящее  для  того,
чтоб выражать томное  презрение.  Кроме  того,  к  байроническому  выражению
совсем не идут веснушки, а  лицо  Иллиджа  было  усеяно  ими.  Песочно-карие
глаза, песочно-рыжие ресницы и брови сливались  благодаря  своей  окраске  с
кожей, как лев сливается  с  окружающей  его  пустыней.  Даже  на  небольшом
расстоянии его лицо казалось лишенным черт  и  лишенным  взгляда,  как  лицо
статуи, высеченной из песчаника. Бедный Иллидж! В роли Байрона он был просто
смешон!
     - Хэлло, - сказал Уолтер, подойдя к нему. Они обменялись  рукопожатием.
- Как ваша наука? - "Какой нелепый вопрос!" - подумал Уолтер, произнося  эти
слова.
     Иллидж пожал плечами.
     - Судя по сегодняшнему вечеру, она менее в моде, чем  искусство.  -  Он
поглядел по сторонам. -  Сегодня  тут  чуть  что  не  половина  писателей  и
художников из соответствующего раздела "Кто есть кто".  Тут  просто  смердит
искусством.
     - Тем лучше для науки, - сказал Уолтер. - Представители искусства вовсе
не стремятся быть в моде.
     - Ах, разве? Так зачем же вы здесь?
     - В самом деле, зачем? - Уолтер ответил на вопрос смехом. Он оглянулся,
ища взглядом Люси. Он еще не видел ее с тех пор, как кончился концерт.
     - Вы приходите сюда, чтобы стоять на задних лапках и чтобы вас  за  это
гладили по головке, - сказал Иллидж, пытаясь вернуть  себе  самоуверенность.
Воспоминания о том, как он чуть не растянулся на ступеньках, как леди Эдвард
проявила полнейшее равнодушие к тритонам, как оскорбительно обошелся  с  ним
генерал, все еще саднили. - Только взгляните на девушку с темными кудряшками
в серебристом  платьице,  похожую  на  белокожую  негритяночку.  Как  вы  ее
находите? Ну разве не приятно, чтобы такая погладила тебя по головке, а?
     - Вы считаете?
     Иллидж расхохотался.
     - Право, вы сегодня уж слишком возвышенно и философски  настроены.  Но,
дорогой мой, все это чушь.  Сам  этим  увлекался,  так  что  кому  уж  лучше
знать... Сказать по правде, завидую я вам,  торговцам  искусством,  и  вашим
успехам.  Я  прямо-таки  бешусь,  как   увижу   какого-нибудь   безмозглого,
полоумного писателишку...
     - Меня, например.
     - Нет, вы рангом чуть повыше, - снизошел Иллидж,  -  но  когда  я  вижу
какого-нибудь жалкого писаку раз в  десять  глупее  меня  -  как  он  гребет
денежки, а над ним кудахчут, в то время как на меня никто и не взглянет, - я
просто лопаюсь от злости.
     - Воспринимайте это как комплимент. Если  б  кудахтали  над  вами,  это
означало бы, что в  какой-то  мере  понимают  ваши  стремления.  Вас  же  не
понимают, потому что вы на голову выше остальных. Пренебрежение  общества  -
комплимент вашему уму.
     - Может быть, может быть. Но  это  и  пощечина  моему  телу.  -  Иллидж
болезненно  переживал  свою  внешность.  Он  знал,   что   дурен   собой   и
непрезентабелен. И ему нравилось растравлять свою рану, наподобие  того  как
человек с больным зубом то и дело  ощупывает  источник  боли,  просто  чтобы
убедиться, что место болезненно. - Если бы я выглядел как эта дубина  Уэбли,
не стали бы они меня презирать, будь я даже умнее Ньютона. Дело в том, -  на
этот раз он решил посильнее  нажать  на  больной  зуб,  -  что  я  похож  на
анархиста. Вам-то повезло, сами знаете. Вы вылитый джентльмен или, на  худой
конец, художник. Вы и представить себе не можете, как досадно  быть  похожим
на интеллектуала из низов. - Зуб чутко реагировал на нажатие. Иллидж надавил
еще сильнее: - Женщины не обращают на тебя внимание -  _такие_  женщины,  во
всяком случае. Полицейские же  проявляют  к  тебе  повышенное  внимание,  ты
почему-то вызываешь их любопытство. Можете себе представить, меня уже дважды
арестовывали просто потому, что я похож на изготовителя адских машин!
     - Неплохой сюжетец, - усмехнулся Уолтер.
     - Нет, правда, клянусь вам. Однажды здесь, в Англии. Около Честерфилда.
Там была стачка шахтеров. Случилось так, что я наблюдал  за  схваткой  между
бастующими и штрейкбрехерами. Полицейским не понравилось мое  лицо,  и  меня
сцапали. Только спустя несколько часов удалось мне вырваться из  их  когтей.
Другой раз -  в  Италии.  Кажется,  кто-то  попытался  подложить  бомбу  под
Муссолини. Как бы там ни было,  свора  бандитов-чернорубашечников  заставила
меня сойти с поезда в Генуе и обыскала с ног до головы. А  все  потому,  что
лицо у меня как у ниспровергателя устоев.
     - Что ж, оно соответствует вашим убеждениям.
     - Верно. Но лицо не может быть свидетельством. Лицо  само  по  себе  не
является преступлением. Хотя, впрочем, - добавил он  как  бы  в  скобках,  -
некоторые лица таки  преступления.  Вы  знаете  генерала  Нойля?  -  (Уолтер
кивнул.) - Так вот его лицо требует высшей меры  наказания.  Самое  меньшее,
что заслуживает такой человек, так это смерть через повешение. Господи,  так
и убил бы их всех! - Разве он не поскользнулся на ступенях, разве не получил
щелчок от этого мясника? - Как я ненавижу богатых! Ненавижу! Как они ужасны,
ведь правда же?
     - Более ужасны,  чем  бедные?  -  Воспоминание  о  комнате,  где  лежал
умирающий Уэзерингтон, заставило его тут же устыдиться этого вопроса.
     - Несомненно. Есть в этих богачах что-то особенно низкое,  недостойное,
больное. Деньги,  как  гангрена,  порождают  своего  рода  бесчувственность.
Неизбежно. Иисус понимал это. Утверждение про верблюда  и  игольное  ушко  -
непреложная истина. А помните другое место - про соседа или ближнего своего?
Вы, пожалуй, вообразите, что я верующий, -  вставил  он  как  бы  в  скобках
извиняющимся тоном. - Но будем объективны. Этот  человек  был  умен  и  умел
разбираться в людях. Добрососедство - вот краеугольный камень, и оно  выдает
богатых с головой. У богачей нет соседей.
     - Что же они - отшельники, черт возьми?
     - У них нет соседей в том смысле, в каком они есть у бедных. Когда моей
матери  нужно  было  выйти,  миссис  Крэдок  из   соседнего   дома   направо
приглядывала за нами, детьми. А моя мать делала для нее то же  самое,  когда
миссис Крэдок нужно было выйти. А если кто-нибудь ломал ногу  или  оставался
без работы, люди помогали ему  едой  и  деньгами.  Я  прекрасно  помню,  как
мальчишкой бежал по деревне за  повитухой,  так  как  у  молоденькой  миссис
Фостер, жившей слева от нас, начались преждевременные роды. Когда приходится
жить меньше чем на четыре фунта  в  неделю,  волей-неволей  станешь  хорошим
христианином и будешь любить своего соседа! Во-первых, вы не можете от  него
избавиться: он  практически  у  вас  на  заднем  дворе.  Никакое  утонченное
философическое игнорирование его существования не поможет.  Вы  должны  либо
любить, либо ненавидеть его; и в целом вы склоняетесь к  любви,  потому  что
вам может понадобиться в случае крайней необходимости его помощь,  а  ему  -
ваша, и зачастую такая срочная, что не может быть и речи о том, чтобы в  ней
отказать. А раз вы должны помогать, то, коль в вас есть человечность,  вы  и
будете помогать, и тогда уж лучше заставить себя любить  человека,  которому
все равно вы должны помогать.
     - Безусловно, - кивнул Уолтер.
     - Но если вы богаты, у вас и соседей-то настоящих нету, - продолжал его
собеседник. - Вы сами не привыкли к добрососедским поступкам и  не  ожидаете
их от соседей. Да такие поступки и не нужны. У вас достаточно  денег,  чтобы
оплатить обслугу. Вы можете нанять лакея, который будет проявлять доброту за
стол и три фунта в месяц.  И  миссис  Крэдок  из  соседнего  дома  не  нужно
присматривать за вашими детьми, когда вы уходите из дому. У вас есть  няньки
и гувернантки, которые будут делать это за деньги. Да вы обычно  даже  и  не
подозреваете о существовании своих соседей. Вы живете на расстоянии,  каждый
как бы незримо замкнут в своем доме. За дверьми могут происходить  трагедии,
но люди из соседнего дома даже и не подозревают об этом.
     - И слава Богу! - вырвалось у Уолтера.
     - Конечно, слава Богу! Независимая личная жизнь - это роскошь. Приятно,
не спорю. Но  за  роскошь  надо  платить.  Людей  не  трогают  несчастья,  о
существовании которых  они  не  подозревают.  Незнание  порождает  блаженное
бесчувствие. В бедном квартале несчастья не скроешь. Жизнь слишком у всех на
виду. Люди все время упражняют свои добрососедские чувства. Но у богатых нет
даже повода проявить добрососедство к людям своего круга.  В  лучшем  случае
они могут посюсюкать над страданиями бедняков, которых они никогда не смогут
понять, да проявить благотворительность. Ужасно! И это в лучшем случае. А  в
худшем, - он указал рукой на толпу гостей, - они, как леди Эдвард, -  низший
круг ада! Они, как ее дочь... - Он скривил губы и пожал плечами.
     Уолтер слушал с болезненно-напряженным вниманием.
     -  Развратная,  разложившаяся,  неисправимо  испорченная,  -  возглашал
Иллидж тоном  обличителя.  Он  только  раз  случайно  обменялся  несколькими
словами с Люси Тэнтемаунт. Она едва удостоила его заметить.
     Да, это так, думал Уолтер. Она заслуживала все то, что с  завистью  или
недоброжелательством говорилось о ней, и все  же  она  -  самое  чудесное  и
обаятельное существо в мире. Он знал, что все, что о ней говорят, -  правда,
и мог без возмущения все это выслушивать. И чем ужасней было то, что  о  ней
говорили, тем больше он любил ее. Credo quia absurdum. Amo qui  turpe,  quia
indignum {Верю, потому что нелепо. Люблю  то,  что  ненавижу,  что  презираю
(лат.).}.
     - Какая гниль! - продолжал ораторствовать Иллидж.  -  Типичный  продукт
нашей  восхитительной  цивилизации  -  вот  что  она  такое.  Утонченная   и
надушенная имитация дикаря или животного. Вот к чему приводит изобилие денег
и свободного времени.
     Уолтер слушал, закрыв глаза, думая о Люси. "Надушенная имитация  дикаря
или животного". Да, это так, и тем больнее были для него эти  слова;  но  за
все это и за то, что он страдал от этого, он любил ее еще сильней.
     - Ну, - сказал Иллидж другим  тоном,  -  мне  пора  идти:  может  быть,
Старику вздумается еще поработать сегодня ночью.
     Обычно мы кончаем не раньше половины второго или  двух.  Надо  сказать,
мне нравится жить так - шиворот-навыворот: спать до  обеда,  работать  после
чая. В самом деле нравится. - Он протянул руку: - Пока.
     - Давайте пообедаем вместе как-нибудь вечерком,  -  сказал  Уолтер  без
особенной настойчивости.
     Иллидж кивнул головой:
     - Отлично. Сговоримся на один из ближайших дней, - сказал он и ушел.
     Уолтер стал пробираться сквозь толпу в поисках Люси.

     Затащив лорда  Эдварда  в  угол,  Эверард  Уэбли  убеждал  его  оказать
поддержку Свободным Британцам.
     - Но я не интересуюсь политикой, - сипло протестовал  Старик.  -  Я  не
интересуюсь политикой... - Он с упрямством мула повторял эти слова  в  ответ
на все, что говорил ему Уэбли.
     Уэбли был красноречив. Люди доброй воли, люди, имеющие  вес  в  стране,
должны  сплоченными  рядами  встать  против  сил  разрушения.  Под   угрозой
находится  не  только  частная   собственность,   не   только   материальное
благополучие класса, но  и  английские  традиции,  и  личная  инициатива,  и
культурность, и все, что отличает цвет нации от  толпы.  Свободные  Британцы
вооруженной рукой защищают человеческую личность от  толпы,  от  черни;  они
борются за признание естественного превосходства во  всех  областях.  Врагов
много, и они не дремлют.
     Но тот, кто предвидит опасность,  тот  сумеет  ее  отразить:  когда  вы
видите, что на вас готовится напасть шайка бандитов,  вы  принимаете  боевой
порядок, вы обнажаете мечи. (Уэбли питал слабость к мечам: он носил  меч  на
парадах Свободных Британцев, его речи пестрели упоминаниями о мечах, его дом
был весь разукрашен оружием.) Необходимы организованность, дисциплина, сила.
Конституционные методы отжили свой век.  Парламентская  борьба  имеет  смысл
лишь тогда, когда противники согласны между собой в  основных  положениях  и
расходятся только в  частностях.  Но  когда  на  карту  поставлены  основные
положения, нельзя ограничиваться в политике парламентской игрой:  необходимо
прибегнуть к угрозе и к прямому действию.
     - Пять лет я провел в парламенте, - говорил  Уэбли.  -  Достаточно  для
того, чтобы убедиться, что в наши  дни  парламентскими  методами  ничего  не
достигнешь. С таким же успехом  можно  пытаться  болтовней  потушить  пожар.
Только прямое действие может спасти Англию. Когда мы ее спасем, тогда  можно
будет снова подумать о парламенте.  Но  он  не  будет  похож  на  теперешнее
смехотворное сборище выбранных чернью богачей. А пока мы должны готовиться к
борьбе. Если мы будем готовы  к  борьбе,  мы  сумеем  победить,  не  обнажая
оружия.  Это  -  единственный  выход.  Верьте  мне,  лорд  Эдвард,   это   -
единственный выход.
     Свирепея, как затравленный собаками медведь,  лорд  Эдвард  всем  телом
поворачивался то в одну сторону, то в другую.
     - Но я не интересуюсь по...  -  Он  был  так  взволнован,  что  не  мог
докончить слова.
     - Даже если вы не интересуетесь политикой, - вкрадчиво продолжал Уэбли,
- вы обязаны интересоваться  вашим  состоянием,  вашим  положением,  будущим
вашей семьи. Не забывайте, что при всеобщем разрушении все это погибнет.
     - Да, но... нет... - Лорд Эдвард был в полном отчаянии. - Я... я...  не
интересуюсь деньгами.
     Однажды, много лет тому назад, глава нотариальной конторы,  которой  он
доверил все свои дела, невзирая  на  требование  лорда  Эдварда  никогда  не
беспокоить его деловыми вопросами, явился,  чтобы  посоветоваться  со  своим
клиентом относительно каких-то вложений. Речь  шла  о  кругленькой  сумме  в
восемьдесят тысяч фунтов. Лорда Эдварда оторвали  от  уравнений,  лежащих  в
основе статики живого организма. Когда он узнал, по какому ничтожному поводу
его побеспокоили, обычно мягкий Старик рассвирепел до неузнаваемости. Мистер
Фиггис, человек с громким голосом и самоуверенными манерами,  привык,  чтобы
все делалось по его советам.  Гнев  лорда  Эдварда  изумил  и  напугал  его.
Казалось,  под  влиянием  гнева  в  Старике  атавистически  заговорило   его
феодальное  прошлое,  и  он   вдруг   вспомнил,   что   он   -   Тэнтемаунт,
разговаривающий с наемным слугой. Он отдал приказание, это  приказание  было
нарушено: его побеспокоили вопреки его запрету. Он этого не  потерпит.  Если
подобная вещь повторится, он передаст свои дела другому нотариусу.  С  этими
словами он пожелал мистеру Фиггису всего наилучшего.
     - Я не интересуюсь деньгами, - говорил  он  теперь.  Иллидж,  бродивший
поблизости, дожидаясь случая заговорить со Стариком, услышал это замечание и
внутренне расхохотался. "Ох, уж эти богачи! - подумал он. - Черт бы их  всех
побрал! Все они на один лад!"
     - Если вас не интересует ваше собственное будущее, -  настаивал  Уэбли,
переменив фронт, - подумайте  по  крайней  мере  о  будущем  цивилизации,  о
прогрессе.
     Эти слова задели лорда Эдварда за живое. Они надавили скрытую  пружину,
освободившую всю его энергию.
     - Прогресс! - повторил он. От  его  смущения  и  его  растерянности  не
осталось и следа,  теперь  он  говорил  уверенным  и  решительным  тоном.  -
Прогресс!  Вы,  политиканы,  только  о  нем  и  говорите.  Словно  он  будет
продолжаться вечно. Еще больше автомобилей, еще  больше  детей,  еще  больше
пищи, еще больше рекламы, еще больше денег,  еще  больше  всего,  и  так  до
бесконечности. Биологией вам надо заняться, вот что!  Физической  биологией.
Прогресс, как же!  А  скажите,  пожалуйста,  что  вы  собираетесь  делать  с
фосфором? - Вопрос звучал как обвинение по адресу его собеседника.
     - Но это вовсе не относится к делу, - нетерпеливо сказал Уэбли.
     - Наоборот, - возразил лорд Эдвард, - это и есть настоящее дело. -  Его
голос стал громким и суровым. Он говорил гораздо более связно,  чем  обычно.
Говоря о фосфоре, он стал другим человеком: он  глубоко  переживал  проблему
фосфора, он сильно чувствовал  и  поэтому  сам  стал  сильным.  Затравленный
медведь перешел в нападение. - При ваших  интенсивных  методах  возделывания
почвы, - продолжал  он,  -  вы  просто  выкачиваете  из  нее  фосфор.  Более
полупроцента в год начисто уходит из кругооборота. А фосфор в сточных водах!
Выливаете миллион  тонн  пятиокиси  фосфора  в  море.  И  это  вы  называете
прогрессом!  Посмотрите  на  нашу   современную   систему   канализации.   -
Глубочайшее презрение слышалось в его голосе. - Вы обязаны возвращать фосфор
в землю, из которой вы его взяли. -  Лорд  Эдвард  погрозил  ему  пальцем  и
нахмурился. - В землю. Понятно?
     - Но какое мне дело до всего этого? - возражал Уэбли.
     - В этом-то все несчастье, - сурово ответил лорд  Эдвард,  -  что  вам,
политиканам, нет ни до чего дела. Вы даже не думаете о таких  важных  вещах.
Кричите о прогрессе, о голосовании, о большевизме, а тем временем каждый год
целый миллион тонн пятиокиси фосфора  уходит  в  море.  Это  идиотство,  это
преступление, это... это все равно что играть на лире, когда  горит  Рим.  -
Заметив, что Уэбли открывает  рот,  он  поспешил  заранее  ответить  на  его
предполагаемые возражения. - Конечно, - сказал он, - вы скажете, что  у  нас
есть фосфориты. Ну хорошо. А когда их месторождения  будут  истощены?  -  Он
ткнул пальцем в манишку Эверарда. -