А  в  данном
случае он  имел  особенные  основания  для  страха:  со  своей  способностью
придумывать всякие приметы он решил про  себя,  что  его  судьба  связана  с
судьбой ребенка. Если мальчик поправится, то поправится и он. Если же нет...
Примета сложилась, и неблагоприятное известие из  детской  приводило  его  в
содрогание.  Войдя  в  комнату,  он  может,  совершенно  случайно,   увидеть
подтверждение своих самых мрачных предчувствий. А может быть  (кто  знает?),
мучения ребенка каким-то таинственным образом перейдут в него?  Он  даже  не
хотел слышать о своем внуке. Если не считать  краткого  вопроса  за  обедом,
Бидлэйк никогда не упоминал о Филе, а когда кто-нибудь заговаривал о нем, он
поспешно менял  тему  (суеверно  трогая  при  этом  какой-нибудь  деревянный
предмет) или просто уходил. Вскоре все обитатели дома узнали его слабость и,
подчиняясь тому же чувству, которое предписывает особенно бережно относиться
к  осужденным  на  смерть  преступникам,  старались  не  упоминать   в   его
присутствии о том, что происходит в детской.
     Все эти дни Филип беспокойно блуждал  по  дому.  Время  от  времени  он
подымался в детскую и, сделав тщетную попытку  уговорить  Элинор  отдохнуть,
через несколько минут снова сходил вниз. Он не выносил долгого пребывания  в
детской. Он огорчался, видя, как Элинор бесплодно  проводит  долгие  часы  у
постели ребенка; сам он не выносил ничегонеделания, а в теперешнем положении
длительное умственное бездействие было бы просто пыткой. В промежутках между
посещениями детской он читал, он пробовал  писать.  К  тому  же  нужно  было
заниматься делом Глэдис Хелмсли. Болезнь ребенка не позволила ему съездить в
Лондон и тем самым  избавила  от  необходимости  лично  вести  переговоры  с
Глэдис. Все это дело он поручил Вилли Уиверу, который был  не  только  самым
надежным из друзей, но также и стряпчим. Какое огромное  облегчение  он  при
этом почувствовал! Встреча с Глэдис внушала ему страх. Вилли  же,  напротив,
эта история пришлась весьма по вкусу.

     "Дорогой Филип, - писал он, - я стараюсь сделать  все,  что  могу,  для
Вашего Престарелого Родителя, но даже  при  всех  моих  стараниях  это  дело
обойдется ему не дешево. Его  дама  полна  юной  прелести  (профессиональная
этика помешала мне  со  своей  стороны  несколько  продолжить  труды  Вашего
родителя), что не мешает ей быть весьма практичной  особой.  К  тому  же  по
отношению к П.Р. она настроена свирепо. Должен признаться, что я, по  зрелом
размышлении, не могу осудить ее за это.  Вы  знаете,  где  он  кормит  своих
фавориток? В "Лайонзе". Когда юная дама сообщила мне об этом, я заявил, что,
видимо, лавры визиря Бармесида не дают ему покоя. (Нечего и говорить, она не
поняла  всей  соли  этого  замечания;  поэтому  я   уступаю   его   Вам   за
вознаграждение в размере пяти процентов с авторского гонорара  по  всем  тем
произведениям, в коих оно будет использовано.) Посоветуйте П. Р.  тратить  в
следующий раз на свои развлечения немного больше денег: в конечном счете это
выйдет дешевле. Порекомендуйте ему предаваться не только похоти, но также  и
обжорству; уговорите его сдерживать свою страсть к умеренности  и  экономии.
Завтра я возобновлю атаку; надеюсь,  мне  удастся  зафиксировать  черным  по
белому условия мира. Искренне соболезную Вам  по  поводу  нездоровья  Вашего
отпрыска.

                                                                 Ваш В. У.".

     Читая  письмо,  Филип  улыбался  и  думал:  "Слава  тебе  Господи!  Все
устроилось". Но, прочтя последнюю фразу, он устыдился испытанного им чувства
облегчения. "Какой безграничный эгоизм", - упрекнул он себя. И, словно желая
искупить свое хорошее настроение, он заковылял наверх,  в  детскую.  Там  он
просидел несколько минут с Элинор. Маленький Филип лежал без  сознания.  Его
лицо нельзя было узнать - таким оно  стало  бесплотным  и  сморщенным;  а  с
парализованной стороны не  сходила  кривая  усмешка.  Его  ручки  все  время
перебирали простыню. Он дышал то учащенно, то так  медленно,  что  казалось,
будто он не дышит вовсе.
     Сиделка Батлер пошла вздремнуть: ночи она проводила почти без сна.  Они
сидели молча. Филип взял руку жены и задержал ее в своей. Время тянулось,  и
мерой его было слабое, неравномерное дыхание их сына.
     В саду Джон Бидлэйк писал (жена наконец уговорила  его  попробовать)  в
первый раз после его приезда в Гаттенден. И в первый раз, забыв самого  себя
и свою болезнь, он был счастлив. "Как чудесно!" - думал он.  Пейзаж  состоял
весь из бугров, изгибов и закруглений, как  человеческое  тело.  Орбизм,  ну
конечно же, орбизм! Облака - это херувимские задницы, а вон тот пологий холм
- гладкий живот нереиды; а Гаттенденская Пуншевая Чаша - огромный  пупок;  а
эти вязы между передним планом и задним - большие пузатые  силены,  сошедшие
прямо с картин Йорданса; а нелепые круглые кусты  вечнозеленых  растений  на
переднем плане - бесчисленные  зеленые  груди  Дианы  Эфесской.  Целый  урок
анатомии в этих листьях, облаках  и  неровностях  земли.  Чудесно!  И,  черт
побери, какую из этого можно сделать картину. Эти серафические ягодицы будут
небесным отражением грудей Дианы; орбическая  тема  с  вариациями;  ягодицы,
начинающиеся  из  глубины  полотна,  идущие  вкось,  к  поверхности;  груди,
начинающиеся на  поверхности,  уходящие  вглубь.  А  гладкий  живот,  идущий
поперек полотна, по горизонтали, будет  уравновешивать  обе  эти  движущиеся
диагонали; а впереди -  большие  силены,  расположившиеся  зигзагами.  А  на
переднем плане, слева, будет силуэт края веллингтонии, мысленно перенесенной
сюда нарочно для того, чтобы остановить движение, не дать ему  вырваться  за
пределы картины; а справа поместится каменный грифон; композиция должна быть
замкнутой: маленькая  вселенная,  за  пределы  которой  не  смеет  удаляться
воображение. Взгляд будет смотреть словно сквозь воображаемый туннель, он не
сможет удалиться от фокуса картины - от центра огромного пупка Гаттенденской
Пуншевой  Чаши,   вокруг   которой   гармонично   расположатся   все   части
божественного тела. "Черт побери! - сказал Джон Бидлэйк самому себе, выражая
этим ругательством подъем духа, - черт  побери!"  И  он  принялся  писать  в
каком-то исступлении.
     Блуждая по саду и неутомимо разыскивая сорные травы, миссис Бидлэйк  на
мгновение остановилась позади него и заглянула ему через плечо.
     - Замечательно, - сказала она, выражая свое  одобрение  столько  же  по
поводу его активности, сколько по поводу достигнутых результатов.
     Она прошла дальше и, вырвав с корнем одуванчик, остановилась и,  закрыв
глаза, принялась повторять свое имя: "Джэнет Бидлэйк, Джэнет Бидлэйк, Джэнет
Бидлэйк" - снова и снова, пока эти слова не потеряли для нее всякий смысл  и
стали  такими  же  таинственными,  бессмысленными   и   произвольными,   как
заклинание некроманта. Абракадабра, Джэнет Бидлэйк - а действительно ли  она
- это она? и существует ли она вообще? а эти деревья? а люди? а настоящее  и
прошлое? а все на свете?..
     Тем временем  в  детской  произошло  нечто  необыкновенное.  Совершенно
неожиданно маленький Фил открыл глаза и посмотрел. Он встретился взглядом  с
матерью. Он улыбнулся, насколько позволяла ему жуткая гримаса лица.
     - Он видит! - воскликнула Элинор. Встав  на  колени  у  изголовья,  она
обняла мальчика и принялась целовать его  с  удвоенным  жаром,  потому  что,
кроме любви, она испытывала приступ страстной благодарности. После  стольких
дней слепоты она была благодарна ему за этот уже не бессмысленный взгляд, за
эту жалкую попытку улыбнуться. - Мой малютка! - повторила она и в первый раз
за много дней разрыдалась. Она отвернулась, чтобы ребенок не видал ее  слез,
встала и отошла от постели. - Какая я дура, - извиняющимся тоном сказала она
мужу, вытирая слезы. - Но я ничего не могу сделать.
     - Я голоден, - вдруг произнес маленький Фил.  Элинор  снова  встала  на
колени у изголовья.
     - А чего бы ты хотел, милый? Но Фил не слышал ее вопроса.
     - Я голоден, - повторил он.
     - Глухота еще не прошла, - сказал Филип.
     - Но ведь он видит, он говорит. - Лицо Элинор  преобразилось.  Несмотря
ни на что, все это время она знала, что он непременно поправится: иначе и не
могло быть. А теперь она убедилась  в  своей  правоте.  -  Посиди  здесь,  -
продолжала она. - Я сбегаю и  принесу  ему  молока.  -  И  она  выбежала  из
комнаты.
     Филип остался у постели сына. Он погладил  руку  ребенка  и  улыбнулся.
Маленький Фил улыбнулся в ответ. Филип тоже начал верить, что, может быть, и
в самом деле произошло чудо.
     - Нарисуй мне что-нибудь, - приказал мальчик.
     Филип вытащил свое вечное перо и на  обороте  старого  письма  набросал
один из тех  ландшафтов  со  слонами  и  самолетами,  поездами  и  летающими
свиньями и пароходами, которые особенно любил его  сын.  Слон  столкнулся  с
поездом. Маленький Фил начал смеяться, тихонько, но с  явным  удовольствием.
Не может быть никакого сомнения: чудо совершилось.
     Элинор вернулась, неся молоко и тарелку  с  желе.  На  ее  щеках  снова
появился  румянец,  ее  глаза  блестели,  лицо,  остававшееся  все  эти  дни
застывшим и суровым, снова приобрело прежнее живое выражение. Она вся словно
ожила.
     - Поди посмотри на слонов, - сказал маленький Фил. - Такие смешные! - И
после каждого глотка молока, после  каждой  ложки  желе  он  заставлял  отца
прибавлять еще что-нибудь к сложному пейзажу - китов в море, которых  кусали
омары; две сцепившиеся подводные лодки  и  гиппопотама  на  воздушном  шаре;
извергающийся вулкан, пушки, маяк, целую армию свиней.
     - Почему вы оба молчите? - вдруг спросил мальчик.
     Филип и Элинор переглянулись.
     - Он не слышит нас, - сказал Филип.
     Счастливое выражение на лице Элинор на миг затуманилось.
     - Может быть, завтра, - сказала она. - Сегодня  он  увидел,  а  завтра,
может быть, станет слышать.
     - Почему вы все шепчетесь? -  сказал  мальчик.  Единственное,  что  она
могла сделать в ответ, - это поцеловать его и погладить ему лобик.
     - Не нужно утомлять его, - наконец  сказала  Элинор.  -  Ему,  пожалуй,
следовало бы уснуть. - Она взбила подушку, поправила простыню, нагнулась над
ним. - Прощай, милый малютка.  -  На  ее  улыбку  он  по  крайней  мере  мог
ответить.
     Элинор  задернула  занавески  и  вышла  из  комнаты.  В  коридоре   она
повернулась, ожидая,  когда  выйдет  муж.  Филип  обнял  ее  за  талию;  она
прижалась к нему с глубоким вздохом.
     - А я уж боялась, - сказала она, - что этот кошмар  будет  продолжаться
вечно. До самого конца.
     Обед был похож в этот день  на  праздник  воскресения  из  мертвых,  на
пасхальную службу. Элинор оттаяла, она  снова  стала  женщиной  из  плоти  и
крови, а не каменным изваянием. А бедная  мисс  Фулкс,  у  которой  признаки
душевного страдания удивительным образом  совпадали  с  признаками  сильного
насморка,  сопровождаемого  прыщами,  пришла  в  почти  человеческий  вид  и
истерически хохотала над шутками и анекдотами возрожденного Джона  Бидлэйка.
Старик вернулся из парка, потирая руки.
     - Что за пейзаж! - воскликнул он, садясь за стол. - Такой сочный,  если
вы понимаете, что я хочу сказать, такой телесный - иного слова не подберешь.
Просто слюнки текут, когда глядишь  на  него.  Наверное,  поэтому  я  сейчас
голоден как волк.
     - Вот тебе бульон, - сказала миссис Бидлэйк.
     - Нет, знаете, теперь, когда я работаю, я  не  намерен  питаться  этими
помоями. - И, несмотря на все протесты, он потребовал котлетку.
     Его настроение улучшилось еще больше, когда он узнал, что маленький Фил
выздоравливает. (Он трижды прикоснулся к дереву обеими руками сразу.) К тому
же он действительно был привязан к своему внуку. Он заговорил, он снова стал
прежним Гаргантюа Бидлэйком. Мисс Фулкс так смеялась над одним из  анекдотов
об Уистлере, что подавилась, и ей пришлось спрятать лицо в салфетку. Даже  в
неясной, благожелательной улыбке миссис Бидлэйк появился какой-то  намек  на
жизнерадостность.
     Около трех часов Джон Бидлэйк начал испытывать  знакомое  ему  ощущение
все более острой боли под ложечкой.  На  него  напала  неистовая  икота.  Он
попробовал писать; но работа не доставляла ему никакого удовольствия.  Груди
Дианы и ягодицы  ангелов  потеряли  для  него  всякую  прелесть.  "Небольшое
образование в области пилоруса", - звучали в его памяти медицинские  термины
сэра Герберта. "Содержимое желудка... некоторое затруднение при  прохождении
в двенадцатиперстную кишку". Когда икота усилилась и стала  невыносимой,  он
сложил кисти и вернулся в дом.
     - Где отец? - осведомилась Элинор, когда сошла к  чаю.  Миссис  Бидлэйк
покачала головой:
     - Ему опять стало плохо.
     - О Господи!
     Наступило молчание. Казалось, в комнате присутствует смерть. Но ведь он
уже старик, подумала Элинор; так или иначе, это неизбежно. Пускай ему  хуже,
но зато маленький Фил поправляется, а это - самое важное. И она заговорила с
матерью о саде. Филип закурил папиросу.
     В дверь  постучали.  Это  была  горничная:  сиделка  Батлер  просит  их
немедленно в детскую.
     Конвульсии были очень сильны;  истощенное  тело  было  слишком  слабым.
Когда они вошли в детскую, маленький Фил был уже мертв.

XXXVI

     Тайна Уэбли, как немедленно окрестили это  событие  газеты,  оставалась
неразгаданной. Ключа не было. В комитете Свободных Британцев никто ничего не
знал.  Уэбли  уехал  в  обычное  время,  пользуясь  своим  обычным  способом
передвижения. У него не было обыкновения сообщать подчиненным о своих личных
делах; куда он отправился, не знал никто. Больше машину никто не видел с той
минуты, когда Уэбли отпустил шофера, до той, когда около  полуночи  полисмен
на Сент-Джеймс-сквер начал спрашивать себя, долго ли еще простоит здесь  эта
машина без хозяина. Никто не обратил внимания ни на машину, когда ее ставили
в ряд других машин на площади, ни на шофера, когда он уходил.  Единственными
отпечатками, обнаруженными на кузове и на руле, оказались отпечатки  пальцев
убитого. Тот,  кто  правил  машиной  после  убийства,  был,  по-видимому,  в
перчатках. Ключа не было. Полное отсутствие прямых улик.  Полиция  старалась
извлечь все, что возможно, из улик косвенных. То обстоятельство, что  убитый
не был ограблен, заставляло подозревать политическую подкладку.  В  комитете
Свободных  Британцев  хранилась  целая  коллекция  угрожающих  писем.  Уэбли
получал их регулярно - по два-три письма в неделю. "Это мое любимое чтение",
- часто говорил он. Полиция принялась искать их авторов. Наиболее угрожающие
письма были посланы, как выяснилось, двумя евреями  русского  происхождения,
проживающими в Хаундсдиче, машинисткой из Ноттингема и пылким первокурсником
из Бейллиол-колледжа; все эти лица были арестованы и сейчас  же  освобождены
за полным отсутствием улик.
     Время  шло.  Убийцы  оставались  на   свободе.   Интересу   публики   к
преступлению  не  давали  ослабеть.  Часть  консервативной  прессы   открыто
утверждала, что либерально-лейбористское правительство дало  полиции  приказ
не слишком углубляться в это  дело.  "Укрывают  убийц".  "Социалисты  боятся
разоблачений". "Сначала политика, а потом уже десять  заповедей".  Заголовки
были весьма  выразительными.  Для  оппозиции  это  преступление  было  прямо
подарком судьбы. "Дейли  мейл"  предлагала  вознаграждение  в  десять  тысяч
фунтов тому, кто доставит сведения об убийцах Уэбли. Тем временем  Свободные
Британцы за неделю почти удвоили свои ряды.  "Вы  одобряете  убийство?  Если
нет, присоединяйтесь к Свободным Британцам". Такие  плакаты  красовались  на
каждом рекламном щите. Толпы Свободных Британцев и  в  форме,  и  в  обычной
одежде рыскали  по  Лондону,  агитируя  рекрутов,  устраивая  патриотические
демонстрации,  занимаясь  по-любительски  расследованием  убийства.  Они  не
упустили случая избить нескольких человек, с  которыми  они  расходились  во
мнениях. В Тоттенхеме и Ист-Хеме у них были  генеральные  сражения,  в  ходе
которых  было  ранено  много  полицейских.  На  похоронах  Эверарда  зеленая
процессия больше трех миль длиной провожала гроб до могилы.
     Спэндрелл  каждое  утро  прочитывал  все  газеты.  Они  доставляли  ему
неподдельное удовольствие. Какой  фарс!  Какая  суматоха!  Какое  немыслимое
идиотство! Иллиджу, отправившемуся к матери в Ланкашир, он послал открытку с
изображением Эверарда в мундире на белом коне;  эти  открытки  теперь  можно
было найти в любой лавке, на улицах их продавали  разносчики.  "Мертвый  лев
приносит, видимо, гораздо больше вреда, чем  живой  пес,  -  написал  он  на
обороте. - Бог всегда был большим шутником".
     Но самой большой шуткой Бога, по крайней мере для Спэндрелла, было  то,
что Бога вообще не оказалось. Его не было. Ни Бога, ни дьявола. Потому  что,
если бы был дьявол,  то  был  бы  и  Бог.  Единственное,  что  было,  -  это
воспоминание о гнусной,  омерзительной  глупости,  а  теперь  -  невероятная
суматоха. Сначала возня в помойке, а потом - фарс. А может  быть,  дьявол  -
это  как  раз  и  есть  дух  помоек?  А  Бог?  В  таком  случае  Бог  -  это
просто-напросто отсутствие помоек.
     "Бог не где-то в стороне, не над  нами,  не  вне  нас,  -  вспомнил  он
сказанное однажды Рэмпионом. - Во всяком случае, не та существенная,  важная
для человека часть божества. Но нельзя и сказать, что Бог внутри нас, в  том
смысле, в каком протестанты употребляют это выражение, надежно  припрятанный
в наших воображении, чувствах, интеллекте, душе.  Конечно,  он  там,  в  том
числе и там. Но он в нас в том числе и в том смысле, в каком  в  нас  ломоть
хлеба, съеденный нами. Он в самом теле, в крови и внутренностях,  в  сердце,
коже и чреслах. Бог - конечный продукт, духовный и физический, любой мысли и
действия, обращенных к жизни, к живому общению  с  миром.  Богом  поверяются
наши действия и наше общение, и это ощутимая, познаваемая опытом поверка. Во
всяком случае, Бог таков для наших целей, для целей  людей  живущих.  Потому
что, конечно, для целей, поставленных знанием и философскими  рассуждениями,
он может оказаться и уймой других вещей. Он может быть скалой  многовековой,
он может быть Иеговой Ветхого Завета, он может быть чем пожелает.  Но  какое
все это имеет отношение к нам -  живым,  телесным  существам?  Никакого,  от
этого один только вред. Как  только  мы  позволяем  спекулятивно-рассудочной
истине занять место интуитивно ощущаемой истины и начинаем руководствоваться
ею, мы губим свою жизнь".
     Спэндрелл возражал: должны  же  быть  абсолюты,  должны  быть  какие-то
твердые точки в окружающей  реальности.  "Музыка,  например,  существует,  -
заключил он, - даже если вы лично не музыкальны. Вам  приходится  признавать
существование ее как некоторой абсолютной реальности, хотя бы вы  сами  были
неспособны воспринимать ее и получать от этого наслаждение".
     "Философски, теоретически - да. Признавайте ее сколько вам  угодно.  Но
не позволяйте вашему абстрактному знанию влиять на вашу жизнь.  Теоретически
вы знаете, что музыка существует и что она прекрасна. Но  не  притворяйтесь,
пожалуйста, что, слушая Моцарта, вы  получаете  высокое  наслаждение:  делая
это, вы уподобляетесь тем дурацким снобам от музыки,  которых  встречаешь  у
леди Эдвард Тэнтемаунт. Не умеют отличить Вагнера от Баха; но стоит заиграть
скрипкам, и они уже в экстазе. То же самое и с  Господом  Богом.  Мир  кишит
снобами от религии. Все они не живут по-настоящему, не  делают  ничего,  что
оправдывало  бы  их  существование,  не  вступают   ни   с   кем   в   живое
соприкосновение, не имеют ни малейшего представления о том, что  такое  Бог;
они его не знают, не чувствуют. Но зато они мычат в  церквах,  они  завывают
молитвы, они ломают и разбивают свою жалкую жизнь, пытаясь подчиняться  воле
выдуманной абстракции, которую им заблагорассудил