азал он. - Таинство брака...
     - Но чего ради двум людям мучиться, - не унималась официантка, -  когда
можно без этого?
     - А почему бы им не помучиться? - спросил Спэндрелл. - Может быть,  они
для этого и живут на свете. Откуда вы знаете, что земля не служит  адом  для
какой-нибудь другой планеты?
     - Какая чушь! - рассмеялась официантка, явно стоявшая на  точке  зрения
позитивизма.
     - Но ведь англиканская церковь не считает брак таинством,  -  продолжал
Спэндрелл.
     Херувим возмущенно передернулся.
     - А вы что же, меня за англиканца принимаете?
     Рабочий день кончился;  бар  начал  наполняться  мужчинами,  жаждавшими
духовного  облегчения.  Пиво  текло   рекой,   крепкие   напитки   тщательно
отмеривались в маленькие стаканчики. Портер,  стаут,  виски  были  для  этих
людей эквивалентом путешествия за границу и мистического экстаза,  поэзии  и
воскресного дня в обществе  Клеопатры,  охоты  на  крупную  дичь  и  музыки.
Херувим заказал еще порцию.
     - В какой век мы живем! - сказал он, качая головой. -  Варварский  век!
Люди пребывают во мраке неведения относительно основных предписаний религии.
     - Не говоря уже о предписаниях гигиены, -  сказал  Спэндрелл.  -  Какая
вонь от сырой одежды, и все окна закрыты!
     Он вынул носовой платок и приложил его к ноздрям. Херувим содрогнулся и
воздел руки.
     - Боже мой, что за платок! - воскликнул он. - Какой ужас!
     Спэндрелл внимательно посмотрел на платок.
     - А по-моему, он очень неплох, - сказал он. Это  был  большой  шелковый
платок, красный, с черным и розовым узором. - И к тому же отнюдь не дешевый.
     - Но цвет, милостивый государь! Цвет!
     - А мне нравится его цвет.
     - Но не в это время года, между Пасхой  и  Троицыным  днем.  Немыслимо!
Литургический цвет теперь белый. - Он вытащил свой белый  как  снег  носовой
платок. - А посмотрите на носки. - Он поднял ногу.
     - А я-то удивлялся, почему у вас такой вид, точно вы собираетесь играть
в теннис.
     - Все белое, - сказал херувим,  -  церковь  предписывает,  чтобы  между
Пасхой и Пятидесятницей облачения были белыми. Не  говоря  уже  о  том,  что
сегодня праздник святой  Наталии-девственницы.  А  белый  -  это  цвет  всех
девственниц, которые не были мученицами.
     - А по-моему, все они были мученицами, - сказал Спэндрелл.  -  Конечно,
если оставались девственницами достаточно долго.
     Вращающаяся дверь открывалась и закрывалась, открывалась и закрывалась.
Снаружи было одиночество и сырые сумерки, внутри - блаженство быть с людьми,
соприкасаться, общаться. Херувим принялся говорить о маленьком  святом  Гуго
из Линкольна и о святом Пиране  из  Перранзабуло,  покровителе  корнуэльских
горняков. Он выпил еще виски и признался Спэндреллу, что перелагает в  стихи
жития английских святых.
     - В день дерби будет дождь, - предрекала компания пессимистов у стойки.
Они были счастливы, потому что их  было  много,  в  желудках  у  них  стояла
хорошая погода, а в душе от пива сиял солнечный свет. От  сырой  одежды  шел
удушливый запах; все оглушительно смеялись  и  разговаривали.  Дыша  в  лицо
Спэндреллу винным перегаром, потрепанный херувим декламировал:

                         Идет по бурным по волнам,
                         Не спотыкаясь и не падая...

     Четыре порции виски почти излечили его от подергиваний и гримасничанья.
Он перестал смотреть на себя со стороны. Та часть его "я", которая все время
наблюдала его со стороны,  заснула.  Еще  несколько  порций  виски  -  и  не
останется и той, которую можно наблюдать.

                         К Касситеридским островам
                         Пиран из Перранзабуло...

     - Это было главное чудо Пирана, - объяснил он, - он  прошел  от  "Конца
Земли" до Сциллийских островов.
     - Надо полагать, это был мировой рекорд? - осведомился Спэндрелл.
     Херувим отрицательно покачал головой.
     - Был еще один ирландский святой, так тот  прошел  по  воде  до  самого
Уэльса. Не помню только, как его звали. Мисс!  -  позвал  он.  -  Сюда!  Еще
виски.
     - Однако, - сказал Спэндрелл, - вы, как  я  вижу,  не  пренебрегаете  и
благами мира сего. Шесть порций виски...
     - Всего только пять, - возразил херувим. - Это будет пятая.
     - Ну что ж, пускай пять и - литургические цвета. Не говоря уже о святом
Пиране  из  Перранзабуло.  А  вы  действительно  верите,  что  он  дошел  до
Сциллийских островов?
     - Да, верю.
     - Причащайтесь, таинство, - сказала официантка, пододвигая ему стакан.
     Херувим расплатился и покачал головой.
     - Всюду кощунство, - сказал он. - Каждое  слово  наносит  рану  святому
сердцу Иисусову. - Он выпил. - Новую кровоточащую рану.
     - Занятно вам жить на свете с этим вашим святым сердцем!
     - Занятно? - возмущенно отозвался херувим.
     - Ну конечно: все время переходить из бара в алтарь, из исповедальни  -
в публичный дом. Идеальная жизнь! От такой  жизни  не  соскучишься.  Завидую
вам.
     - Смейтесь, смейтесь! - Он говорил как мученик при последнем издыхании.
- Если бы вы только знали, как трагична  моя  жизнь,  вы  не  стали  бы  мне
завидовать.
     Вращающаяся дверь открывалась и закрывалась, открывалась и закрывалась.
Люди, жаждавшие Бога после пребывания в духовных пустынях фабрик  и  контор,
входили сюда, как во храм. Разлитое по бутылкам и бочонкам на берегах Клайда
и Лиффи, Темзы, Дуро и Трента, таинственное божество открывалось  им  здесь.
Брамины, выжимавшие и пившие сок сомы, называли его Индрой;  жующие  коноплю
йоги - Шивой. Мексиканские  боги  пребывали  в  пейотле.  Персидские  суфиты
обретали Аллаха в ширазском вине, самоедские шаманы  наедались  мухоморов  и
исполнялись духом Нума.
     - Еще виски, мисс, - сказал херувим и, снова  обращаясь  к  Спэндреллу,
почти со слезами поведал ему о своих горестях. Он  любил,  он  женился;  они
сочетались таинством брака - на это он особенно упирал. Он был счастлив. Они
оба были счастливы.
     Спэндрелл поднял брови.
     - Ей нравился запах виски?
     Его собеседник грустно покачал головой.
     - У меня есть недостатки, - признался  он.  -  Я  был  слаб.  Проклятый
напиток! Проклятый! - И, внезапно превратившись  в  фанатика  трезвости,  он
вылил виски на пол. - Вот! - с торжеством сказал он.
     - Благородный жест, - сказал Спэндрелл. Он подозвал официантку.  -  Еще
порцию виски этому джентльмену.
     Херувим запротестовал, но без особой горячности. Он вздохнул.
     - Я никогда не мог устоять против этого искушения, - сказал он. - Но  я
всегда жалел об этом после. Я искренне раскаивался.
     - Не сомневаюсь. Одним словом, вам ни на минуту не становилось скучно.
     - Если бы она поддержала меня, я бы излечился от этого порока.
     - Ах, помощь чистой женщины? - сказал Спэндрелл.
     - Вот именно, - кивнул херувим. - Именно в  этом  я  нуждался.  Но  она
покинула меня. Сбежала. Или, вернее, не сбежала.  Ее  соблазнили.  Сама  она
этого не сделала бы. Ее соблазнила эта гнусная змея, этот...  -  Он  добавил
несколько эпитетов из несложного словаря унтер-офицера. -  Попадись  он  мне
только в руки, и я сверну ему шею, -  продолжал  херувим.  С  пятой  порцией
виски дух битв вселился в его кровь. - Грязная сволочь! - Он стукнул кулаком
по стойке. - Знаете этого художника - его картины висят  в  Галерее  Тейт  -
Бидлэйка? Так вот, это его сын. Уолтер Бидлэйк.
     Спэндрелл поднял брови, но ничего не  сказал.  Херувим  продолжал  свои
излияния.

     В ресторане Сбизы Уолтер обедал с Люси Тэнтемаунт.
     - Почему бы и вам не поехать в Париж? - говорила Люси.  Уолтер  покачал
головой:
     - Нужно работать.
     - А я просто не могу дольше двух месяцев  оставаться  на  одном  месте.
Делаешься такой затхлой и вялой.  И  потом,  это  невыносимо  скучно.  В  ту
минуту, когда я сажусь в аэроплан на Кройдонском аэродроме, я точно рождаюсь
снова; совсем как в Армии спасения.
     - А сколько времени продолжается новая жизнь? Люси пожала плечами:
     - Столько же, сколько прежняя. К счастью, запас аэропланов  практически
неистощим. Я всецело за прогресс.

     Вращающиеся двери храма неведомому Богу закрылись за ними. Спэндрелл  и
его спутник очутились в холодной дождливой темноте.
     - Уф! - Херувим вздрогнул и поднял  воротник  непромокаемого  плаща.  -
Словно прыгнул в бассейн для плавания.
     - Или словно после Фенелона почитать Геккеля. Для вас,  христиан,  весь
мир - развеселая пивнушка.
     Они прошли несколько шагов по улице.
     - Слушайте, - сказал  Спэндрелл,  -  вы  что,  собираетесь  идти  домой
пешком? Да ведь вы на ногах не держитесь.
     Прислонившись к фонарному столбу, херувим покачал головой.
     - Мы подождем такси.
     Они ждали. Шел дождь. Спэндрелл  с  холодной  гадливостью  рассматривал
своего спутника. Пока они были в пивной, эта тварь  забавляла  его,  служила
ему развлечением. Теперь вдруг он почувствовал к ней отвращение.
     - А вы не боитесь попасть в ад? - спросил он.  -  Там  ведь  вас  будут
поить кипящим виски. У вас в животе будет вечный рождественский  пудинг.  Вы
бы посмотрели на себя сейчас! Мерзость какая-то...
     Шестая порция виски привела херувима в покаянное настроение.
     - Знаю, знаю, - простонал он. - Я отвратителен. Я достоин презрения. Но
если бы вы знали, как я боролся и стремился и...
     - Вот такси. - Спэндрелл подозвал машину.
     - Как я молился, - продолжал херувим.
     - Где вы живете?
     - Оссиан-Гарденс, номер сорок один. Я не сдавался... Машина  подъехала.
Спэндрелл открыл дверцу.
     - Ну, полезайте, пьяная тряпка, - сказал он, вталкивая своего  спутника
внутрь. - Оссиан-Гарденс, номер сорок один, - сказал он шоферу. Тем временем
херувим дополз до сиденья. Спэндрелл уселся рядом. - Гнусный слизняк!
     - Говорите, говорите. Я заслужил это. Вы имеете полное право  презирать
меня.
     - Знаю и без  вас,  -  ответил  Спэндрелл.  -  Только  не  воображайте,
пожалуйста, что я еще буду вас ругать для вашего удовольствия. Хватит. -  Он
откинулся  на  спинку  сиденья  и  закрыл  глаза.  Невероятная  усталость  и
отвращение снова охватили его. "Господи, - сказал он про  себя,  -  Господи,
Господи, Господи!" И, словно насмешливое эхо, в ответ на его мысли раздалась
молитва херувима. "Господи, помилуй меня,  Господи!"  -  повторял  плаксивый
голос. Спэндрелл разразился смехом.
     Оставив пьянчужку на пороге его дома, Спэндрелл вернулся  в  такси.  Он
вспомнил, что еще не обедал.
     - Ресторан Сбизы, - сказал он шоферу. "Господи, Господи!" - повторял он
в темноте. Но ночь была пуста.
     - А, вот и Спэндрелл! - воскликнула Люси, обрывая своего собеседника на
полуслове. Она подняла руку и помахала ему.
     - Люси! - Спэндрелл поднес ее руку к губам. Он сел за их  столик.  -  А
знаете, Уолтер,  я  только  что  разыгрывал  роль  доброго  самаритянина  по
отношению к вашей жертве.
     - Моей жертве?
     - К тому бедняге, которому вы наставили рога. Карлинг -  так,  кажется,
его зовут? - (Уолтер отчаянно покраснел.) - Он носит свои  рога  в  точности
так, как это принято делать. Вполне традиционно. - Он взглянул на Уолтера  и
с удовлетворением отметил признаки замешательства на его  лице.  -  Когда  я
встретил его, - злорадно продолжал он, - он топил свое горе в виски. Великое
романтическое средство. - Было  облегчением  выместить  на  ком-нибудь  свое
тяжелое настроение.

XVIII

     В Порт-Саиде они сошли на берег. Борт парохода железной стеной уходил в
пропасть. Внизу на  грязных,  медлительно  перекатывающихся  волнах  качался
катер;  провал  между  его  шкафутом  и  концом  трапа  то  уменьшался,   то
увеличивался. Человеку со здоровыми ногами  ничего  не  стоило  спрыгнуть  в
лодку. Но Филип колебался. Если прыгнуть искусственной ногой  вперед,  можно
упасть от толчка; а если искусственной ногой оттолкнуться от площадки трапа,
пожалуй, не допрыгнешь до катера. Военный, спрыгнувший раньше, вывел его  из
затруднения.
     - Обопритесь на  мою  руку,  -  предложил  он,  заметив  замешательство
Филипа.
     - Благодарю вас, - сказал Филип, перебравшись на катер.
     - Неудобный способ, - сказал военный. - Особенно если у  вас  недостает
ноги. Не так ли?
     - Да, неудобный.
     - Потеряли на войне? Филип покачал головой.
     - Несчастный случай, когда я был мальчиком, - кратко объяснил он. Кровь
прилила к его щекам. - А вот  моя  жена,  -  пробормотал  он,  обрадовавшись
возможности прекратить разговор. Элинор прыгнула и  оперлась  на  его  руку,
чтобы восстановить равновесие, они прошли в другой конец катера и сели там.
     - Почему ты не дал мне сойти первой и помочь тебе? - спросила она.
     - Ничего, обошлось и так, - отрывисто ответил он тоном, не  допускавшим
дальнейших разговоров на эту тему. Она удивленно спросила себя,  в  чем  тут
дело и почему он всегда стыдится своей хромоты?
     Сам Филип вряд ли смог бы объяснить, почему его  так  расстроил  вопрос
военного. Ведь в том, что  в  детстве  его  переехало  телегой,  нет  ничего
предосудительного. А в том, что он непригоден к военной службе и  потому  не
участвовал в войне, нет ничего непатриотического. И все-таки вопрос военного
почему-то расстроил его, как расстраивали его все  подобные  вопросы  и  все
слишком прямые упоминания о его хромоте, кроме тех  случаев,  когда  он  сам
намеренно заговаривал об этом.
     Мать Филипа, беседуя как-то с Элинор, сказала о нем:
     - Какое несчастье, что именно с Филипом произошел такой случай. Филип с
самого рождения был каким-то  далеким  от  всех.  Он  всегда  слишком  легко
обходился без людей. Он слишком любил замыкаться в себе, в  своем  молчании.
Не будь этого несчастья, он, может быть,  научился  бы  выходить  из  своего
внутреннего одиночества. Но этот случай создал искусственную преграду  между
ним и миром. Начать с того, что он не мог принимать участия в общих играх, а
значит, меньше соприкасался с остальными мальчиками, чаще бывал один,  читал
книги.  К  тому  же  его  нога  (бедный  Фил!)  была  лишним   поводом   для
застенчивости. Чувство неполноценности. Дети бывают так безжалостны: в школе
иногда смеялись над ним. А позже, когда он  стал  интересоваться  девушками,
как мне хотелось, чтобы он мог ходить на танцевальные вечера и на  теннисные
площадки! Но он не мог ни вальсировать, ни играть в теннис. А ходить  просто
для того, чтобы смотреть, ему, конечно, не хотелось. Из-за  своей  сломанной
ноги он держался вдали от  девушек  одного  с  ним  возраста.  И  не  только
физически - психологически тоже. Мне кажется, он всегда боялся (конечно,  он
в этом никому не признавался), что девушки тоже будут смеяться над ним,  как
ребята в школе, или предпочтут ему другого, не имеющего  такого  недостатка.
Впрочем, - добавила миссис Куорлз, - нельзя сказать, чтобы  он  очень  много
внимания обращал на девушек.
     - Да, конечно, - рассмеялась Элинор.
     - Но у него не создалось бы привычки нарочно избегать их. Он не стал бы
так упорно избегать всякого личного общения - и не  только  с  девушками,  с
мужчинами тоже.  Единственное,  что  он  признает,  -  это  интеллектуальное
общение.
     - Словно он считает себя в безопасности только в мире идей,  -  сказала
Элинор.
     - Потому что  только  там  он  чувствует  себя  на  высоте.  Бояться  и
чувствовать себя неуверенно вне этого интеллектуального мира вошло у него  в
привычку. Это нехорошо. Я всегда старалась подбодрить его и заставить больше
соприкасаться с миром; но он не поддается, он забивается в свою скорлупу.  -
Помолчав немного, она добавила: - Единственно, что в этом есть хорошего -  я
хочу сказать: в его несчастье, - это то, что оно спасло его от войны,  может
быть, от смерти. Его брат был убит на войне.
     Катер отплыл к берегу. Пароход, казавшийся раньше огромной,  нависающей
стеной из окрашенного в черный цвет железа, теперь, когда  они  отъехали  от
него, приобрел очертания большого океанского пакетбота. Неподвижно застывший
между морем и ослепительной синевой неба, он напоминал  рекламу  тропических
рейсов в витрине пароходной конторы на Кокспер-стрит.
     "С его стороны было нетактично задавать мне подобный  вопрос,  -  думал
Филип. - Какое ему дело, пострадал ли я на войне или где-нибудь еще? Как эти
кадровые армейцы носятся со своей войной! Что ж,  будем  благодарны  судьбе,
что она избавила меня от этой бойни. Бедный Джоффри!" И он  стал  вспоминать
покойного брата.
     - И все-таки, - продолжала миссис Куорлз после долгого  молчания,  -  в
известном смысле было бы даже лучше, если бы он  пошел  на  войну.  Нет,  не
подумайте, что во мне говорит патриотизм. Но если бы знать наверное, что его
не убьют и не изувечат, война принесла бы ему пользу. Да, конечно, для  него
это было бы тяжело, болезненно, но все-таки полезно: война могла бы  разбить
его  скорлупу,   освободить   его   из   добровольной   тюрьмы.   Освободить
эмоционально; его интеллект и так достаточно свободен. Пожалуй, даже слишком
свободен, на мой старомодный вкус. - И она  грустно  улыбнулась.  -  Ему  не
хватает другой свободы: он не умеет свободно  двигаться  в  мире  людей,  не
может избавиться от своего безразличия.
     - Но ведь это безразличие у него в характере, - возразила Элинор.
     - Отчасти. Но привычка усилила его. Если бы ему удалось  избавиться  от
этой привычки, он стал бы много счастливей. Он это знает, но ничего не может
с собой поделать. Если бы кто-нибудь  ему  помог...  Но  война  -  это  была
последняя возможность, и обстоятельства не дали воспользоваться ею.
     - Слава Богу!
     - Что ж, может быть, вы и правы.
     Катер пристал. Они сошли на берег. Стояла ужасающая жара, мостовая была
раскалена, воздух насыщен пылью. Скаля белые зубы, сверкая черными  влажными
глазами, жестикулируя, как танцовщик, какой-то оливковый джентльмен в  феске
уговаривал их купить ковры. Элинор предложила прогнать его. Но Филип сказал:
     - Не стоит тратить сил. Слишком жарко. Пассивное сопротивление: сделаем
вид, что мы не понимаем.
     Они шли, как мученики по арене; и, как голодный лев, джентльмен в феске
носился вокруг них. Если не ковры, тогда, может быть, искусственный  жемчуг?
Нет? Тогда настоящие  гаванские  сигары  по  полтора  пенса  за  штуку?  Или
целлулоидный гребень? Или поддельный янтарь?  Или  почти  настоящие  золотые
запястья? Филип продолжал отрицательно качать головой.
     -   Красивые   кораллы.   Красивые   скарабеи,   очень   старинные.   -
Обольстительная улыбка стала похожей на звериный оскал.
     Элинор  заметила  мануфактурный  магазин,  который  она   искала.   Они
пересекли улицу и вошли.
     - Спасены! - сказала она. - Сюда он не посмеет войти.  Мне  даже  жутко
стало: а вдруг он начнет кусаться. Бедняга! Надо  будет  что-нибудь  у  него
купить. - И она обратилась к приказчику, стоявшему за прилавком.
     - Пока ты  покупаешь,  -  сказал  Филип,  предвидя,  что  Элинор  будет
выбирать бесконечно долго, - я схожу за папиросами.
     Он вышел на раскаленную  улицу.  Человек  в  феске  дожидался  его.  Он
бросился к Филипу и схватил его за  рукав.  В  отчаянии  он  решил  пойти  с
последнего козыря.
     -  Красивые  открытки,  -  конфиденциально  шепнул   он,   вынимая   из
внутреннего кармана конверт. - Очень неприлично. Всего десять шиллингов.
     Филип смотрел непонимающим взглядом.
     - Не говорю по-английски, - сказал он и заковылял по улице.  Человек  в
феске не отставал.
     - Tres curieuses, - сказал он. - Tres amusantes.  Moeurs  arabes.  Pour
passer le temps a bord. Soixante francs seulement  {Очень  любопытно.  Очень
занятно. Арабские нравы. Чтобы развлекаться на пароходе.  Всего  60  франков
(фр.).}.
     Но лицо Филипа оставалось все таким же непонимающим.
     - Molto artistiche. - Человек в феске решил перейти на  итальянский.  -
Proprio curiose. Cinquanta franchi {Очень художественно.  Весьма  любопытно.
50 фран