ось назвать  Богом.  Глупое
стадо! Они заслуживают только насмешки и презрения - так  же  как  снобы  от
музыки у леди Эдвард. Но ни у кого не хватает духа сказать им это  в  глаза.
Все восторгаются ими за  то,  что  они  такие  добрые,  и  благочестивые,  и
примерные христиане. А на самом деле они просто мертвы; их следовало  бы  не
хвалить, а дать им ногой под задницу да расквасить им всем носы,  чтобы  они
опомнились и вернулись к жизни".
     Спэндрелл думал об этом разговоре, посылая открытку Иллиджу. Бога  нет,
дьявола нет - есть только воспоминание о гнусном  барахтанье  в  помойке,  о
грязной возне навозного жука. Рэмпион  назвал  бы  его  снобом  от  религии.
Копание в навозе в поисках несуществующего Бога. Но нет же, Бог  существует,
вне нас, абсолютный. А то как же тогда  объяснить  действенность  молитвы  -
ведь молитва несомненно действенна, как объяснить провидение и  судьбу?  Бог
есть, но он прячется. Нарочно прячется. Вся задача в том, чтобы выгнать  его
из норы, из его абстрактной  абсолютной  норы,  и  заставить  воплотиться  в
непосредственно ощущаемое и познаваемое качество конкретных  поступков.  Вся
проблема в том, чтобы силой перетащить его извне вовнутрь. Но Бог -  шутник.
Спэндрелл насилием заклинал его появиться; но из магического дыма жертвенной
крови возникло только помойное ведро. А может быть, эта  неудача  доказывает
лишний раз, что Бог есть, что он "вне"? Все случающееся с человеком  подобно
ему самому. Помойка к помойке, навоз к навозу.  Ему  не  удалось  перетащить
Бога извне вовнутрь. Но появление помойного ведра доказывает реальность Бога
как  провидения,  Бога  как  судьбы,  Бога,   ниспосылающего   благодать   и
отнимающего  ее,  Бога,  предначертывающего  спасение   или   гибель.   Ему,
Спэндреллу, предначертаны были помойки. Подсунув ему  вместо  себя  помойное
ведро, шутливый вершитель судеб был просто последователен до конца.
     Как-то раз в Лондонской библиотеке он встретил Филипа Куорлза.
     - Мне было очень грустно услышать о вашем сыне, - сказал он.
     Филип что-то пробормотал  с  таким  видом,  точно  ему  неприятен  этот
разговор. Он не мог допустить, чтобы кто бы то ни было касался его горя. Оно
принадлежало только  ему,  оно  было  тайным,  священным.  Ему  было  больно
выставлять его напоказ. Он стыдился его.
     - Это был какой-то особенно бессмысленный ужас, - сказал  он,  стараясь
перевести разговор с личной и интимной темы на отвлеченности.
     - Все ужасы бессмысленны, - сказал Спэндрелл. -  А  как  перенесла  это
Элинор?
     Вопрос был поставлен в упор, на него нужно было ответить.
     - Плохо. - Филип покачал головой. - Она совершенно разбита.  -  "Почему
мой голос, - подумал он, - звучит так нереально, так пусто?"
     - И что же вы собираетесь теперь делать?
     - На днях уезжаем за границу.  Как  только  Элинор  будет  в  состоянии
ехать. Вероятно, в Сиену. А после  поживем  на  берегу  моря,  где-нибудь  в
Маремме. - Было таким облегчением перевести разговор на географические темы.
     - Значит, с домашним очагом в  Англии  покончено,  -  сказал  Спэндрелл
после небольшой паузы.
     - Да, потому что теперь жизнь дома лишилась смысла. Спэндрелл  медленно
кивнул головой.
     - Помните наш разговор в клубе? Тогда еще были Иллидж и Уолтер Бидлэйк.
Все, что случается с человеком, похоже на него самого. Обосноваться в Англии
было вовсе не похоже на вас.  И  этого  не  случилось.  Провидение  помешало
этому. Безжалостно, видит Бог! Но оно не стесняется в средствах. Бродить  по
свету, не пуская нигде корней, быть зрителем - вот это похоже на вас.  -  Он
помолчал. - Тогда как, - добавил Спэндрелл, - на меня похоже жить в помойке.
Что бы я ни сделал, куда бы я ни пытался уйти, я всегда попадаю на  помойку.
Видимо, так будет всегда. - "Да, всегда",  -  продолжал  он  размышлять.  Он
поставил на последнюю карту и проиграл.  Нет,  не  последнюю:  осталась  еще
одна. На предпоследнюю. Неужели и на последней он тоже проиграет?

XXXVII

     Спэндрелл очень настаивал на  том,  чтобы  они  не  откладывали  своего
посещения.  Им  просто  необходимо  послушать  "Heilige   Dankgesang   eines
Genesenen  an  die  Gottheit  in  der  lydischen  Tonart"  {Благодарственное
песнопение исцеленного в лидийском ладу (нем.).}.
     - Пока вы этого не услышали, вы не можете сказать, что хоть  что-нибудь
понимаете в жизни, - объявил он. - Эта музыка доказывает существование массы
вещей - Бога, души, добра,  -  неопровержимо  доказывает.  Она  единственное
подлинное доказательство,  которое  существует  на  свете,  -  единственное,
потому что Бетховен  был  единственным  человеком,  сумевшим  выразить  свое
знание. Вы должны прийти.
     - С большой охотой, - сказал Рэмпион. - Но...
     - Вчера я случайно узнал,  -  прервал  его  Спэндрелл,  -  что  имеется
граммофонная запись a-moll'ного  квартета.  Я  немедленно  побежал  и  купил
патефон и пластинки - специально для вас.
     - Для меня? Зачем такая щедрость?
     - Вовсе не щедрость, - со смехом ответил Спэндрелл. - Чистый эгоизм.  Я
хочу, чтобы вы услышали и согласились со мной.
     - Но зачем?
     - Затем, что я верю вам и, если вы согласитесь, я поверю самому себе.
     - Ну и человек! -  насмешливо  сказал  Рэмпион.  -  Вам  бы  перейти  в
католицизм и завести себе духовника.
     - Но вы _должны_ прийти. - Он говорил очень серьезным тоном.
     - Только не сейчас, - сказала Мэри.
     - Да, не сегодня, - подтвердил ее муж, удивляясь  при  этом,  чего  это
Спэндреллу приспичило. Что с ним такое? Откуда  такие  жесты,  слова,  такое
выражение глаз... Он страшно возбужден. - Сегодня у  меня  бесконечно  много
дел.
     - В таком случае завтра.
     "Впечатление такое, точно он пьян", - думал Рэмпион.
     - А может быть, послезавтра? - сказал он  вслух.  -  Мне  это  было  бы
гораздо удобней. Ведь не улетит же на это время ваш патефон.
     Спэндрелл рассмеялся своим беззвучным смехом.
     - Он-то не  улетит,  -  сказал  он,  -  а  я  могу  улететь.  Вероятно,
послезавтра меня уже не будет.
     - Вы нам не говорили, что уезжаете, - сказала Мэри. - Куда?
     - Кто знает? - ответил Спэндрелл, снова смеясь.  -  Я  знаю  одно:  что
здесь меня не будет.
     - Ну что ж, - сказал Рэмпион, с любопытством следя за ним,  -  тогда  я
приду завтра.
     - Что это с ним такое? - спросил Рэмпион, когда Спэндрелл распрощался с
ними и ушел.
     - А что? Я не заметила в нем ничего особенного, - ответила Мэри.
     Рэмпион раздраженно махнул рукой.
     - Ты не заметила бы и Страшного суда, - сказал  он.  -  Неужели  ты  не
видела, что он с трудом  сдерживает  возбуждение?  Как  придерживают  крышку
кастрюли  с  кипящей  водой.  А  его  театральный  смех.  Он  вел  себя  как
раскаявшийся злодей в мелодраме...
     - Но разве он ломался? - сказала Мэри. - Или ты думаешь, что  он  валял
дурака для нашего удовольствия?
     - Нет, нет. Он был  вполне  искренен.  Но  когда  человек  находится  в
положении раскаивающегося мелодраматического злодея, он  неизбежно  начинает
вести себя именно как раскаивающийся злодей. Это делается помимо его воли.
     - А что он такого сделал, что ему нужно раскаиваться?
     - А я почем знаю? - нетерпеливо сказал Рэмпион.  Мэри  всегда  считала,
что он каким-то сверхъестественным, волшебным чутьем знает  решительно  все.
Ее вера иногда забавляла и радовала его,  а  иногда  раздражала.  -  Что  я,
по-твоему, духовник Спэндрелла, что ли?
     - Да чего ты, собственно, кипятишься?
     - Ты  бы  лучше  спросила,  -  сказал  Рэмпион,  -  как  тут  можно  не
кипятиться? Конечно, легко сохранять душевное равновесие, когда  живешь  все
время с закрытыми глазами, в каком-то полусне. Тогда как если  бы  люди  все
время бодрствовали - Господи ты Боже мой! - они бы только и делали, что били
все время от злости посуду. - И он большими шагами направился в мастерскую.
     Спэндрелл медленно удалялся от  Челси  вдоль  реки  по  направлению  на
восток, снова и снова повторяя про себя начальные аккорды лидийской  мелодии
из "Heilige Dankgesang". Снова  и  снова.  Над  спокойной  рекой  подымалась
горячая дымка. Музыка была как вода в иссушенной зноем стране. После  долгих
лет засухи - родник, источник. Прогремела машина для поливки улиц,  таща  за
собой искусственный ливень. Свежий аромат исходил от увлажненной  пыли.  Эта
музыка - доказательство,  как  он  сказал  Рэмпиону.  В  водосточном  желобе
маленький поток стремил смятую  коробку  от  папирос  и  кусок  апельсиновой
кожуры к водостоку. Спэндрелл перестал насвистывать. Вот он, подлинный ужас:
вывозка мусора - и больше ничего. Так же  грязно  и  противно,  как  чистить
отхожее  место.  Совсем  не  страшно  -  только   бессмысленно,   неописуемо
бессмысленно. Музыка - это доказательство: Бог существует. Но только до  тех
пор, пока звучат скрипки. А когда смычки отняты от струн, тогда что? Мусор и
бессмыслица - безысходная чушь.
     На Воксхолл-Бридж-роуд он купил на шиллинг почтовой бумаги и конвертов.
Заплатив за чашку кофе и  сдобную  булочку,  он  приобрел  право  сидеть  за
столиком в кафе. Огрызком карандаша он написал:  "Главному  секретарю  Союза
Свободных Британцев. Милостивый государь, завтра,  в  среду,  в  пять  часов
пополудни  убийца  Эверарда  Уэбли  будет  находиться  в  доме   Э   37   по
Кэтскил-стрит, Ю.3.7. Квартира на третьем  этаже.  По-видимому,  он  откроет
дверь сам. Он вооружен и готов на все".
     Перечитывая  письмо,  он  вспомнил  те  анонимные  письма   (написанные
красными чернилами,  чтобы  было  похоже  на  кровь:  влияние  рассказов  из
"Б.О.П."), при помощи которых он со  своим  приятелем  Покингхорном-младшим,
таким же  девятилетним  юнцом,  как  он  сам,  пытался  запугать  мисс  Вил,
кастеляншу в начальной школе. Их  выследили  и  сообщили  старшему  учителю.
Носастый дал им каждому по три удара по мягкому месту. "Он вооружен и  готов
на все" - это чистейший Покингхорн.  Но  если  не  написать  этого,  они  не
возьмут с собой револьверов. А  ведь  тогда  ничего  не  выйдет.  Ничего  не
выйдет. Ну что ж, пошлем так. Он сложил бумагу и заклеил конверт.  Полнейшая
глупость, не говоря уж о том, что  полнейшая  гнусность  и  бессмыслица.  Он
написал адрес.
     - Ну, вот и мы, - сказал Рэмпион, когда  на  следующий  день  Спэндрелл
открыл  ему  дверь.  -  А  где  же  Бетховен?  Где   же   ваше   пресловутое
доказательство существования Бога и превосходства христианской морали?
     - Вот здесь. - И  Спэндрелл  провел  их  в  гостиную.  На  столе  стоял
патефон. Около него в беспорядке лежало несколько пластинок.  -  Вот  это  -
начало анданте, - продолжал Спэндрелл, беря одну из пластинок. - Я  не  буду
докучать вам всем квартетом. Он чудесен.  Но  замечательней  всего  "Heilige
Dankgesang". - Он завел патефон; пластинка завертелась,  он  опустил  иголку
мембраны на пластинку. Прозвучала долгая нота скрипки, потом другая, секстой
выше, и еще одна, квинтой ниже (а  в  это  время  вступила  вторая  скрипка,
начавшая с исходной ноты первой), потом поднялась на октаву  и  тянула  ноту
два долгих такта.
     Прошло более ста лет  с  тех  пор,  как  Бетховен,  совершенно  глухой,
услышал в своем воображении музыку  струнных  инструментов,  выражавшую  его
затаенные мысли и  чувства.  Он  покрыл  нотными  знаками  несколько  листов
разлинованной  бумаги.  Столетием  позже  четверо  венгров  воспроизвели  по
отпечатанной копии с каракулей Бетховена  музыку,  которую  Бетховен  слышал
только в своем воображении. Спиральные бороздки  на  шеллаковой  поверхности
запечатлели  их  игру.  Материализованное   воспоминание   вращалось,   игла
скользила по бороздкам, и звучащие символы мыслей  и  переживаний  Бетховена
трепетали в воздухе, сопровождаемые еле слышным царапаньем, которое  как  бы
передавало глухоту Бетховена.  Медленно,  медленно  развертывалась  мелодия.
Архаические лидийские  гармонии  наполняли  воздух.  Это  была  бесстрастная
музыка, прозрачная и чистая, как тропическое море, как горное озеро.  Водная
гладь над  водной  гладью,  покой,  проходящий  над  покоем,  -  совершенная
гармония бесчисленных необъятных равнин и зеркально-гладких  огромных  озер,
контрапункт безоблачных ясностей. Всюду прозрачность и свет, ни  тумана,  ни
тусклого сумрака. Покой  тихого  и  радостного  созерцания,  а  не  сон,  не
дремота.  Это  была   та   ясность   духа,   которая   наполняет   человека,
выздоравливающего после горячки, когда он чувствует, что вновь  рождается  в
безмятежно прекрасном мире. Но - жизнь было имя этой  горячки,  и  он  вновь
рождался не в здешнем мире: красота была неземной, ясность духа  была  миром
Господним. В сплетении лидийских мелодий открывались небеса.
     И после того, как на протяжении  тридцати  медленных  тактов  строились
небеса,  характер  музыки  внезапно  изменился.  Из  архаической  она  стала
современной.  На  смену  лидийским  напевам  пришла  та   же   мелодия,   но
переведенная в мажорную тональность. Темп ускорился. Теперь мелодия  скакала
и прыгала по земным горам, а не по райским высям.
     - "Neue Kraft fuhlend"  {Чувствуя  новую  силу  (нем.).}.  -  Спэндрелл
шепотом процитировал программу. - Он чувствует себя сильней; но  музыка  уже
не такая небесная, как прежде.
     На протяжении пятидесяти тактов повторялась эта  новая,  более  быстрая
мелодия; потом она  кончилась  скрипом  иглы  о  пластинку.  Спэндрелл  снял
мембрану и остановил патефон.
     - Лидийский лад снова начинается на обратной стороне,  -  объяснил  он,
заводя патефон. - А потом опять идет эта быстрая штука в  a-dur'e.  A  затем
снова лидийский лад до самого конца, с каждым тактом все лучше и  лучше.  Не
правда ли, это чудесно? - обратился он к  Рэмпиону.  -  Не  правда  ли,  это
доказательство?
     - Чудесно, - согласился тот. -  Но  единственное,  что  доказывает  эта
музыка, -  это  что  больные  люди  бывают  очень  слабыми.  Это  творчество
человека, утратившего свое тело.
     - Но нашедшего свою душу.
     - О, еще бы,  -  сказал  Рэмпион,  -  больные  люди  живут  интенсивной
духовной жизнью. Но это оттого, что они не совсем  люди.  По  той  же  самой
причине скопцы такие мастера по части духовной любви.
     - Но ведь Бетховен не был скопцом.
     - Знаю. Но чего ради он старался быть им? Чего ради он возвел  в  идеал
кастрацию и бестелесность? Что такое эта музыка? Гимн во славу оскопления  -
только и всего. Конечно, гимн очень красивый. Но неужели он не  мог  воспеть
что-нибудь более человеческое, чем оскопление?
     Спэндрелл вздохнул.
     - Для меня это блаженное видение, это небеса.
     - Но не земля. Как раз против этого я и протестую.
     - Но разве человек не имеет права вообразить себе небо, если ему  этого
хочется? - сказала Мэри.
     - Конечно, имеет; но только не следует уверять всех  и  каждого,  будто
плод его воображения  -  это  последнее  слово  истины,  красоты,  мудрости,
добродетели и так далее. Спэндрелл хочет убедить нас, будто  это  бесплодное
скопчество и есть последнее слово. Но меня он не убедит. Я этого не хочу.
     - Прежде чем судить,  прослушайте  до  конца.  -  Спэндрелл  перевернул
пластинку и опустил  мембрану.  Безоблачные  небеса  лидийского  лада  снова
простерлись над ними.
     - Очень мило, - сказал Рэмпион, прослушав  пластинку  до  конца.  -  Вы
совершенно правы. Это _действительно_ небо, это  действительно  жизнь  души.
Это наиболее яркий пример ухода от реальности в мир духовных абстракций.  Но
для чего нужен этот уход? Почему бы человеку не удовлетвориться тем, что  он
человек, а не абстрактная душа? Я  вас  спрашиваю:  почему?  -  Он  принялся
шагать взад и вперед по комнате. - Эта проклятая душа, - продолжал он, - эта
проклятая абстрактная душа похожа на раковую опухоль, пожирающую  настоящего
реального живого человека  и  разрастающуюся  за  его  счет.  Почему  он  не
довольствовался реальностью,  этот  ваш  старый  осел  Бетховен?  Чего  ради
понадобилось ему заменить теплую, естественную реальность  этой  абстрактной
злокачественной опухолью, имя которой - душа? Конечно,  опухоль  эта,  может
быть, очень красива; но, черт возьми, тело в тысячу раз красивей.  Не  нужен
мне ваш духовный рак.
     - Не стану с вами спорить, - сказал Спэндрелл.  Он  вдруг  почувствовал
себя невероятно усталым и подавленным. Ничего не вышло. Рэмпион не  поддался
убеждениям. Или доказательство в самом деле  не  было  доказательством?  Или
музыка в самом деле не говорила ни о  чем,  кроме  самой  себя  и  чудачеств
своего творца? Он посмотрел на часы: скоро пять. -  Прослушайте  по  крайней
мере конец этой части, - сказал он. - Это самое лучшее  место.  -  Он  завел
патефон. "Даже если эта музыка бессмысленна, - подумал он, - она  прекрасна,
пока она длится. А может быть, она и не бессмысленна. В конце концов,  разве
Рэмпион непогрешим?" - Слушайте.
     Снова раздалась  музыка.  Но  что-то  новое  и  чудесное  произошло  на
лидийских небесах. Темп медленной  мелодии  ускорился  вдвое;  ее  очертания
стали более ясными и четкими; внутри пульсирующей фразы настойчиво зазвучала
какая-то новая мелодия. Казалось, точно  небо  стало  неожиданно  еще  более
небесным, его  совершенство  сделалось  еще  более  глубоким  и  абсолютным.
Неизреченный  мир  пребывал  по-прежнему;  но  это   не   был   больше   мир
выздоровления и бездействия. Он трепетал, он жил, он рос  и  усиливался,  он
стал деятельным  спокойствием,  страстной  безмятежностью.  Музыка  чудесным
образом примирила непримиримое - преходящую жизнь и вечный покой.
     Они слушали, затаив дыхание. Спэндрелл торжествующе смотрел  на  своего
гостя. Все его сомнения рассеялись. Как можно не поверить в  то,  что  есть,
что безусловно существует. Марк Рэмпион кивнул головой.
     - Ты почти убедил меня, - прошептал он. - Но это слишком прекрасно.
     - Может ли быть что-нибудь слишком прекрасным?
     - Это нечеловечно. Если бы  это  продолжалось,  вы  перестали  бы  быть
человеком. Вы умерли бы.
     Они снова замолчали. Музыка звучала, ведя от неба к небу, от блаженства
- к еще более глубокому блаженству. Спэндрелл вздохнул и закрыл глаза.  Лицо
его было строгим и умиротворенным, точно его черты разгладил сон или смерть.
"Да, мертвец, - подумал Рэмпион, взглянув на него. -  Он  отказывается  быть
человеком. Он хочет быть или демоном, или мертвым ангелом. Теперь он мертв".
Легкий диссонанс в лидийском  напеве  придал  блаженству  почти  нестерпимую
остроту. Спэндрелл снова вздохнул.  В  дверь  постучали.  Он  поднял  глаза.
Насмешливые морщинки снова появились на  его  лице,  уголки  рта  иронически
дрогнули.
     "Вот теперь он снова демон, - подумал Рэмпион. - Он вернулся к жизни, и
он демон".
     - Вот и они, - сказал Спэндрелл и, не  отвечая  на  вопрос  Мэри:  "Кто
они?", вышел из комнаты.
     Рэмпион  и  Мэри  сидели  у  патефона,  слушая   небесное   откровение.
Оглушительный выстрел, крик, еще один выстрел и еще  один  ворвались  в  рай
звуков.
     Рэмпионы вскочили и бросились к двери. В передней трое мужчин в зеленой
форме Свободных Британцев стояли над телом Спэндрелла. В руках  у  них  были
револьверы. Еще один револьвер  лежал  на  полу  рядом  с  умирающим.  Череп
Спэндрелла был прострелен, на рубашке - кровавое пятно. Его пальцы сжимались
и разжимались, сжимались и разжимались, царапая деревянный пол.
     - Что такое?.. - начал Рэмпион.
     - Он выстрелил первый, - прервал один из людей в форме.
     Несколько мгновений все молчали.  В  открытую  дверь  доносились  звуки
музыки. Страстность снова исчезла из небесной мелодии. Протяжные звуки снова
говорили о  небе  абсолютного  покоя,  тихого  и  блаженного  выздоровления.
Протяжные звуки, аккорд, повторенный, продленный, ясный и  чистый,  висел  в
воздухе, плыл, взлетал без усилия выше и выше.  И  вдруг  музыки  больше  не
стало, только царапанье иглы о вертящийся диск.