еспомощным ребенком; он был в ее руках, как  ребенок,  собственность  своей
матери и ее игрушка;  он  больше  не  принадлежал  себе.  Ее  холодные  руки
прикасались к его груди; его плоть была пассивной и безвольной, как глина, в
ее сильных, холодных руках.
     - Устали? - спросил он, когда она  остановилась  в  третий  раз,  чтобы
переменить руку. Он открыл глаза и посмотрел на нее. Она покачала головой. -
Со мной столько беспокойства, как с больным ребенком.
     - Глупости, никакого беспокойства.
     Но Барлепу обязательно хотелось жалеть ее и просить у нее прощения.
     - Бедная Беатриса! - сказал он. - Как много вам приходится возиться  со
мной! Мне так стыдно.
     Беатриса только улыбнулась. Она больше не содрогалась от  беспричинного
отвращения. Она чувствовала себя необыкновенно счастливой.
     - Готово! - наконец сказала она. - А теперь - компресс. -  Она  открыла
картонную коробку и развернула оранжевую вату. -  Весь  вопрос  в  том,  как
сделать, чтобы она держалась у вас на груди.  Я  думаю,  ее  можно  укрепить
бинтом. Два или три оборота вокруг туловища. Как вы думаете?
     - Я ничего не думаю, - сказал Барлеп, все еще наслаждавшийся  тем,  что
он - ребенок, - я весь в ваших руках.
     - В таком случае садитесь, - приказала она. Он сел. - Держите  вату  на
груди, пока я буду обертывать бинтом.  -  Чтобы  сделать  это,  ей  пришлось
совсем приблизиться к нему, почти обнять его; ее руки, когда она  обертывала
бинт вокруг туловища, на секунду сомкнулись за его  спиной.  Барлеп  опустил
голову  и  прижался  лбом  к  ее  груди.  Лоб  усталого  ребенка  на  мягкой
материнской груди.
     - Подержите минутку, пока я достану английскую булавку.
     Барлеп поднял голову и откинулся на подушку.  Краснея,  но  по-прежнему
деловито и энергично, Беатриса снимала одну из булавок с маленькой картонной
пластинки.
     - Теперь настает самый трудный момент, - со смехом сказала  она.  -  Вы
ничего не имеете против, если я воткну булавку вам в тело?
     - Ничего, - сказал Барлеп, и это была правда:  он  ничего  не  имел  бы
против. Ему было бы даже приятно, если бы она сделала  ему  больно.  Но  она
этого не сделала. Она с профессиональной ловкостью заколола бинт.
     - Готово!
     -  А  что  прикажете  делать  теперь?  -  спросил   Барлеп,   жаждавший
повиноваться.
     - Ложитесь.
     Он лег. Она застегнула пуговки его пижамы.
     - А теперь извольте заснуть как можно скорей.  -  Она  покрыла  его  до
подбородка одеялом и рассмеялась. - Вы совсем как маленький мальчик.
     - А вы поцелуете меня на прощание?
     Щеки Беатрисы вспыхнули. Нагнувшись, она поцеловала его в лоб.
     - Спокойной ночи, - сказала она.
     И вдруг ей захотелось обнять его, прижать его голову к груди, погладить
его по волосам. Но вместо этого она только приложила на мгновение руку к его
щеке и выбежала из комнаты.

XIX

     Маленький Фил лежал в  постели.  Комната  была  погружена  в  оранжевые
сумерки. Тонкая игла солнечного света проникала сквозь задернутые занавески.
Фил был сегодня более беспокоен, чем всегда.
     - Который час? - крикнул  он,  хотя  он  уже  спрашивал  раньше  и  ему
отвечали, что он должен лежать смирно.
     - Час такой, что тебе еще рано вставать, - ответила  мисс  Фулкс  через
коридор. Голос у нее был заглушенный, потому что она надевала  свое  голубое
платье: ее голова была в шелковой темноте, а руки тщетно старались попасть в
рукава. Сегодня должны были приехать родители Фила; их ожидали в  Гаттендене
к ленчу. Обстоятельства требовали, чтобы мисс Фулкс облачилась в свое лучшее
голубое платье.
     - А который час? - сердито прокричал мальчик. - Который  час  на  ваших
часах?
     Голова мисс Фулкс вышла на свет.
     - Без двадцати час, - отозвалась она. - Лежи смирно.
     - А почему не час?
     - Потому что не час. А теперь я больше с тобой не разговариваю. Если ты
будешь кричать, я расскажу маме, какой ты гадкий.
     - Сама ты гадкая! - отозвался Фил с плаксивой свирепостью, но так тихо,
что мисс Фулкс почти не слышала его. - Ненавижу тебя! - Конечно, он вовсе не
испытывал к ней ненависти. Но он выразил протест - честь была спасена.
     Мисс Фулкс продолжала приводить себя в порядок. Она была  взволнованна,
испуганна, болезненно взвинчена. Что скажут они о Филе - о ее  Филе,  о  том
Филе, каким она его сделала? "Надеюсь, он будет вести себя хорошо, -  думала
она, - надеюсь, он будет вести себя хорошо". Когда он хотел,  он  умел  быть
таким ангелом, таким милым. А если он не был ангелом, на это всегда  имелась
причина; но, чтобы  увидеть  эту  причину,  нужно  было  знать,  нужно  было
понимать его. Вероятно, они не  сумеют  понять  причину.  Они  отсутствовали
слишком долго; они, должно быть, забыли, какой он. Да они и не могут  знать,
какой он теперь, каким он стал за последние месяцы. Этого Фила знает  только
она. А ведь настанет день, когда ей придется расстаться с ним. Она не  имеет
на него права, она только любит его. Они могут отнять его у  нее,  когда  им
вздумается. Ее отражение в зеркале заколебалось и пропало в тумане радужного
цвета, и внезапно слезы потекли по ее щекам.
     Поезд пришел минута в минуту; автомобиль ожидал их на станции. Филип  и
Элинор уселись в машину.
     - Как чудесно, что мы снова здесь! - Элинор  взяла  мужа  за  руку.  Ее
глаза сияли. - Но, Боже милосердный, - с ужасом добавила она,  не  дожидаясь
его ответа, - они настроили там на холме уйму новых домов. Как они смеют?
     - Да, что-то вроде города-сада, - сказал Филип. -  Какая  жалость,  что
англичане так любят природу! Они убивают ее своей любовью.
     - И все-таки здесь хорошо. Неужели ты можешь оставаться спокойным?
     - Как тебе сказать, - осторожно начал он.
     - Неужели ты не радуешься даже тому, что снова увидишь своего сына?
     - Само собой, радуюсь.
     - Само собой! - насмешливо повторила Элинор. - И таким тоном!  В  таких
вещах не может быть никакого "само собой". А я вот чувствую, что  никогда  в
жизни так не волновалась.
     Оба замолчали. Машина неслась по извилистой дороге среди холмов; дорога
шла вверх. Они поднялись сквозь буковый  лес  на  лесистое  плато.  В  конце
длинной зеленой аллеи высился, залитый солнцем, самый  грандиозный  памятник
величия Тэнтемаунтов - дворец маркиза  Гаттенденского.  Флаг  развевался  по
ветру; значит, его светлость у себя в резиденции.
     - Надо будет навестить как-нибудь старого безумца, - сказал Филип.
     Красновато-желтые олени щипали траву в парке.
     - Зачем люди путешествуют? - спросила Элинор, взглянув на оленей.
     Мисс Фулкс и маленький Фил ждали на лестнице.
     - Кажется, автомобиль,  -  сказала  мисс  Фулкс.  Ее  одутловатое  лицо
побледнело; ее сердце билось с удвоенной  силой.  -  Нет,  -  добавила  она,
напряженно прислушиваясь. Она слышала только тревожный стук своего сердца.
     Маленький Фил беспокойно  топтался  на  месте,  испытывая  только  одно
желание - пойти "в одно место". Он чувствовал  себя  так,  точно  у  него  в
животе ворочается еж.
     - Неужели ты не рад? - спросила  мисс  Фулкс  с  деланным  энтузиазмом,
забывая о собственных  неприятных  предчувствиях  и  желая  одного  -  чтобы
ребенок проявил дикую радость  при  виде  родителей.  -  Неужели  ты  можешь
оставаться спокойным? - Но  ведь  они  могут  отнять  его  у  нее,  если  им
вздумается, отнять его, и она никогда больше не увидит его.
     - Да, - рассеянно ответил маленький Фил. Он был слишком  поглощен  тем,
что происходило в его внутренностях.
     Его спокойный тон огорчил мисс Фулкс. Она испытующе посмотрела на него.
     - Фил? -  Она  наконец  заметила  его  беспокойный  чарльстон.  Ребенок
кивнул. Она взяла его за руку и потащила в дом.
     Минутой позже Филип и Элинор подъехали к  опустевшей  лестнице.  Элинор
была разочарована. Она так ясно слышала его крики. А теперь на ступеньках не
было никого.
     - Никто нас не встречает, - грустно сказала она.
     - По-твоему, они должны были торчать тут  все  время  и  ждать  нас?  -
отозвался Филип. Он ненавидел всякую  суету.  Ему  было  бы  приятней  всего
вернуться домой в шапке-невидимке. То, что их никто не встречал,  было  тоже
приятно.
     Они вышли из автомобиля. Входная дверь была открыта. Они вошли.  Три  с
половиной столетия  дремали  в  молчаливом,  пустом  холле.  Солнечный  свет
проникал  сквозь  сводчатые  окна.  Панели  по  стенам,  выкрашенные  еще  в
восемнадцатом  столетии,  были  бледно-зеленого  цвета.  Старинная   дубовая
лестница, вся залитая светом, вела в верхние этажи. В  воздухе  носился  еле
слышный аромат  старого  саше,  словно  многовековая  тишина  старого  дома,
претворенная в запах. Элинор посмотрела вокруг себя, она глубоко  вздохнула,
она  дотронулась  кончиками  пальцев  до  полированной   поверхности   стола
орехового дерева, согнутым  пальцем  она  постучала  по  стоявшей  на  столе
круглой венецианской вазе; стеклянная  нота  нежно  прозвенела  в  ароматной
тишине.
     - Как замок спящей красавицы, - сказала она. Но  стоило  ей  произнести
эти слова, как чары  рассеялись.  Неожиданно,  точно  пробужденный  к  жизни
звоном стекла, дом наполнился звуками и движением. Где-то наверху  открылась
дверь,  и  оттуда  вместе  с  санитарным  шумом  спускаемой   воды   донесся
пронзительный голос Фила; маленькие ножки мягко затопали по ковру  коридора,
потом застучали, как копытца, по дубовым ступеням. В то же  мгновение  дверь
быстро  распахнулась,  и  в  холле  появилась  колоссальная  фигура   старой
горничной Добс.
     - Как! Миссис Элинор? А я и не слышала...
     Маленький Фил выбежал на последний марш лестницы. При виде родителей он
громко вскрикнул; он побежал еще быстрей; он почти скользил со ступеньки  на
ступеньку.
     - Тише, тише! -  беспокойно  закричала  его  мать  и  побежала  к  нему
навстречу.
     - Тише! - как эхо отозвалась мисс Фулкс, поспешно спускаясь с  лестницы
позади Фила. И неожиданно из гостиной, выходившей в  сад,  появилась  миссис
Бидлэйк - белая и молчаливая, с развевающейся вуалью, как величавый призрак.
В маленькой корзиночке она  несла  букет  только  что  срезанных  тюльпанов;
садовые ножницы болтались на желтой ленте. За ней с лаем следовал Т'анг III.
Поднялся шум, потому что все говорили разом, обнимались и  жали  друг  другу
руки.  В  приветствиях  миссис  Бидлэйк   была   величественность   ритуала,
торжественная грация древнего священного танца.  Мисс  Фулкс  извивалась  от
смущения и волнения, стояла то на одной ноге, то на другой,  принимала  позы
модных картинок и  манекенов  и  время  от  времени  пронзительно  смеялась.
Здороваясь с Филипом, она извивалась так  отчаянно,  что  едва  не  потеряла
равновесия.
     "Бедная девушка! - подумала  Элинор  в  промежутке  между  вопросами  и
ответами. - Вот уж кому  действительно  необходимо  замуж!  Сейчас  это  еще
заметней, чем когда мы уезжали!"
     - Но как он вырос! - сказала она  вслух.  -  И  как  изменился!  -  Она
отодвинула  ребенка   на   расстояние   вытянутой   руки   жестом   знатока,
рассматривающего картину. - Раньше он был вылитый Фил.  А  теперь...  -  Она
покачала головой. Теперь широкое  лицо  удлинилось,  короткий  прямой  носик
(смешная "пуговка" Филипа, над которой она всегда  смеялась  и  которую  так
любила)  стал  тоньше,  и  на  нем  появилась  маленькая  горбинка,   волосы
потемнели. - Теперь он очень  похож  на  Уолтера.  Правда,  мама?  -  Миссис
Бидлэйк рассеянно кивнула, - А когда он смеется, он по-прежнему очень  похож
на Фила.
     - А что вы мне привезли? - спросил маленький Фил с беспокойством. Когда
люди уезжали и потом возвращались, они всегда привозили  ему  что-нибудь.  -
Где мои подарки?
     - Что за вопрос! - ужаснулась мисс Фулкс, краснея от стыда и извиваясь.
     Но Элинор и Фил только рассмеялись.
     - Когда он серьезен, он совсем как Уолтер, - сказала Элинор.
     - Или как ты. - Филип переводил взгляд с сына на жену.
     - Не успели папа и мама приехать, а ты уже спрашиваешь  о  подарках!  -
упрекала мисс Фулкс.
     - Гадкая! - ответил мальчик и откинул голову назад с сердитым и  гордым
выражением.
     Элинор едва удержалась от смеха.  Когда  Фил  вскинул  подбородок,  это
движение было пародией на  надменную  манеру  старого  мистера  Куорлза.  На
мгновение мальчик  превратился  в  ее  свекра,  в  крошечную  карикатуру  ее
нелепого и жалкого свекра. Это было комично и вместе  с  тем  все  это  было
очень серьезно. Ей хотелось рассмеяться, и в то же время  она  с  угнетающей
ясностью увидела перед собой  тайну  и  сложность  жизни,  пугающую  загадку
будущего. Перед ней ее ребенок, но в то же время в  нем  Филип,  в  нем  она
сама, в нем Уолтер, ее отец, ее мать, а теперь, когда он поднял  подбородок,
в нем неожиданно проступил жалкий мистер Куорлз. И в нем  могут  быть  сотни
других людей. Могут быть? Они есть в нем. В нем тетки и двоюродные сестры, с
которыми она почти никогда не виделась; деды и бабки, которых  она  знала  в
детстве, а теперь совершенно забыла; предки, умершие давным-давно, и так  до
начала времен. Целая толпа чужих людей населяла и формировала это  маленькое
тело, жила в этом мозгу и управляла его желаниями, диктовала ему мысли  -  и
еще будет диктовать и еще будет управлять. Фил, маленький Фил - это имя было
абстракцией, условным обозначением,  вроде  имени  "Франция"  или  "Англия",
именем целого коллектива,  вечно  меняющегося,  состоящего  из  бесконечного
количества людей, рождавшихся, живших и умиравших внутри его, как  рождаются
и умирают жители страны, составляющие одно целое -  народ,  к  которому  они
принадлежат. Она посмотрела на ребенка с  каким-то  ужасом.  Какая  огромная
ответственность!
     - Это корыстная любовь! - не унималась мисс Фулкс. -  И  ты  не  должен
называть меня "гадкой".
     Элинор тихонько вздохнула, усилием воли вывела себя из задумчивости  и,
взяв мальчика на руки, прижала его к груди.
     - Ничего, - сказала она, обращаясь наполовину к мисс Фулкс,  наполовину
к самой себе. - Ничего. - Она поцеловала сына.
     Филип посмотрел на часы.
     - Пожалуй, надо бы пойти и привести себя  в  порядок  перед  ленчем,  -
сказал он. Он был очень пунктуален.
     - Но сначала, - сказала Элинор, считавшая, что не человек для ленча,  а
ленч для человека, -  сначала  мы  просто-таки  обязаны  зайти  на  кухню  и
поздороваться с миссис Инмэн. Если мы не пойдем, она нам  не  простит  такой
обиды. Вперед. - Все еще держа на руках маленького Фила,  она  прошла  через
столовую. Чем дальше они шли, тем сильней становился запах жареной утки.
     Чувствуя  себя  неловко  от  сознания  собственной  непунктуальности  и
оттого, что ему придется, хотя бы и при посредничестве Элинор, разговаривать
с туземцами кухни, Филип неохотно последовал за ней.
     За ленчем  маленький  Фил  отпраздновал  приезд  родителей  невыносимым
поведением.
     - Он слишком разволновался, - повторяла  бедная  мисс  Фулкс,  стараясь
оправдать ребенка, а тем самым и себя.  Она  готова  была  заплакать.  -  Вы
увидите, миссис Куорлз, какой он будет, когда привыкнет к  вам,  -  говорила
она, обращаясь к Элинор. - Вы увидите:  он  бывает  таким  ангелом.  Это  от
волнения.
     Она так полюбила своего воспитанника, что его победы и  поражения,  его
добродетели и пороки заставляли ее торжествовать  или  сетовать,  испытывать
удовлетворение или стыд, точно это были ее собственные победы  и  поражения,
добродетели и пороки. Кроме того, здесь была затронута  ее  профессиональная
гордость. Все эти месяцы ответственность за него лежала на  ней  одной;  она
учила его, как нужно вести себя в обществе, и объясняла, почему  треугольник
Индии окрашен на карте в малиновый цвет; она сделала,  сформировала  его.  И
теперь, когда предмет ее нежнейшей любви, продукт ее  опытности  и  терпения
кричал за столом, выплевывал непрожеванную пищу и разливал воду, мисс  Фулкс
не только краснела от  стыда,  точно  это  она  сама  кричала,  плевалась  и
проливала воду, но испытывала то унизительное  чувство,  которое  переживает
фокусник, когда его тщательно подготовленный трюк не  удается  при  публике,
или  изобретатель,  когда  его  идеальная  летательная   машина   решительно
отказывается подняться с земли.
     - Ничего, - утешала ее Элинор, - этого следовало  ожидать.  -  Ей  было
искренне жаль бедную девушку. Она посмотрела на своего сына.  Он  кричит,  а
она думала, что к их приезду он станет  совсем  другим,  совсем  взрослым  и
разумным существом. Сердце у нее упало. Она любила его, но дети  невыносимы,
просто невыносимы. А он все еще дитя. - Слушай, Фил, - строго сказала она, -
перестань сейчас же. Ешь без разговоров.
     Мальчик заорал еще громче. Он очень хотел бы вести себя хорошо,  но  он
не мог остановиться и перестать вести себя плохо. Он сам привел  себя  в  то
состояние, когда  человеку  все  становится  противным  и  он  против  всего
бунтует; а теперь это было сильней его самого. Даже если бы он  захотел,  он
не мог бы вернуться к прежнему настроению. К тому же  он  никогда  не  любил
жареной утки; а теперь, после того как он добрых пять минут думал о  жареной
утке с отвращением и ужасом,  он  просто  ненавидел  ее.  Его  действительно
тошнило от ее вида, запаха и вкуса.
     Между тем миссис Бидлэйк пребывала  в  метафизическом  спокойствии.  Ее
душа неуклонно плыла, как большой корабль по волнующемуся морю или,  вернее,
как воздушный шар, парящий высоко над водами в спокойном и безветренном мире
фантазии. Она говорила с Филипом о буддизме. (У миссис Бидлэйк  было  особое
пристрастие к буддизму.) При первых  воплях  она  даже  не  поинтересовалась
узнать, в  чем  дело,  и  только  возвысила  голос,  чтобы  его  можно  было
расслышать среди этого  шума.  Но  вопли  не  прекращались.  Миссис  Бидлэйк
замолкла и закрыла глаза. В красноватой  темноте,  наполнявшей  ее  закрытые
глаза, скрестив ноги, сидел безмятежный и золотой Будда; его окружали  жрецы
в желтых мантиях, сидевшие в той же позе, что и  он,  погруженные  в  экстаз
созерцания.
     - Майя, - сказала она со вздохом, точно обращаясь к самой себе, -  Майя
- вечная иллюзия. -  Она  открыла  глаза.  -  Утка,  правда,  жестковата,  -
обратилась она к Элинор и мисс Фулкс, которые безуспешно пытались  уговорить
ребенка.
     Маленький Фил жадно ухватился за этот предлог.
     - Она жесткая, - заревел он, отталкивая вилку, на которой  мисс  Фулкс,
чьи руки дрожали от сильных переживаний, протягивала ему ломтик жареной утки
и половину молодой картофелины.
     Миссис Бидлэйк снова на миг закрыла глаза, потом повернулась к  Филипу,
продолжая обсуждать "Восемь путей к совершенству".
     В этот вечер Филип сделал довольно большую  запись  в  своем  дневнике,
куда он заносил без всякого порядка мысли и события, разговоры,  виденное  и
слышанное за день. Страница была озаглавлена: "Кухня в старом доме".

     Изобразить ее довольно  легко.  Тюдоровские  оконницы,  отражающиеся  в
донышках развешанных на стенах  медных  кастрюль.  Массивная  черная  плита,
отделанная  блестящей  сталью,  огонь,  вырывающийся   из-под   полузакрытых
конфорок. Ящики с резедой на  окнах.  Жирный  кастрированный  кот  огненного
цвета, дремлющий в  корзине  возле  шкафа.  Кухонный  стол,  такой  истертый
временем и постоянным отскребыванием, что прожилки дерева выступают на  нем,
точно какой-то гравер изготовил клише отпечатка  гигантского  пальца.  Балки
низкого потолка. Темные буковые стулья. Тесто, раскатываемое на столе. Запах
стряпни. Наклонный столб солнечного света и  толкущиеся  в  нем  пылинки.  И
наконец, старая миссис  Инмэн,  кухарка:  маленькая,  хрупкая,  неукротимая,
творец стольких тысяч обедов! Отделать немножко - и картина готова.  Но  мне
этого мало. Зарисовать кухню во времени, а не только в пространстве: намеком
раскрыть ее значение в космосе человека. Я нишу одну фразу: "Лет