анно  перебирает  каждую  драгоценную  подробность  прежнего   счастья,
возрожденного воспоминанием.
     - Это просто изгладилось из твоей памяти, - добавила  она  с  печальным
укором: для нее те вечера обладали большей реальностью,  чем  почти  вся  ее
жизнь теперь.
     - Да нет же, я помню, - нетерпеливо сказал Филип, - только  я  не  умею
так сразу переключать свое сознание. Когда ты заговорила со мной, я думал  о
чем-то другом - только и всего.
     - Хотела бы я, чтобы у меня тоже было  о  чем  думать  кроме  этого,  -
вздохнула Элинор. - Вся беда в том, что мне не о чем больше думать. Зачем  я
так люблю тебя? Зачем? Это несправедливо. Ты  защищен  своим  интеллектом  и
талантом. Ты можешь уйти в работу, в мир идей. Но у  меня  нет  ничего;  мне
нечем защититься от моих переживаний; у меня нет ничего, кроме тебя. А  ведь
защита нужна  именно  мне.  Потому  что  я  люблю  тебя.  Тебе  не  от  чего
защищаться. Тебе все равно. Нет, это несправедливо, это несправедливо.
     В конце концов, размышляла она, это и всегда было так.  Он  никогда  не
любил ее по-настоящему, даже в самом начале. Он никогда не любил ее глубоко,
всем своим существом, до самозабвения. Потому что даже  в  самом  начале  их
любви он уклонялся от слишком близкого соприкосновения, он не  хотел  отдать
ей всего себя. А она отдавала ему все, решительно все. И он брал, ничего  не
давая взамен. Он никогда не отдавал  ей  свою  душу,  самую  интимную  часть
своего "я". Всегда, даже в самом начале, даже когда он очень любил  ее.  Она
была счастлива тогда, но только потому, что она  еще  не  знала,  что  такое
счастье, она еще не понимала, что любовь может быть  иной,  более  глубокой.
Сейчас она испытывала извращенное наслаждение, унижая свое прежнее  счастье,
обесценивая свои воспоминания. Луна, темный душистый  сад,  огромное  черное
дерево, бархатная тень на лужайке... Она  отрицала  их,  она  отрекалась  от
счастья, символами которого они сохранились в ее памяти.
     Филип Куорлз молчал. Ему нечего было сказать. Он обнял ее и  привлек  к
себе; он целовал ее лоб, ее дрожащие ресницы - они были влажными от слез.
     Грязные предместья Бомбея проносились мимо. Фабрики и лачуги и огромные
жилые дома, в лунном свете  призрачные  и  белые,  как  скелеты.  Коричневые
тонконогие пешеходы возникали  на  мгновение  в  свете  фар,  точно  истины,
постигнутые интуитивно, мгновенно и с безусловной очевидностью, и сейчас  же
скрывались снова в пустоте кромешной тьмы.  Здесь  и  там  придорожные  огни
выхватывали из мрака темные тела и лица. Обитатели мира, внутренне такого же
далекого от них,  как  самая  далекая  из  звезд,  смотрели  на  них,  когда
автомобиль проносился мимо скрипучих телег, запряженных буйволами.
     - Дорогая, - повторял он. - Дорогая...
     Элинор позволила себя утешить.
     - Ты любишь меня хоть немножко?
     - Больше всех на свете.
     Она даже засмеялась. Правда, в ее смехе слышалось рыдание, но  все-таки
это был смех.
     - Как ты стараешься быть нежным со мной! - А все-таки, думала  она,  те
дни в Гаттендене были действительно блаженными.  Они  принадлежали  ей,  она
пережила их; от них нельзя отречься. - Ты так стараешься.  Это  так  мило  с
твоей стороны.
     - Перестань говорить глупости, - сказал он. - Ты отлично знаешь, что  я
люблю тебя.
     - Любишь? - Она улыбнулась и погладила его по щеке. - Да, когда у  тебя
есть время, да и то по беспроволочному телеграфу через Атлантический океан.
     - Нет, это неправда. - Но в глубине души он знал, что это  правда.  Всю
жизнь он шел один, в пустоте своего собственного мира, куда он  не  допускал
никого: ни свою мать, ни друзей, ни своих возлюбленных. Даже когда он держал
ее в объятиях,  он  сообщался  с  ней  по  беспроволочному  телеграфу  через
Атлантический океан.
     - Это неправда, - с нежной насмешкой повторила она. -  Бедненький  Фил!
Но ведь ты и ребенка не сумеешь обмануть. Ты не умеешь лгать убедительно. Ты
слишком честен. За это-то я и люблю тебя.  Если  бы  ты  знал,  до  чего  ты
прозрачен.
     Филип молчал. От разговоров о личных отношениях ему всегда  становилось
неловко. Они угрожали нарушить его одиночество  -  то  одиночество,  которое
одна часть его сознания осуждала (потому что он чувствовал  себя  отрезанным
от многого, что он хотел бы испытать); и все-таки только в этом  одиночестве
мог жить его дух, только  там  он  чувствовал  себя  свободно...  Обычно  он
воспринимал это внутреннее одиночество как нечто  само  собой  разумеющееся,
такое же естественное, как воздух, которым мы дышим. Но когда оно  было  под
угрозой, он болезненно ощущал, как оно ему необходимо; он боролся  за  него,
как задыхающийся борется за глоток воздуха. Но это  была  пассивная  борьба,
сводившаяся к отступлению и обороне. Теперь он окопался в  молчании,  в  том
спокойном, уединенном, холодном молчании, которое Элинор, он был уверен,  не
станет нарушать, зная всю безнадежность подобных попыток. Он оказался  прав:
Элинор взглянула на него  и,  отвернувшись,  принялась  созерцать  озаренный
луной пейзаж. Их параллельные молчания текли во времени не встречаясь.
     Они мчались сквозь индийскую тьму. В воздухе, казавшемся прохладным  от
быстрого движения, запах тропических цветов сменялся  запахом  сточных  вод,
пищи и горящего коровьего навоза.
     - И все-таки, - вдруг сказала Элинор,  не  в  силах  больше  сдерживать
своей обиды, - ты не можешь обойтись без меня. Что станется с тобой, если  я
уйду от тебя к человеку, который сумеет дать что-нибудь взамен того, что даю
я? Что станется с тобой?
     Вопрос канул  в  молчание.  Филип  не  ответил.  Но  что  действительно
станется с ним? Он и сам не знал. В повседневной жизни  он  был  чужеземцем,
испытывающим  неловкость  от  общения  с  подобными  себе,  не  умеющим  или
неспособным общаться с теми, кто не говорит на родном  ему  интеллектуальном
языке идей. Эмоционально он был чужеземцем. Элинор служила ему переводчиком,
драгоманом. Подобно своему отцу, Элинор Бидлэйк родилась с даром  интуитивно
понимать людей и чувствовать себя с ними свободно: она быстро находила общий
язык с любым человеком. Не хуже, чем ее отец, она инстинктивно понимала, как
нужно разговаривать с людьми  всех  категорий,  кроме  разве  той,  к  какой
принадлежал ее муж. Трудно найти нужные  слова,  разговаривая  с  человеком,
который сам ничего не говорит, который  отвечает  на  личное  безличным,  на
слова, полные чувства и предназначенные только для него, - интеллектуальными
обобщениями. И все-таки, любя его, она не оставляла попыток войти  с  ним  в
более близкое соприкосновение; и, хотя здесь было от чего прийти в  отчаяние
- это было все равно  что  петь  перед  глухонемым  или  играть  при  пустом
зрительном зале, - она упорно старалась передать ему свои интимные  мысли  и
переживания. Бывали минуты, когда  он,  делая  над  собой  огромное  усилие,
пытался ввести ее в свой внутренний мир. Может быть, привычка  к  скрытности
лишила его способности выражать свои  переживания  или,  может  быть,  самая
способность переживать атрофировалась от постоянного молчания и  подавления;
как бы то ни было, эти  редкие  минуты  близости  доставляли  Элинор  только
разочарование. Святая святых, куда он с  таким  трудом  ввел  ее,  оказалась
почти такой же голой и пустой, как  та,  которая  представилась  изумленному
взору римских солдат, осквернивших Иерусалимский храм.
     И все-таки она была благодарна Филипу за его добрые намерения,  за  то,
что он по крайней мере хотел посвятить ее в свою эмоциональную  жизнь,  хотя
эта  эмоциональная  жизнь  сводилась  к   очень   немногому.   Своего   рода
пирроновское  безразличие  ко  всему,  свойственное  Филипу  от  природы   и
усугубленное  привычкой,  умерялось  прирожденной  мягкостью  и  добротой  и
сменялось изредка неистовыми  вспышками  физической  страсти.  Разум  Элинор
говорил ей, что это так; но на практике ее чувства восставали против того, с
чем она была в теории согласна. Все, что было в ней живого,  восприимчивого,
иррационального, страдало от его безразличия, словно он был холоден только с
ней одной. И тем не менее, вопреки всем своим чувствам, Элинор всегда знала,
что его безразличие не относится лично к ней, что он таков же со всеми,  что
он любит ее настолько, насколько он умеет любить, что его любовь  к  ней  не
уменьшается, потому что она никогда не была более сильной; раньше она  была,
пожалуй, более страстной, но даже тогда она  не  была  более  эмоциональной,
более самозабвенной, чем теперь. Но все-таки ее чувства не мирились с  этим;
он не должен быть таким! Не должен,  да!  Но  таким  он  был.  После  взрыва
возмущения Элинор  смирялась  и  старалась  любить  его  настолько  разумно,
насколько  она  могла,   удовлетворяясь   его   нежностью,   его   страстью,
существовавшей в нем как-то отдельно от него самого, его  редкими  попытками
эмоционально сблизиться с ней и, наконец, его умом, умом, способным быстро и
глубоко охватить все, даже те эмоции, которых он не  мог  испытывать,  и  те
инстинкты, которым не хотел поддаваться.
     Однажды, когда он рассказывал ей  о  книге  Келлера  про  обезьян,  она
сказала:
     - Знаешь, Фил, ты вроде обезьяны, только навыворот. Почти человек,  как
бедняжки шимпанзе. Вся разница в том, что они пытаются  мыслить  при  помощи
своих чувств и инстинктов, а ты  пытаешься  чувствовать  при  помощи  своего
интеллекта. Почти человек. На самой грани, бедный мой Фил!
     Он так изумительно понимал все; поэтому было очень весело  служить  для
него переводчиком и объяснять ему других людей. (Гораздо менее  весело  было
объяснять себя.) Он схватывал все, что мог уловить разумом.
     Она осведомляла его о своем общении с туземцами мира эмоций, и он сразу
понимал все, он обобщал ее опыт, он связывал  его  с  опытом  других  людей,
классифицировал, находил аналогии  и  параллели.  Единичное  и  неповторимое
становилось в его руках частью системы. Она с удивлением  обнаруживала,  что
она сама и ее друзья, помимо своей воли,  подтверждали  какую-нибудь  теорию
или служили примером  при  каком-нибудь  интересном  обобщении.  Ее  функции
драгомана  не  ограничивались  разведкой  и   осведомлением.   Зачастую   ей
приходилось служить посредником между Филипом и каким-нибудь третьим  лицом,
с которым он хотел войти в соприкосновение:  она  создавала  атмосферу,  без
которой невозможно личное общение,  не  давала  разговорам  стать  чрезмерно
интеллектуальными и сухими. Предоставленный самому себе, Филип не был  бы  в
состоянии установить или поддерживать личное общение. Но когда рядом  с  ним
была Элинор, которая создавала и поддерживала это общение, он  способен  был
понимать и сочувствовать разумом; Элинор уверяла его, что в этом понимании и
сочувствии нет  ничего  человеческого.  Переходя  к  абстракциям,  он  снова
становился сверхчеловеком.
     Да,  служить  драгоманом  при   таком   исключительно   сообразительном
путешественнике по стране чувств было истинным  развлечением.  Но  это  было
больше чем развлечение: в глазах Элинор это было, кроме того, долгом.  Нужно
было думать о его работе.
     - Ах, если б ты был немножко меньше сверхчеловеком, Фил,  -  говаривала
она ему, - какие прекрасные романы ты писал бы!
     И он соглашался с ней, немного  огорченный.  Он  был  достаточно  умен,
чтобы  понимать,  чего  ему  недостает.  Элинор  старалась  насколько  могла
возместить это; осведомляла его  о  нравах  туземцев,  служила  посредником,
когда он хотел войти с кем-нибудь из них в личное соприкосновение. Не только
ради себя, но и ради него самого как писателя она хотела, чтобы он  перестал
быть таким безличным, чтобы он научился жить не только своим интеллектом, но
и чувствами, инстинктами и  интуицией.  Она  героически  поощряла  даже  его
пассивное влечение к другим женщинам: две-три любовные связи принесли бы ему
пользу. Она так заботилась о том, чтобы принести ему  пользу  как  писателю,
что не раз, видя, как он восхищенно смотрит на какую-нибудь молодую женщину,
она принималась устанавливать для него  личное  общение  с  ней,  установить
которое он сам не умел. Это  было,  конечно,  рискованно:  он  мог  полюбить
по-настоящему; он мог забыть о своем интеллекте и стать другим человеком,  и
все это досталось бы какой-нибудь другой женщине. Элинор шла на риск отчасти
потому, что она считала, что  его  творчество  важней,  чем  все  остальное,
важней, чем даже ее собственное счастье, отчасти же потому, что  она  втайне
была уверена, что на самом деле никакого риска  нет  и  что  он  никогда  не
потеряет голову и не уйдет  к  другой  женщине.  Метод  лечения  при  помощи
любовных  связей  действовал  бы  медленно,  если  он  вообще  оказался   бы
действенным, и  она  верила,  что,  если  он  окажет  действие,  она  сумеет
использовать его в своих интересах. Однако пока что он не действовал.  Филип
изменял ей очень редко, и его измены не  оказывали  на  него  сколько-нибудь
заметного  влияния.  Он  оставался  до  ужаса,  до  безумия  все  тем  же  -
сообразительным настолько,  что  казался  почти  человеком,  холодно-добрым,
разъединенно страстным и чувственным, безлично-нежным. Почему она до сих пор
любит его? - спрашивала она себя. С таким же успехом  можно  любить  книжный
шкаф.  Когда-нибудь  она  все-таки  уйдет  от  него.   Нельзя   быть   такой
альтруистичной и преданной. Надо подумать  и  о  собственном  счастье.  Быть
любимой,  а  не  только  любить;  получать,  а  не  только  отдавать...  Да,
когда-нибудь она все-таки уйдет от него. Нужно  подумать  и  о  самой  себе.
Кроме того, ему это послужит наказанием. Да, наказанием, потому что она была
убеждена, что,  если  она  уйдет  от  него,  он  будет  искренне  несчастен,
по-своему - насколько он вообще может быть несчастен.  И,  может  быть,  это
страдание совершит то чудо, к которому она стремилась все  эти  годы;  может
быть, оно сделает его более восприимчивым, более человечным. Может быть, оно
сделает его настоящим писателем, может быть, это даже ее долг - сделать  его
несчастным, самый священный ее долг...
     Собака,  перебегавшая  через  дорогу  впереди  машины,  вывела  ее   из
задумчивости. Как неожиданно ворвалась она в узкую  вселенную  автомобильных
фар! Бегущая во весь опор, она существовала какую-то долю  секунды  и  снова
скрылась во тьме по другую сторону освещенного мира. Другая собака  внезапно
появилась на ее месте, преследуя первую.
     - О! - воскликнула Элинор.  -  Ее...  -  Огни  автомобиля  метнулись  в
сторону и снова вперед; машину мягко встряхнуло, словно  одно  из  ее  колес
переехало камень, но камень взвизгнул. - ...задавит, - закончила она.
     - Ее уже задавило.
     Шофер-индус обернулся, улыбаясь во весь рот. Видно было, как  сверкнули
его зубы.
     - Собака! - сказал он. Он гордился своим умением говорить по-английски.
     - Бедный пес! - Элинор передернуло.
     - Сам виноват, - сказал Филип, - зачем не смотрел.  Вот  чем  кончается
погоня за самкой!
     Наступило молчание. Его прервал Филип.
     - Нравственность приняла бы очень странные формы, - вслух размышлял он,
- если бы мы любили в определенный  сезон,  а  не  круглый  год.  Понятие  о
нравственном и безнравственном менялось бы по месяцам. Первобытное  общество
гораздо более склонно к сезонной любви, чем цивилизованное. Даже в Сицилии в
январе  рождается  вдвое  больше  детей,  чем  в  августе.  Это  лишний  раз
доказывает, что весной юноша... Но нигде это не бывает  _только_  весной.  У
людей не бывает ничего похожего на течку у сук или кобыл.  Если  не  считать
некоторых явлений в моральной сфере.  Дурная  репутация  женщины  привлекает
мужчин.  Дурная  слава  свидетельствует  о  доступности.  В  животном   мире
отсутствие  течки  соответствует   тому,   что   в   женщине   мы   называем
целомудрием...
     Элинор слушала с  интересом  и  в  то  же  время  с  некоторым  ужасом.
Достаточно было несчастному животному попасть  под  автомобиль,  и  вот  уже
заработал этот  гибкий,  неутомимый  интеллект.  Несчастный,  изголодавшийся
пес-пария был раздавлен  колесами  автомобиля.  Это  происшествие  заставило
Филипа привести статистические данные о рождаемости в Сицилии, высказать ряд
мыслей об относительности морали, дать блестящее психологическое  обобщение.
Это было удивительно, это было неожиданно, это было увлекательно; но,  Боже:
она готова была разрыдаться.

VII

     Отделавшись от миссис Беттертон и раскланявшись издали с отцом  и  леди
Эдвард, Уолтер снова отправился на поиски. Наконец он нашел то,  что  искал.
Люси  Тэнтемаунт  только  что  вышла  из  столовой  и  стояла   под   аркой,
нерешительно смотря по сторонам. Кожа ее казалась особенно белой в  траурном
платье. Букетик  гардений  был  приколот  к  корсажу.  Она  подняла  руку  и
прикоснулась к гладким черным волосам; изумруд в  ее  кольце  подал  Уолтеру
зеленый сигнал  с  другого  конца  зала.  Критически,  с  какой-то  холодной
интеллектуальной ненавистью Уолтер осмотрел  ее  и  спросил  себя,  за  что,
собственно, он ее любит? За что? Не было ни объяснений, ни  оправдания.  Все
говорило за то, что он не должен ее любить.
     Вдруг она двинулась, она вышла из поля его зрения. Уолтер  пошел  вслед
за ней. Проходя мимо двери в столовую, он заметил Барлепа,  который  оставил
свою роль отшельника и пил шампанское, слушая графиню д'Экзержилло. "Ого-го!
- подумал Уолтер, вспоминая свой собственный опыт с Молли д'Экзержилло. - Но
Барлеп, вероятно, обожает ее. Ему это как раз подходит...  Он...  Но  вот  и
Люси; разговаривает - проклятие! - с генералом Нойлем".  Уолтер  остановился
неподалеку, нетерпеливо .дожидаясь возможности заговорить с ней.
     - Наконец-то я вас поймал, - говорил генерал,  поглаживая  ее  руку.  -
Искал вас весь вечер.
     Наполовину - сатир, наполовину  -  добрый  дядюшка,  он  питал  к  Люси
стариковскую слабость.
     "Очаровательная  малютка!  -  уверял  он  всех,  кто   соглашался   его
выслушивать. -  Очаровательная  фигурка!  А  какие  глаза!"  Он  предпочитал
молоденьких. "Что может быть лучше молодости!"  -  любил  он  говорить.  Его
долголетняя неприязнь к Америке и американцам  превратилась  в  восторженное
преклонение после того, как он  в  возрасте  шестидесяти  пяти  лет  посетил
Калифорнию и насмотрелся на голливудских звездочек и прекрасных купальщиц  с
берегов Тихого океана. Люси было почти тридцать, но генерал знал  ее  давно;
он продолжал относиться к ней, как к юной девушке своих первых воспоминаний.
Ему она все еще казалась семнадцатилетней. Он снова погладил ее руку.
     - Ну, теперь мы с вами поболтаем, - сказал он.
     - Это будет очень весело, - сказала Люси с саркастической любезностью.
     Уолтер  смотрел  на  них  со  своего  наблюдательного  пункта.  Генерал
когда-то был красив.  Его  высокая  фигура,  затянутая  в  корсет,  все  еще
сохраняла военную выправку. Как истый  гвардеец,  он,  улыбаясь,  покручивал
седой ус. Через минуту он опять был  старым  дядюшкой,  настроенным  игриво,
покровительственно и доверчиво.  Слегка  улыбаясь,  Люси  с  безжалостным  и
насмешливым любопытством рассматривала  его  своими  светло-серыми  глазами.
Уолтер вглядывался в ее лицо. Она даже не особенно красива. Так за  что  же?
Он искал причин, искал оправданий. За  что?  Он  упорно  задавал  себе  этот
вопрос. Ответа не  было.  Просто  он  влюбился  в  нее  -  вот  и  все;  как
сумасшедший, с первого же взгляда.
     Повернув голову, Люси заметила его. Она кивнула ему и подозвала к себе.
Он сделал вид, что приятно удивлен.
     - Надеюсь, вы не забыли нашего уговора, - сказал он.
     - Разве я когда-нибудь забываю? Кроме тех случаев, когда  я  делаю  это
нарочно, - добавила она со смехом. Затем,  обращаясь  к  генералу:  -  Мы  с
Уолтером увидим сегодня вашего пасынка, - объявила она таким тоном и с такой
улыбкой, словно говорила